Могилы

 
Поле – густой ячмень да овес,
полоска с жиденьким ржи покровом...
Это было от города в паре верст,
близ тихого бора соснового.
 
 
Там невысокий холм был —
кучка сосен в дебрях малины.
Щенки, как мы пели хором:
«Стрелковая – в бой, дружина!»
 
 
Конспираторы (уж в карцере сижено!),
семиклассники, шелапуты,
о повстанцах мы пели возвышенно:
о сразивших их пулях,
о сдавивших их путах.
 
 
Это было перед прошлой войной...
В пятнадцать лет что малец успел?
Хоть петь и было запрещено,
повстанцы в могилах – но «Стрелок» наш пел.
 
 
Мы крали у немцев винтовки,
шел девятьсот пятнадцатый год.
Это было под сенью
Ольшины Гроховской —
хмурый в дни те над городом
нависал небосвод.
 
 
А после, снова и снова —
сколько лет, сколько крови и смерти!
Вповалку лежит под Ястковом
половина полка четвертого
с пулей в сердце.
 
 
А позже – Волынь, Кошищи,
кресты берёзовые, могилы новые.
пожарища и пепелища,
леса сосновые…
 
 
Знаю: ширь варшавских бульваров
могилы покрыли.
О весне посреди завалов
люди забыли.
 
 
В прекрасной Варшаве, кровью залитой,
если мне хватит силы,
я склонюсь к мостовой, к кровавым плитам,
и поцелую могилы.
 
 
Знаю – здесь могилы все те же,
что под Слупном, под Боровицами...
Но как ни ломай нас,
не можем сломиться мы,
навсегда останемся прежними!
 
 
Могилы, могилы, могилы —
Мехов, и Ястков, и Нарвик…
Много надобно крови
и много надобно силы,
чтоб вернуться на Вислу и Нарев.
 

Сентябрьское солнце

 
Снова в Польшу вернусь я – там груши и сливы
в сентябре будут падать с тяжелых ветвей,
но под солнцем сентябрьским не буду счастливым,
никогда не расстанусь я с болью моей.
 
 
Это солнце, висевшее над горизонтом
и дававшее благословенье врагам, —
это солнце нас било грохочущим фронтом,
посылало снаряды фашистские нам.
 
 
Не застряли их танки в иссохших болотах,
самолетов их гул не смолкал никогда.
Моточасти – быстрее нашей польской пехоты,
и пылали оставленные города...
 
 
Солнце!
Остановил его кто-то когда-то?
Почему ж над Варшавой не меркло оно?
Солнце жгло и слепило героясолдата
на пути боевом, где от дыма черно.
 
 
Помню: огненным шаром оно над Варшавой,
и над Кутно, и над Вестерплятте стоит,
и восходит кроваво, и заходит кроваво,
словно бедствий земных его радует вид.
 
 
И с тех пор вижу солнце всегда не иначе
как набухшее гневом, и сверкает оно
в дымном пламени мужества, в горестном плаче,
темной кровью отчаяния обагрено.
 
 
О сентябрь! Ты минуешь кровавою датой,
наш закон и свобода растопчут змею.
Может быть, во враге вновь откроем мы брата
и победа в одну приведет нас семью, —
 
 
но сентябрьское солнце тех дней, тех страданий,
нашей крови и славы, повитой огнем,
будет проклято в песнях, легендах, сказаньях,
поколения не позабудут о нем.
 

Торжище

 
Плачь, моя муза-красавица,
утешительница печальных!
Сердце мое разрывается
в странах чужих и дальних.
 
 
Шторм качает моё жилище
вздохом яростным, сердца грохотом,
разум шепчет: «Держись, дружище!»,
ну а сердце: «А что, что потом?»
 
 
Словно рабыня нагая,
на рынке мы все безусловно.
Истории бич стегает,
в устах замирает слово.
 
 
«Сколько?» – цедят воротилы,
история-сводня – проворна,
а все же мы – Фермопилы,
рев пушек и рокот моторный!
 
 
Мы, Винкельриды Европы,
первыми призваны к бою,
мы острия вражьих копий
остановили собою.
 
 
Воют вокруг гиены,
торг исторгает рёв, и
никто не узнает цены
наших имен и крови.
 
 
Наденут на нас вериги —
что те владыки, что эти,
а мы всё взыскуем Книги,
что учит жизни и смерти,
 
 
и замки, и рыцари в латах
из Свитязи встанут к свету,
и Колокол грянет набатом,
на всю планету,
 
 
И землю промерят шагами
полки, из мёртвых восставши...
Солдаты отчизны! Пребудет с вами
одна поэзия наша.
 

