Дэн понимал, что люди его возраста и положения давно смирились со своей участью, решив прожить вторую часть жизни, как можно меньше досаждая себя всякими неприятностями. Жить без риска и неожиданностей, жить в накатанной колее, которая вела твердо и уверенно к неизбежному и торжественному концу. Юбилеи, поздравления, некрологи, соболезнования, вечная память… От всего этого становилось тошно, противно и омерзительно. Хотелось совершить что-то дьявольское, лишь бы тронуть это подлое благодушие, в котором живет бесконечно послушное большинство. Они думают, что все делают правильно, что жизнь их значима, что они знают какую-то истину, сообразно которой живут и верно ей следуют. Им даже на миг не придет сомнение, что они могут заблуждаться. Они в страшном сне не примут мысли о том, что возможно наше существование – ошибка!

Он понял, что никогда не встроится в жизнь, ни в какой ее порядок. Надо лишь выжить, нет – вынести жизнь, перенести ее через болото сомнений и скитаний. Буквально пережить, чтоб потом забыться. Забыться? Как? Куда же деть прожитое, которое станет в таком случае вечно непрожитым? Но иного пути нет, просто нет. Он понимал, что нужно вынести это бессмысленное существование, так и не найдя в нем никакого смысла. Творчество тоже ничего не даст, это обман, возможно более коварный, создающий иллюзию смысла. Все тщетно, творчество не более значимо, чем мытье полов на вокзале. Надо просто вынести жизнь, просто вынести, как выносят какую-нибудь сильную, но кратковременную боль, веря, что наступит облегчение, которое компенсирует все страдания. Неужели так все? Как-то в это не верилось, когда он разглядывал всегда спешащих куда-то деловых людей, явно имевших четкий план и цель своего существования. Ничего этого Дэн не имел. И главное – не хотел иметь.

Он только ходил и смотрел, как люди существуют, как другие уже навсегда вписались в жизнь. А он только смотрел, как бы боясь попасть в эту жизнь, запачкаться ее навсегда пропавшими ценностями. Никогда он не верил в то, что есть хоть капля какой-то честности и подлинности во всем том, что что называлось социальным порядком. Даже культура вызывала у него отвращение, поскольку и культура была частью того же фальшивого, социального мира. Нужно было бежать. Но куда? И к чему?

Дэн подошел к каким-то предельным вещам. Он любил изнурять свое сознание изощренной мыслительной работой. Но на этот раз он даже удивился необычности своего состояния. Все-таки не надо так глубоко и крепко задумываться, это ни к чему все равно не приведет, изменить-то не удастся ничего. Сознание ведь тоже болезнь, а отчаянное сознание вообще смертельная болезнь. Надо присмотреться к жизни, может в ней все-таки есть что-то, чего раньше он не замечал, игнорировал, попросту не понимал?

Но для этого нужно изменить жизнь, перестать быть тем, кем был все это время до сих пор. Но как?

В голове по-прежнему кружил этот черный ворон, будоража и возбуждая его, насмехаясь и злобствуя: «Как же так случилось, что жизнь прошла, даже и не начавшись?». «Надо делать добро», «надо верить», «надо любить» – робко проскочила мысль. Но от этого стало еще противнее. Какое добро, кому? Нужна ли вера для добра? Нет, дело не в добре и не в вере; понятно, что дело в чем-то другом? Но в чем?

Дэн понимал, что не только он, но вообще никто не понимает, в чем тут дело. Никто не понимает, но все живут. И вот это и было самым странным, нелепым, невозможным. Он ощущал уже физическую невозможность жить в таком неведении.

* * *

Прошло несколько недель, может месяцев, с того момента, когда эта мысль так неожиданно и неприятно посетила Дэна. Кажется, это было не его настоящее имя, но так его звали с детства. Но сейчас не важно, поскольку в имени не осталось ни малейшего смысла, за который можно было бы зацепиться, чтобы жить осмысленно дальше. Он припомнил, что в какой-то период его звали «Дэн – буддист», видимо указывая на сходство с никому до конца не понятным, но всем знакомым словом «дзен-буддист».

Дэн ощутил в своей голове огромную черную дыру, сквозь которую вползла большущая черная ящерица, начавшая пожирать все доброе и светлое, что было в его жизни. Это гадкое животное (рептилия плюс насекомое) – фантасмагорический образ; но именно он более всего подходил к этому состоянию.

