Мистические культы Средневековья и Ренессанса

Книжная серия под редакцией Владимира Ткаченко-Гильдебрандта

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© В. А. Ткаченко-Гильдебрандт, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

К читателю

Пристальное осмысление автором судеб выдающихся деятелей отечественной и зарубежной истории, культуры и науки в их взаимосвязи с эпохой и современниками привели автора к осознанию необходимости обратить внимание читателей своей новой книги на недооцененных в нашей литературе писателей, соприкасавшихся в своем творчестве с такими областями знаний, как археология, антиковедение, религиоведение, эзотерика и мистицизм; отсюда и лейтмотивы – недописанное или ненаписанное произведение, как в случае с графом Иваном Потоцким и Андреем Никитиным, сожженная или обожженная рукопись на примере Якова Голосовкера и неизвестного широкой публике ученого-археолога, исследовавшего подлинные причины Чернобыльской катастрофы. География повествований обширна – Кавказ, Подолье, Польша, Корея, Испания, русский Север (легендарная Гиперборея) и Москва. Судьбы героев представлены в символическом контексте, все же не переходящем в мистификацию, которая, разумеется, не была чужда героям повествований при жизни.

Автор продолжает исследовать неуловимое физическое явление, ставшее философской категорией и известное нам под названием времени. Основу книги составляет новелла, посвященные польскому графу, почётному члену Императорской Академии Наук (1806), энциклопедисту и путешественнику, археологу и писателю Яну (Ивану Осиповичу) Потоцкому, автору знаменитого романа «Рукопись, найденная в Сарагосе», а также история о двух друзьях, русском и украинце, познакомившихся в Киеве в период ликвидации последствий катастрофы на Чернобыльской атомной электростанции в мае 1986 года. Герои чутко ощущают преломления исторического времени, оказываясь в его потайных «карманах», познают причины переживаемого ими настоящего.

АВТОР

Убитая песня страны утренней свежести

Новелла, основанная на исповедном письме корейского римско-католического прелата

 
Он капитан и родина его – Марсель.
Он обожает споры, шумы, драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.
 
 
У ней следы проказы на руках,
У ней татуированные знаки,
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
 
 
У ней такая маленькая грудь,
И губы, губы алые как маки.
Уходит капитан в далекий путь
И любит девушку из Нагасаки.
 
 
Кораллы алые, как кровь
И шелковую блузку цвета хаки,
И пылкую, и страстную любовь
Везет он девушке из Нагасаки. <… >
 

Это замечательная песня, обессмертившая советского композитора Поля Марселя (Леопольда-Поля Русакова-Иоселеви-ча, 1908–1973), на несколько измененные слова стихотворения поэтессы Веры Инбер, вошедшего в ее сборник «Бренные слова» (Одесса, 1922 год), была очень популярна в застольях русских писателей-шестидесятников. Достаточно сказать, что в ту пору ее исполняли Александр Вертинский, Вадим Козин, Владимир Высоцкий и Аркадий Северный. Среди ее современных исполнителей, как не отметить Джемму Халид, Александра Малинина, Полину Агурееву, рок-группу Калинов мост и рэпера Pyrokinesis (Андрея Федоровича). Однако эта совершенно европейская и русская по духу песня всколыхнула в моей памяти историю, рассказанную мне некогда петербуржцем и капитаном дальнего плавания Валерием Ратушиным, сыном фронтовика и капитана третьего ранга Василия Ратушина, в годы войны водившего западные союзнические конвои в Мурманск. В слякотном начале марта 2011 года мы сидели с Валерием Ратушиным в уютном кафе Санкт-Петербурга, расположенном неподалеку от Таврического сада и Таврического дворца. Оно славилось не столько своей кухней, которая оставалась вполне достойной уже на протяжении почти двадцати лет, сколько своей живой музыкой, где выступали певцы и музыканты второго ряда, но весьма качественного уровня: они могли составить даже жесткую конкуренцию раскрученным и приближенным ко двору звездам нашего шоу-бизнеса. Два последних куплета «Девушки из Нагасаки» певица Валентина Богданович исполняла «А капелла», что подействовало на меня своей особой выразительностью:

 
Вернулся капитан издалека,
И он узнал, что джентльмен во фраке,
Однажды накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
 
 
У ней такая маленькая грудь,
И губы, губы алые как маки.
Уходит капитан в далекий путь,
Не видев девушки из Нагасаки.
 

