VI

– А что, эти люди понимают наш язык? – спросил по дороге молодой офицер Гонориуса Одоратуса.

– Вот этот молодой немного понимает, – ответил тот, указывая на Яглина, который в это время не спускал взоров с ехавшей впереди «гишпанки» и невольно любовался красивой посадкой амазонки.

«Изрядная девка – эта гишпанка, – подумал он про себя. – Куда нашим московским репам до заморских баб и девок!»

Офицер заметил этот восхищенный взгляд молодого человека, и невольная досада шевельнулась в его сердце.

«Что этот варвар так смотрит на Элеонору? – недовольно подумал он. – Эти восточные люди, что турки, похотливы».

Осадив коня, он подождал, пока Яглин поравняется с ним, и вежливо спросил:

– Вы понимаете наш язык?

Яглин ответил, что понимает.

– Это хорошо. Стало быть, мы можем разговаривать с вами. Хотите, мы будем друзьями? – И офицер протянул молодому русскому руку в длинной перчатке.

«Что это он со своей дружбой напрашивается ко мне?» – подумал Яглин, который, будучи долгое время в посольстве, научился той истине, что за рубежом нужно быть осторожным, чтобы не попасть как-нибудь впросак, но, взглянув в открытое и показавшееся ему честным лицо молодого офицера, отогнал возникшие было сомнения и, подавая ему свою руку, сказал:

– Хорошо. Будем друзьями.

Они пожали друг другу руки.

– Мое имя – Гастон де Вигонь, – сказал после этого офицер.

Яглин сказал свое. Офицер пробовал было повторить его, но никак не мог.

Элеонора оглянулась на них и весело рассмеялась, глядя на Гастона де Вигоня.

– А я выговорю имя иностранца: Роман Яглин, – сказала она и звонко расхохоталась.

Яглин, глядя на нее, тоже рассмеялся.

– Будем и мы друзьями, – сказала Элеонора и протянула свою руку молодому русскому.

– За великую почту честь, – ответил тот и, пожав поданную ему маленькую, изящную ручку, не спешил скоро выпустить ее.

Гастон, увидав это, нахмурился и отвернулся.

В это время они дошли до губернаторского дома. Элеонора круто остановила свою лошадь и тихо сказала своему спутнику:

– Теперь я еду. О н может опять увидеть нас.

– Мы сегодня увидимся? – наклонившись к самому ее уху, спросил де Вигонь.

– Нет, на сегодня довольно, – ответила она. – Приходите, если хотите, завтра.

Элеонора пожала офицеру руку, кивнула Яглину и повернула лошадь в одну из боковых улиц.

Роман невольно посмотрел ей вслед, любуясь ее стройной фигурой и красивой посадкой. Однако Гастон де Вигонь поймал этот почти восторженный взгляд молодого «варвара» и опять недовольно нахмурился.

– Ну, Романушка, и девка же! – раздался около Яглина голос подьячего. – Вот дьяволица-то, прости, Господи, мое согрешение! Коли на грех идти да с такой еретичкой связаться, так всех наших московских девок и баб забудешь.

– Это ты верно сказал, что забудешь, – о чем-то задумываясь, ответил Яглин.

И в его уме невольно мелькнуло широкое лицо полной, дебелой и некрасивой Настасьи Потемкиной, дочери стольника Петра Ивановича Потемкина, стоявшего во главе этого посольства. Пред самым отъездом их только что помолвили, и Петр Иванович особенно хлопотал о том, чтобы взять будущего зятя в посольство, опираясь на то, что Роман, бегая часто в Немецкую слободу, научился там «языкам разным, без чего за рубежом мы просто пропасть должны», – как говорил он, хотя Роман Яглин выучился там только немецкому и латинскому языкам.