Нельзя сказать, что все те мысли, которые его посетили, были плодом больного и расстроенного воображения. Очень многое в них было здравого и в каком-то смысле, высокого, такого, что не пришло бы в «обычном» состоянии. Все настойчивее было ощущение необходимости начать жизнь сначала, начать правильно и верно. Все чаще хотелось вспоминать что-то радостное, чтобы провалиться в него и в нем пожить, как обычно живут люди. Хотя Дэн не имеем ни малейшего доверия и уважения ко всем этим простым людям, но сейчас он нуждался именно в них, именно в их незамысловатой истине, которая помогала им просто существовать, не думая ни о чем.

Один раз Дэн встретил своего старого приятеля. Настолько старого, что искренне удивился тому, что тот вообще существует. Одно время они были близки, но расставшись еще в пору юности, этот человек навсегда выпал из сознания Дэна. Тот также безучастно брел по пустому раннему городу, видимо изживая мучавшую его бессмыслицу. Дэн даже не вспомнил его имени. Встретившись, старые знакомые обрадовались своему такому невнятному положению, молча посмотрели друг на друга, и, не сказав ни слова, разошлись.

* * *

Томительная необходимость существовать стала уже жизненной привычкой Дэна, как однажды его сознание озарила очень простая, но одновременно страшная истина: он становится похож на своего отца! Это неприятное открытие сильно огорчило Дэна: он достиг того возраста отца, когда уже помнил его ребенком. Вспомнилось все, чем была их жизнь… Дэн обнаружил в себе бессознательную установку повторять отца, чувствовать в себе отца, жить отцом. Именно это и показалось ему теперь невыносимым, против этого восстало все его существо. Этому не быть, он ведь уже похоронил его однажды, и теперь должен жить другой человек, ни в чем не похожий на прежнего.

Это откровение словно дикое извержение самого мощного в мире вулкана ошарашило Дэна своей пронзительной истиной. Все, что угодно, только не это! Это ведь верная гибель. Не быть похожим на отца. Не похожим ни в чем: ни внешне, ни образом мыслей, ни внутреннем складом, ни отношением к жизни, ни самой жизнью. Если он повторит жизнь отца, то он погубит их обоих. Уйти от отца и не вернуться к нему никогда, ни в жизни, ни в смерти, ни «после смерти». Вот она разгадка, вот истина, которую он так долго и мучительно искал, отравляя жизнь себе и всем, кто был рядом с ним!

Эти мысли словно отрезвили Дэна, придав ему небывало яростный прилив сил: он сможет все вынести и перенести, лишь бы ни в чем, ни в чем не повторить своего отца. Иначе он пропал, лучше бы ему тогда и не родиться вовсе! Ради этого стоит теперь жить, перенося все ее бессмысленные невзгоды, всю ее пустоту. Жить, максимально отдаляясь от отца, от всего, что было с ним связано. Давно он не был так яростно возбужден. Он почувствовал какое-то освобождение и необыкновенный восторг.

Дэн подбежал к первой попавшейся витрине и как полоумный стал вглядываться в свое отражение, боясь найти хотя бы малейшее сходство с отцом. В зеркальной поверхности он не увидел ничего, кроме смутного образа приближавшейся из черной глубины матери, пытавшейся что-то ему сказать.

* * *

Первоначальный неожиданный подъем, вызванный этим озарением, сменился таким же неожиданным тоскливым упадком. Дэн не понимал, что делать с этим открытием, как его применить. Что поделаешь, если коварные силы природы нацелены на воспроизводство одинаковых форм, которые в отце и сыне могут быть проявлены более всего? Такой уж ее бессмысленный замысел, ему и сопротивляться бессмысленно. А может замысел этот не бессмысленный, а совсем наоборот? Может здесь природа, творя подобие, намекает на какую-то неведомую тайну, которую хранит в себе сила, всегда презренного для такого человека как Дэн, рода?

К тому же, сочувственно подумал Дэн, если истребить в себе все признаки своего подобия отцу, то что ему останется? Не будет ли это его полным забвением и погружением в темную мглу небытности? Как он там? Сейчас, в своей одинокой могиле, которую никто уже не навещал много лет.

Ему стало горько от этих мыслей. Он не то, чтобы раскаялся и пожалел отца; скорее почувствовал неумолимость существующего порядка вещей, принуждающего к какому-то непонятному никому повиновению. Дэн почувствовал себя обманутым и приговоренным.

* * *

Однажды Дэн написал в своем дневнике:

«Иногда бывает очень трудно прожить совсем небольшой период жизни, например, дожить до конца месяца (скажем апреля). Дни тянутся так медленно, скудно и пусто, что становится невыносимо. Хочется ускорить время, чтобы приблизить конец.