Homo Sapiens

 
Вдоль мрачных стен по мрачным норам,
как будто стаи крыс гонимых,
волна к волне людское море
от страха жмётся на руинах.
 
 
Встают незрячие бродяги,
пригнутся долу, снова лягут,
грозя, хрипят в небесный купол,
мол, всё равно – что смерть, что голод,
и, проклиная бедность голой
земли, опять бредут по трупам
и тают в горизонте тусклом...
 
 
Я, мстительный пилот, лечу к ним,
буравит ночь прожектор сердца,
слова-фугасы, бомбы-строки
швыряю в светомаскировку,
как тот Четвёртый всадник смерти.
 
 
Вначале бомбу в мрак Берлина
за тяжесть преступлений кину,
за танковый удар по сёлам,
за хищный шабаш над Варшавой,
за пепелища и кровавый
поток. Я отвращенья полон
к высокомерью супостатов,
поправших имя человека, —
лети же, бомба, в их blackout’ы^[11],
пусть сна не ведают вовеки.
 
 
Вторая бомба – в прах Катыни!
Пусть наши рыцари восстанут,
свидетельствуя каждой раной,
что кровь невинных не остынет,
она пролита палачами
в чужие, чёрствые, без всходов
поля забвенья и молчанья
за братство, равенство, свободу.
 
 
А третья бомба – в тех кто верит,
что можно армии без меры
вооружать, стравлять народы,
сгребая золотые всходы,
чтоб новые замыслить войны,
чтоб заковать в броню солдата.
Я бью в них, гневный и спокойный.
Не надо золота. Кровь свята.
 
 
Ещё один фугас в запасе
до времени, когда угаснет
пожар войны и близок станет
День Гнева, светомаскировкой
укроют совесть...
Сгинут страны
в напёрстках олигархов ловких.
Когда в толпе уже не будет
по-польски слышно ни полслова,
пусть бомба боли все основы
взорвёт, как Иерихона трубы,
пучину совести вздымая,
чтоб на земного шара скальпе
поднялся против негодяев
спокойный, добрый – Ноmо Sapiens.
 

II

Mais si. Parlez d 'amour car tout le reste est crime.

Louis Aragon^[12]

Прилив

 
Падали звёзды в пропасть прибоя,
в пене морской догорая.
Сердце тебе я нынче открою —
это прилив, дорогая!
 
 
Месяц по морю – помнишь тот вечер? —
двинулся вброд, напрямую;
волны, как будто тщетные речи,
попусту гибли, тоскуя,
 
 
волны катились и пропадали —
вроде любви нелепой,
и равнодушно звёзды слетали
с равнодушного неба.
 
 
Чувство твоё угасало до срока —
сгублено, словно чахоткой;
и горевал я о доле жестокой,
жизни любви короткой.
 
 
Чувство во мне возрастало упрямо,
сердце терзая и раня, —
стало подобно чудному храму,
где уже шло отпеванье.
 
 
Сгинули ночью глухонемою,
стихли признаний звуки.
Ты – не со мною. Ты – не со мною.
И не сплетутся руки.
 
 
Волны о берег яростно били,
злился вечерний ветер.
честными были мы, грустными были,
были одни на свете.
 
 
Рядом стояли. Вместе молчали.
Нежность касаний – чудо...
Я о разлуке забыл и печали —
и вспоминать не буду!
 
 
Помню любовь я. С нею в сравненье
море и звёзды – малость!
Мне она светит. Это свеченье —
всё, что со мной осталось.
 
 
С этой любовью всё мне подвластно —
вышнее и земное,
грозные волны пламенных, страстных
строк, не написанных мною.
 
 
Звёздный напиток – горький, дурманный —
пью я сегодня, рыдая.
Волны всё шепчут «люблю» неустанно.
Это прилив, дорогая!
 

Сон

 
Выключил лампу. Снова зажег.
Ночи бессонные ветром полны.
Нервы сгустились в безумный комок.
Сердце колотится, бьется в тревоге,
Ночью бессонной вижу я сны.
 
 
Это невроз, коньяк иль хамсин,
Иль от всего я, как факел, горю?
Сон, полный ярких, тревожных картин,
Сон мой слепящий тебе я дарю.
 