Правда, Настасья была хороша по-своему, в московском вкусе: была румяна, полна, но и только. Однако на ее полном, вечно заспанном лице нельзя было прочитать ничего; оно как бы закаменело в своем выражении. Движения тоже у нее были как бы рассчитанные, слова – ранее заученные, точно она боялась сказать что-либо лишнее или лишний шаг сделать.

«Кукла! Как есть кукла!» – решил про себя Яглин, вспомнив про свою невесту.

Но в это время они дошли до губернаторского дома. Гастон де Вигонь, соскакивая с лошади, сказал: «Я сейчас пойду и расскажу про все дяде» – и скрылся в крыльце высокого дома.

– Ух, упарился! – произнес подьячий, садясь на камень около дома. – И пекло же, прости, Господи! Кваску бы теперь хорошего… с ледком… Да похолоднее.

– А может, вина, Прокофьич, хочешь? – смеясь, сказал Яглин.

– Что же, и от винца не отказался бы.

Яглин обратился к Баптисту и спросил, нельзя ли достать где-нибудь вина.

– О, сколько хотите! – воскликнул солдат. – Здесь неподалеку есть хороший кабачок. Там доброе винцо есть.

Яглин полез в нижний карман кафтана, вытащил оттуда большой кошель из тонкой кожи, в котором находилось немного денег, и, вынув оттуда несколько монет, подал их Баптисту.

– Сейчас и вино пить будете, – сказал тот подьячему, подмигивая ему правым глазом и ударяя рукой по его толстому животу, отчего тот даже вскрикнул.

В это время из дома вышел Гонориус Одоратус и сказал русским:

– Идемте! Губернатор вас ждет.

Яглин и подьячий вошли в дом и очутились в большой комнате с гербами. Навстречу им шел высокий старик с седыми усами и такой же узкой, длинной бородой, с длинным, сухощавым, галльского типа лицом. Это был губернатор Байоны, маркиз Сен-Пе.

Яглин и подьячий, по московскому обычаю, низко поклонились, коснувшись концами пальцев пола. Губернатор некоторое время со вниманием смотрел на этих людей, одетых в никогда не виданную им одежду. Стоявший около него Гонориус Одоратус вполголоса объяснял ему, что эти люди прибыли из земли московитов и едут теперь с посольством в Париж к королю.

– Они умеют говорить на нашем языке? – спросил губернатор.

– Вот этот, помоложе, хотя и плохо, но все-таки может объясниться, – ответил Гонориус.

Губернатор подошел к русским поближе и, отвечая на их поклон, спросил, чего им от него нужно.

– Посланы мы, государь мой, – ответил Яглин, – послом великого государя московского, Петром Потемкиным, и советником его, Семеном Румянцевым, к твоей милости. Послы наши едут к могущественному государю фряжскому с предложением братской любви и согласия и находятся теперь в Ируне, на самой границе. И просят послы наши твою милость, господин славный, чтобы ты принял нас, дал помещение, кормил и переправил в Париж за счет короля, как то делали с нами везде в разных государствах, где мы бывали.

Губернатор внимательно выслушал Яглина, некоторое время помолчал, наконец, изобразив на лице самую любезную улыбку, сказал:

– Приветствую послов великого государя московитов со вступлением на землю нашего милостивого короля! Я счастлив тем, что могу первый выразить это, и этот день навсегда останется в моей памяти самым лучшим днем моей жизни.

«Ну, слава богу, – подумал про себя Яглин. – Кажется, наше дело в ход пошло. Петр Иванович будет доволен».

Но его радость была преждевременна, так как, окончив рассыпаться в любезностях, маркиз сказал:

– Но, к моему глубокому сожалению, относительно этого мне не дано никаких приказаний. Однако я напишу сегодня же и попрошу совета у моего начальника, маршала Грамона, – как он распорядится относительно этого.

– Но это потребует много времени? – спросил Яглин.

– Четыре или пять недель, – ответил губернатор.

Яглин задумался и затем сообщил подьячему, что сказал губернатор.