Но ничего нельзя поделать; приходиться ждать, просто ждать, поскольку ничего, кроме дожить, пережить эту пустоту дней нельзя. И это так странно, так как в другие времена именно времени-то и не хватает катастрофически. А тут, просто маята какая-то. Интересно, это такое состояние времени, или внутреннее состояние (души, например)?

Апрель особенно невыносим. Эта пыльная предлетняя скука, в которую как в черную дыру проваливаются все жизненные силы. Бессмысленность обнажается до последнего предела, до своего жестокого остова.

Солнце начинает светить все дольше и сильнее; в вечернем пьянящем воздухе всегда какой-то суматошный вздор. Природа, свершив свой очередной бессмысленный круг, на краткий миг может блеснуть очень слабой и робкой надеждой. Но надежды умирают, не успев зародиться. Только уж совсем наивные юнцы могут радоваться в этот мрачный период года.

Но не только апрель славится такой тяжестью жизненного протекания. В иные времена тоже бывает необходимо дожить, дотянуть, довлачить и дотащить свое уставшее существование, готовое испустить дух, до следующего предела. Предел наступает, и создается видимость новизны. Тогда можно жить дальше, до следующего предела и так до конца, до самого конца. Мы всегда существуем в этой мрачной тоске неопределенности…

Трудно представить, но прошел год, целый год! Целый год такой бесполезной и бессмысленной жизни. Все попытки остановить время, совершить чудо, найти что-то сокровенное ни к чему не привели; мы также смотрим на закат и рассвет, также боимся и любим, также спим и едим, как и год назад. Но нет, все же, что-то произошло, что-то (хочется верить), прекрасное. Так оно и есть, не надо наговаривать на жизнь, не надо ее проклинать. Она как старая телега везет нас по весеннему лесу…

…Сегодня последний день моей жизни. Все-таки он наступил. Наступил так, как наступает каждый обычный день. День еще не закончен, и я, по правде говоря, еще не знаю, чем он закончится, но я точно знаю, что это последний день моей жизни.

Откуда у меня такая уверенность?

Уверенности нет, конечно, ни в чем, никогда. Но здесь у меня появилась какая-то очень серьезная уверенность, основанная на убеждении в том, что дальше существовать нельзя. Это убеждение совпало со многими вещами, произошедшими в последнее время, что окончательно подтвердило все мои догадки и ощущения.

Это не будет самоубийство. Я не буду предпринимать никаких действий, направленных на прекращение моей жизни. Она закончится сама, и закончится она сегодня. Я лишь знаю об этом. Знаю тем странным знанием, которое никогда не ошибается в главном.

Этот последний день не будет чем-то особенным, он вообще не будет отличаться от всех остальных, таких же одинаковых дней моей жизни.

Возможно, я умираю. Но об этом никто не знает. Так уж ли это важно? Что вообще важно? Важно ли хоть что-то, когда так много людей и смертей в мире?

Так хочется, чтобы, проснувшись однажды, увидеть, что все эта жизнь оказалось просто сном. Просто страшным сном, кошмаром. Жизнь ведь невозможна, однако она почему-то есть. Не для чего, а почему-то. И это самое ужасное, что может быть».

* * *

Прошло еще несколько таких же тусклых и обычных лет. Жизнь продолжала свой стремительный бег, проявляя неизменное равнодушие к живущим. Жизнь продолжалась, но в мире не произошло ничего, о чем можно было бы искренне сожалеть. Или так же искренне удивиться. Временами казалось, что все замерло на пороге ожидания, ожидания чего-то великого, которое никак не наступает. И когда приходило такое чувство, то становилось легче терпеть жизнь. Ожидание было сладостным, но увы обманчивым. Проходило время и ничего не наступало. Ожидание оставалось ожиданием, которое можно было длить по собственному желанию, а можно было и не длить. Снова загадочный круг одного и того же свершал свой непонятный цикл, заставляя лишь некоторых изумляться происходящему, но оставляя большинство в совершенном равнодушии и оцепенении.

Дэн пробовал фотографировать жизнь, чтобы уловить красоту ускользающих мгновений. Ничего не получилось. Даже если фотография оказывалась безупречной эстетически, в ней все равно чувствовалась какая-то фальшь. Чем больше красоты и изящества, тем больше почему-то фальши. Такой нелепый закон. От этого становилось скучно и совсем приторно. Дэн забросил фотографию, и вместе с ней желание понимать жизнь.