Мой товарищ заметил, насколько меня задело завершение песни, исполненное без сопровождения музыкальных инструментов, и, немного прищурившись, обратился ко мне, интригуя: «Знаешь, стихи этой песни написаны талантливой поэтессой, пережившей Блокаду в городе на Неве, и написаны они как бы издалека. Для Веры Инбер здесь лишь мимолетное эмпирическое прикосновение к японской жизни и культуре гейш. В ее стихах свежесть восприятия иного, но японская и корейская поэзия передает свежесть реального, если угодно, текучего через нас времени». «Любопытно, – сказал я, – но все же проясни свой пассаж, дружище». «Дело в том, что там, на Дальнем Востоке, к родной музыке и поэзии относятся всерьез: им чужды литературные шарады и куплетизм, а плагиатор или тот, кто чересчур часто заимствует несвойственные себе обороты, метафоры и размеры, может вполне заслуженно получить смертельный удар, к примеру, самурайским кинжалом, если автор самурай или представитель корейской знати, пусть даже и сугубо обнищавший». «А вот с этого места поподробнее, – попросил я бывалого капитана, который мне и сообщил весьма витиеватую историю, услышанную им в припортовом ресторане в Инчхоне в Южной Корее от тогда молодого римско-католического прелата корейского происхождения. Этот епископ усердно изучал русский язык и православную литургику, а потому, пользуясь случаем, стал инициатором знакомства с командой советского торгового судна Дальневосточного морского пароходства, капитаном которого был недавно назначен Виктор Ратушин. Впрочем, историю стихотворения и возникшей из него песни, некогда круто изменивших жизнь священнослужителя, для удобства изложения следует привести от его первого лица, как это сделал мой вышеназванный товарищ и капитан дальнего плавания. К тому же, впоследствии мой товарищ выслал мне письмо корейского епископа на английском языке, который тот ему оставил как бы в качестве исповеди перед мирянами для облегчения груза своей души. И наш текст теперь вместе со стихотворением, переведенным также с английского языка (оригинал его был, разумеется, на корейском, но мы им не располагаем), сверены с оным свидетельством.

Он убил в себе песню, чтобы стать христианином

«Я, Франциск Ксаверий (здесь по латыни: Franciscus Xaverius), в миру Фрэнк Ким, являюсь титулярным епископом Римско-католической церкви в странах Дальнего Востока. Родился 10 апреля 1940 года в Нью-Йорке в семье выходцев из Кореи римско-католического исповедания: отец Энтони Ким, предприниматель, занимавшийся продажей текстильной продукции; мать Кэролайн, в девичестве Тен, наполовину японка, домохозяйка. Имею младших брата Джорджа, 1943 г. р., и сестру Дженнифер, 1946 г. р. Ныне брат банковский служащий и проживает в Лос-Анджелесе, у него жена кореянка Лилия, перешедшая из протестантизма в католичество, и трое сыновей, моих племянников – Сирилл, Джон и Джоэл. Сестра вышла замуж за страхового агента Яна Пилявского, потомственного римского католика, и проживает теперь Сиэтле. В их семье трое дочерей, моих племянниц – Элеонор, Маргарет и Элизабет.

10 мая 1940 года я был крещен в церкви Святого Игнатия Лойолы, расположенной на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена в Нью-Йорке. Говорят, во время таинства крещения я не только кричал, но и сопротивлялся, пытаясь кусать опытного священника-иезуита отца Джозефа своим еще беззубым ртом, из чего тот сделал вывод, что меня ожидает своеобразная судьба и особое призвание. И он, как выясняется, оказался совершенно прав. Когда мне исполнилось пять с половиной лет, наша семья переехала в Калифорнию, в Сакраменто: связано это было с новыми перспективными контрактами отца и возможностями в бизнесе, открывшимися после Второй Мировой войны. Так что, наступление 1946 года мы уже встречали на новом месте, где родилась моя вышеназванная сестра. С ранних лет, сколько себя помню, я занимался музыкой: сначала посещал и брал частные уроки по классу фортепиано, а затем увлекся игрой на струнных инструментах и саксофоне.