 
Иерусалим. Тихий дворик. Стена.
Голые камни. Как много здесь дня!
Ветви листвой одела весна.
Тонкая вишня цветами полна.
Ты в изумленье! То деревце – я!
 
 
Ты лишь взглянула – и через миг
Ветер безумный ворвался во двор,
Хрупкое деревце тут же настиг,
Вырвал его, в камни жесткие вбил,
Листья, цветы превратив в грязный сор.
 
 
Листика нет, ни цветка. Только ствол,
Знаю, что были недавно они.
Будто бы вихрь по саду прошёл,
Весь он трухою осыпан и гол.
Где же листва? Хоть слезу оброни.
 
 
Фрейд! Для чего мне теперь твой совет?
Что мне до истин, что знал много лет?!
Сердце болит. Ведь тебя уже нет.
Есть только ветер, хамсин, алкоголь.
 
 
Слово, явись! Вновь пылаю в огне.
Волны поэзии, хлыньте ко мне!
Вот и опять превратилось во прах
То, что когда-то было в мечтах
Маем цветущим в сияющем сне.
 

Warum?^[13]

 
Нет больше слов. Ни одного...
А было их – не сосчитать.
Откуда ж радость? Отчего
так страшно за нее опять?
 
 
Опять, как много дней назад,
трепещет сердце ночь и день,
и слёзы блещут и кипят,
как наша польская сирень!
 
 
И нежность вновь. И моря шум.
И молчаливый лунный свет.
На шумановское «Warum?»
«Люблю...» – чуть слышный твой ответ.
 
 
И нужно ль было столько мук
и столько вспышек грозовых,
когда прикосновенье рук
так много значит для двоих?
 

Малярия

 
Петухи распевают, часы отбивают,
малярия хинином ноет.
Снится мне, что ты мертвая, неживая,
но идешь со счастливым, со мною.
 
 
«Неужели мертва ты? Спаси меня, милая!
Расскажи мне, достанет ли мочи
целовать меня с тою же чудною силою,
что и в тысяча и одной ночи?
 
 
Душу я потеряю, два созвездия с нею
и цветок джакаранды дивный...»
(Болен я, это знаю и брежу во сне я,
а во сне я такой наивный.)
 
 
Обращает ко мне свое личико ангельское,
словно не умирала, родная,
и тихонько «My darling...»^[14] мне шепчет по-а́нглийски,
почему не попольски – не знаю.
 
 
Петухи распевают, часы отбивают.
Никому их ударов не нужно.
Ах, нужны были сны в забытьи от хинина
с маляриею ноющей, нудной.
 

Аитиосеинее стихотворение

 
Хамсин налетел, засыпав глаза, раньше,
чем листья акаций увяли.
«Es kommt der Herbst»^[15], – герр доктор сказал,
но спорить мы с ним не стали.
 
 
Не сразу становится сочным плод,
а дерево – толще и выше.
Любимая, я уже пятый год
шум тополей не слышу.
 
 
В душе моей вечный весенний шум,
поет он, гудит, нарастает.
Так чувствовал Шуман, помнишь «Warum?»,
так и любовь созревает.
 
 
Осень? Листва желтизною горит?
Жизнь? И она уходит до срока...
Позволь мне выпить, черт побери,
и, выпив, вздохнуть глубоко.
 
 
И пусть моя песня средь бурь и гроз
звучит, печали не зная!
Букет душистых весенних роз
тебе принесу я, родная.
 
 
Ты глянешь в лицо мне, улыбкой лучась,
полна чарующей силы,
и даже твои морщинки у глаз
мне дороги будут и милы.
 

Происшествие с музыкой

 
Хоть и была очарована чудом —
Моцарта розовым скерцо,
шутку душа поняла – и откуда
боль эта колкая в сердце.
 
 
Через минуту-другую из мрака
плыло адажио жалоб,
звёздной гармонией, магией largo^[16]
струны души дрожали.
 
 
Тут же смычки демонически остро
освободились от груза.
Гофман из Гданьска и граф Калиостро
вышли во фраках кургузых,
 
 
черной повязкой глаза завязали,
взяли под белые руки,
чтобы вести посреди истязаний
к новой неведомой муке.
 
 
Хочет душа убежать от потока
музыки – тщетны потуги,
режут и режут смычки con fuoco^[17],
Куклу заводят по кругу...
 
 
Время из темы Кукле исчезнуть —
слушатель ждет напрасно,
в сердце – фермата тоски, порезы
сочатся красным.