– Четыре или пять недель? – воскликнул Неелов. – Да на что же мы это время жить-то будем? Ты ведь сам знаешь, Романушка, с какими деньгами нас из Москвы-то за рубеж отпустили? Да и в Гишпании-то этой мы на кошт ихнего короля все жили. Скажи ты этому сычу длиннолицему, что мы одиннадцать лет тому назад, когда король их посольство к нам снарядил насчет мира с поляками да шведами, послов его и кормили и поили. А тут на-кось-поди! Скажи ему, что ждать, пожалуй, мы будем, а пусть он кормы и деньги свои на нас выдает.

Яглин обратился к губернатору и сказал, что русское посольство в настоящее время нуждается в средствах, почему не может ли градоначальник ссудить его деньгами и лошадьми для переезда через границу.

– К сожалению, я не могу дать вам ни одного экю^[3] и ни одной лошади, так как приказаний относительно вашего посольства я не имею, – опять-таки любезно, но твердо ответил губернатор.

Яглин перевел это подьячему.

– Да что это за бесова страна? – рассердился тот. – Их послов мы от самого рубежа с почтением всяким и береженьем везем, всю дорогу кормим, а в Москве зачастую им великий государь кушанья со своего стола жалует, а они ничего не хотят для нас сделать. Да что мы – воры, что ли, какие? Скажи ему, что не Гришки Отрепьевы мы.

Яглин объяснил рассердившемуся подьячему, что будет напрасным трудом передавать это градоправителю, так как тот все равно не знает, кто такой этот Гришка Отрепьев, а затем обратился к губернатору:

– Как же нам быть? В Ируне нам никак оставаться невозможно, так как дел в Гишпании у нас никаких нет.

– Тогда вам лучше всего переехать в наш город. Здесь вы можете найти очень недорого хорошие квартиры и жить, пока от маршала Грамона не придет распоряжение относительно вас.

– Делать, видно, нечего, Прокофьич, – сказал подьячему Яглин. – У этого ничего не выторгуешь, о Крещение снега не выпросишь, видно. С этим и идти назад к Петру Ивановичу.

– Да с чем придем-то, Романушка? С пустыми руками? Да он нас батогами забьет! – жалобным голосом произнес подьячий.

– Ну, авось не забьет: здесь не Москва, – сказал Яглин. – А только больше ничего у градоправителя мы не выпросим.

– Да уж коли так, то делать нечего – пойдем, – со вздохом согласился подьячий.

Русские по-прежнему до земли поклонились губернатору и вышли на улицу.

– Ну а теперь не мешало бы и закусить, – сказал подьячий. – Ведь с самого утра маковой росинки во рту не было.

Яглин согласился с ним, что действительно закусить не мешало бы, но он не знал, как это сделать.

Около губернаторского дома все еще толпились любопытные, сопровождавшие давеча русских. Яглин хотел было обратиться к кому-нибудь с вопросом об интересовавшем в настоящую минуту их обоих предмете. Но в это время около них очутился Баптист с кувшином вина. Яглин обрадовался этому и стал расспрашивать солдата.

– О, это можно великолепно устроить! – ответил Баптист. – Здесь неподалеку есть отличный кабачок. Я вас сведу туда. Там хорошо и накормят и напоят.

Жажда адски томила подьячего, и он, забрав в свои руки кувшин, хотел было приложиться к нему, однако его уговорил не делать этого Яглин.

– Здесь ведь не кружало царское, – сказал он. – Да и что скажут в Посольском приказе, если узнают, что за рубежом мы на улицах пьянствуем.

Баптист увел русских в какой-то кабачок, и здесь подьячий отвел свою душу на фряжском вине, так что только под вечер Яглин уговорил его идти из Байоны, и то только угрозой, что он все расскажет Петру Ивановичу Потемкину. Что же касается Баптиста, то он был в восторге от подьячего, не отставал от него в опоражнивании кружек и проводил их на большое расстояние из города.