Портрет Веры Инбер. Художник Роберт Тальсон

В двенадцать лет уже написал свою первую джазовую композицию, успешно исполненную в Сакраменто на рождественском фестивале 1953 года детских и юношеских ансамблей и джазовых коллективов. Наверное, меня бы ожидала безоблачное эстрадное будущее в Соединенных Штатах, если бы мои родители не решили вернуться в 1955 году на нашу историческую родину в Южную Корею. К тому времени отец разбогател на поставках военной формы в южнокорейскую армию, особенно в период войны на полуострове в 1950–1953 гг. Ему уже не надо было думать о зарабатывании денег для содержания нашего дружного семейства и его потянуло домой – в страну утренней свежести, в которой он с матерью выросли, прежде чем искать своего счастья в Америке. Приготовление к отъезду заняло не больше месяца, когда отец отлаживал логистику своего будущего предприятия уже с центром в Сеуле, и вскоре мы все вместе, преодолев почти двухнедельное плавание через Тихий океан в каюте первого класса, прибыли из Лос-Анджелеса в Инчхон, портовый город-спутник Сеула. Тогда, в свои пятнадцать лет, я еще не понимал, что это событие стало поистине водоразделом моей жизни: океанские воды навсегда разлучили меня с беззаботными летами моего калифорнийского детства и отрочества. Мои еще чересчур юные брат с сестрой нисколько этого не ощутили, но к ним, признаюсь, судьба и промысел Божий отнеслись более мягче, чем ко мне. Будет и второй водораздел моей жизни, когда я приму вечные монашеские обеты, но обо всем по порядку.

Главный офис компании моего отца «Энтони Ким и партнеры» находился в центре портового Инчхона, ну а мы поселились в снятом им для нас особняке с собственным садом в элитном районе Пхёнчхан-дон у подножия горы Бухан, где до 1953 года якобы была конспиративная квартира одного американского генерала – резидента ЦРУ, роскошно оформленная в несколько тяжеловесном викторианском стиле: родители не стали менять обстановку, полагая, что младшие члены семьи должны возрастать и воспитываться в подобном заведомо службистском джентльменском интерьере. Отец выбрал этот дом для своего семейства с той целью, что он располагался неподалеку от недавно основанного Университета Кунмин южнокорейской столицы, на юридический факультет которого я поступил в 1957 году, проучившись на нем, однако, всего полтора года. Я не оставлял музыки и инструментальных аранжировок, теперь уже в популярном жанре рок-н-ролла. Так уже в выпускном классе школы я стал лидером одной из первых корейских рок-групп Шум тростника, названной по нашему одноименному хиту. Взрывной успех нашей группы среди южнокорейской молодежи и непрерывный поток шальных богемных денег вынудили меня уйти со второго курса университета и теперь заниматься только музыкой. К тому же, я уже открыто жил с солисткой нашей группы Чжаен Цой, а потому ушел из семьи, став снимать для нас двоих квартиру подальше от родителей – в столичном районе Сеула, на противоположном берегу реки Ханган, где еще свежи были следы трагического для моего народа японского имперского присутствия. К этому времени относится и начало потребления мной наркотиков, причем здесь все шло по банальной хорошо испытанной схеме: от самых как бы легких и безобидных до наиболее тяжелых. Так, буквально за четыре года я скатился на дно, но… денег всегда хватало: я создал хорошую рок-группу, успешно выступающую и гастролирующую в Южной Корее, Японии и в странах Юго-Восточной Азии. Шум тростника оказался живучим: перед гастролями меня мыли, парили, отпаивали, вкачивали большие дозы абсорбентов и стимуляторов; я держался порой до трех недель, переходя в это время на виски, ром, абсент или более легкий алкоголь, в том числе португальские портвейны, мадеру и прочие десертные вина. Впрочем, финал был заранее предопределен – продержавшись определенное время в более или менее рабочем состоянии и выступив на десятке концертов, я снова впадал в наркотический угар. И так продолжалось из года в год, чему не предвиделось края, учитывая мое пошатнувшееся, но все же еще крепкое здоровье и пока еще устойчивую нервную систему, которой завидовали многие американские деятели шоу-бизнеса, обуреваемые со мной одним недугом.