Он уже переступил за ту черту возраста, когда смерть еще может восприниматься как трагедия. Он незаметно добрел до того рубежа, за которым остались, как говорят, лучшие годы. И умри он сейчас, это не стало бы абсолютным и безвозвратным горем. Конечно, только для окружающих, остающихся еще в живых; для самого умершего возраст не имеет значения, и приход смерти всегда означает наступление темной катастрофы жизни. И все же с возрастом несколько притупляется и страх смерти, и воля к жизни. Все чаще Дэну казалось, что жизнь взяла свой последний излет и теперь уже неуклонно стремится к своему закономерному не страшному, но скучному концу. Умереть от естественного окончания жизни казалось Дэну верхом пошлости. Но особых сил, чтобы сопротивляться этому, он не чувствовал.

Большинство людей, дожив до этого периода, понимают, что теперь жизнь пошла на убыль; и не почувствовав в себе былого искрометного и беспутного азарта, выбирают сон и еду. Да, сон и еда – великие анастетики, они помогают перенести вдруг ставшее таким неинтересным и блеклым существование, существование, в котором там мало надежды, и так много тины и пены. Конечно, они могут хорохориться, молодиться и омолаживаться. Они становятся вегетарианцами и занимаются йогой, заводят любовниц и любовников, рожают новых детей, путешествуют, ведут здоровый образ жизни, бросают пить и курить, пьют травы, худеют, правильно питаются, занимаются спортом, делают пластические операции, занимаются благотворительностью, покупают новые квартиры, верят экстрассенсам, гороскопам, журналистам, и убеждают себя, что все только начинается. Но все уже кончилось, даже и не начавшись. И Дэн это хорошо понимал, стараясь всегда идти своим путем, никогда не принимая участия в этом празднике жизни и не разделяя участь все этих жителей такого прекрасного, но, увы, тошнотворно бессмысленного мира.

Однажды, гуляя с сыном в детском парке, Дэн, пожалуй, впервые задумался над тем, что он почему-то до сих пор жив. Все дело было в этом «почему-то». Действительно, он ведь еще не умер, хотя мог сотню, тысячу раз умереть самым случайным и нелепым образом. Это показалось ему странным и удивительным. Какое-то новое чувство пришло к нему, обласкав и обнадежив. Оно пришло совсем неприметно, не в виде откровений и озарений, а как скромный гость. Перед ним вспыхнула вереница различных смертей его ровесников, и даже тех, кто был младше его, но уже давно умерших. Он вспомнил могилу своего одноклассника, которая находилась в минутной близости от могилы его отца. Как египетская пирамида грозно и властно возвышалась она над кладбищенской пустыней, напоминая всем о неизбежной участи. Но он-то избежал этой участи, именно участи. Эта простая и нехитрая мысль оживила его, ставшее в последнее время совершенно бесцветным, существование.

Вокруг раздавался детский смех. Эти веселые звуки, перемешанные с гулом весеннего воскресного дня, дали ощущение спокойствия. Дэн не хотел поддаваться беспечности этого обманутого весной состояния. Слишком много было в его жизни разных озарений, откровений, пониманий, так ничем и не закончившихся. Одни только подъемы и падения. Он, честно говоря, устал, устал от себя, от собственного мучительного сознания и переживания жизни. Но правда была в том, что он никогда раньше не думал о том, что до сих пор жив, поскольку еще не достигал этого порога жизни. Такое никогда ранее не приходило в голову, не могло прийти, поскольку жизнь воспринималось как само собой разумеющаяся данность, а не как особая благодать. Жизнь выступила из своих берегов, и смерть вдруг превратилась в маленькую точку, исчезающую на белоснежном пространстве мира с молниеносной быстротой.

Нет ли здесь знака какой-то высшей милости, не позволившей ему умереть раньше? Дэн вдруг почувствовал избранничество. Это было совершенно новое ощущение и понимание: избранничество самой жизнью. В сущности, чем была его жизнь? Набором разного рода мучительной сложности эпизодов, никогда не позволявших подняться над ними и обозреть ее как целое.

Он вспомнил отца и мать, вспомнил Марию и жену. Вспомнил дочь и как-то по-новому посмотрел на сына, который в это самое время гнался за убегающим от него несчастным серым голубем. Кем были все эти люди для него? Они были лишь эпизодами, из которых ткалось неведомое полотно всегда непонятного существования. Но теперь что-то поменялось. Жизнь вдруг приобрела ценность как раз в тот момент, когда ее ценность была сведена к минимуму. Это божественное «вдруг», снова вдруг. А вдруг это опять обман?