Вообще, к тому периоду моей жизни полностью применим трактат Фридриха Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», написанный выдающимся философом в 1871 году и вышедший в лейпцигском издательстве Э. В. Фрича в 1872 году, с той лишь особенностью, что в моем музыкальном сочинительстве преобладало оргиастическое разрушительное дионисийское начало, вызывающее хаос и смятение, отсюда наркотики и крепкий алкоголь, а упорядочивающее аполлоническое начало пребывало в неразвитом состоянии. И все же однажды оно посетило меня, что оказалось, как мне представляется, заключительной стадией моего творческого безумия, к которой, вероятно, и подводили меня судьба и божественное Провидение. Но здесь в моем понимании меня уберегла и поставила на твердую почву некая сильная внешняя рука – в противном случае, я бы умер в одной из обителей умалишенных в Сеуле, подобно Ницше или композитору доктору Фаустусу Томаса Манна, терзаемый помутнением рассудка, слабоумием и распадением личности. Однако тогда меня уже практически наяву посещала тень Фридриха Ницше, коим, к слову, зачитывался в отрочестве, но я, устрашившись, метнулся в сторону удерживавшей меня руки судьбы или Промысла обо мне – и был спасен.

Пришествие аполлонического начала к себе я ощутил в одной ночлежке на юге Сеула, а на самом деле опиумной курильне, где вместе встречались люди не только сложной судьбы, но и совершенно различного социального происхождения и положения в обществе. Тогда, в начале 60-х гг. XX-го столетия, в подобных заведениях еще свято чтилась анонимность клиентов, пришедших покурить опиум. Но благодаря «всепобеждающему» доллару мне удалось узнать имя автора восхитивших меня песни и стихотворения. Это был пленный северокорейский капитан Пак Ван Ин, ранее служивший в Красной армии, имевший кличку «Витя». Предполагаю даже, что он был крещеным: я постоянно поминаю его в своей заупокойной молитве как воина Виктора. В ходе обмена пленными с северокорейской стороной после кровопролитной войны на нашем полуострове он отказался возвращаться в Пхеньян, оставшись в Сеуле на поденной работе и все заработанные деньги спуская в опиумных курильнях. Когда я с ним пересекся в курильне весной 1962 года, он уже изрядно опустился, но все же его фигура еще выдавала стать советского офицера. Наши лежанки оказались рядом.

Ранним утром меня внезапно разбудила удивительная по звучанию песня, вполголоса исполняемая Витей, и я судорожно схватился за листок бумаги в правом кармане своего батника, как будто он ждал именно этого момента, и стал записывать слова, что было не столь сложно, поскольку офицер, прежде чем снова сомкнулись его веки, повторил песню трижды:

 
Мягко заря пролилась,
Светом поля насыщая,
Росный ковер разостлав,
Под одинокой сосной день нам сулит повстречаться,
Сердца пожар утолить под одинокой сосной.
 
 
В терпкости трав растворилась
Нега прохладного утра,
Полдень сошел дуновением теплого ветра морского.
Сев и обнявшись друг с другом, мы не прервем созерцания
Зримого божьего мира под одинокой сосной.
 

Один из сфинксов Михаила Шемякина на Воскресенской набережной Санкт-Петербурга

 
И на закате уже, такт двух сердец разорвавши,
Мы разлучимся с тобой, разной дорогой спеша,
Вскоре чтоб встретиться вновь,
Свежести утра вкушая под одинокой сосной
В сени заснеженных гор.
 

Свершилось! В этот миг меня настигло аполлоническое начало. Вернувшись домой и приведя себя в порядок, я тут же положил на музыку и аранжировал записанное стихотворение. Хит получился потрясающим: гармоническое слияние корейской фольклорной музыки с традицией рока и джаза, когда уравновешивались аполлоническое и дионисийское начала, дали свои благоприятные плоды. С этих пор популярность нашей группы Шум тростника все больше возрастала и всякий наш концерт назывался «Под одинокой сосной». Я несколько раз пытался отыскать Витю, чтобы предложить ему сотрудничество на будущее и заплатить честно заработанный им гонорар, но все было тщетно. Он уволился из магазина на южной окраине Сеула, где подрабатывал грузчиком, и его след простыл. Расспросы в опиумной курильне тоже ничего не дали: он давно ее не посещал, по-видимому, нашел более скромное заведение подобного рода. Но уже тогда я предчувствовал что-то неладное. Тут уж, как говорят русские, чему быть, того не миновать.