Но Фулька Анжуйского на данный момент интересовали именно меха, и по большей мере потому, что среди них он устроил себе временное убежище.

Поздний август радовал жителей Франции нежаркой, но солнечной погодой. Белые облака на горизонте временами представлялись далекими парусами, и ветер, то и дело впадавший в дрему, порою все же просыпался и вздымал их в небесную синь, надувая облачные фигуры одна диковиннее другой.

Наследнику Анжу было не до солнца и не до облаков. Он больше бы обрадовался, если б за бортами повозки внезапно ударил мороз, поскольку среди груды собольих шкурок царила неимоверная жара. Кроме того, уже пару часов Фулька терзала необходимость срочно покинуть возок и уединиться в придорожных кустах, помышляя о высоком. Небольшой запас еды и флягу с вином он прихватил с собой в дорогу, но это…

Забираясь в возок, юный граф вовсе не планировал задерживаться там надолго. Он надеялся выбраться из него вскоре после того, как кортеж покинет стены Руана. В конце концов всякий при французском дворе знал кравчего его величества, а объяснение, что делал вельможа среди королевских подарков – дело пятое. Не стражникам же с возницами о том рассказывать?! Напился и заснул – вся недолга. Но увы, надеждам Фулька Анжуйского не дано было сбыться – едва возы выкатились за городские ворота, как к говору французской стражи начало примешиваться звучное нормандское наречие.

В отличие от латинизированного языка галлов этот говор был перенасыщен данскими и свейскими корнями. В Анжу нормандцы были не редкостью, и Фульк хорошо понимал их речь, слабо доступную жителям Иль-де-Франс.^[11] Изредка северяне обменивались фразами с прочими стражами, но по большей части говорили между собой.

Сейчас, корчась от нестерпимой муки, Фульк уловил слова, доносившиеся за бортами фургона…

– …Ведь кто таков по сути этот Роже Сицилийский? Так, выскочка, мародер… Он взял герцогство на копье в тот час, когда здесь, что мудрить, и сражаться было некому. Точно конокрад, похитивший коня у зазевавшегося хозяина.

– Точно-точно, конокрад! И продал его толстяку, совсем как уворованную лошадь. Для рыцарей нашей земли это несмываемый позор, – продолжал гнуть свое первый голос.

Фульк Анжуйский сцепил зубы, чтобы не выдать себя стоном. Не было сомнений, что среди дворянства Нормандии далеко не все с радостью приветствовали возвращение герцогства в материнские объятия Франции. Но здесь речь шла не просто о недовольстве.

– Если королева Мод и ее заморский жених согласились отдать толстяку наши земли, то как не вспомнить о потомстве Рауля Д’Иври, ведь он был младшим братом Ришара I Благословенного. И кому, как не его потомкам, владеть герцогским венцом.

– Да-да! Он прямой наследник Ролло Пешехода, не то что этот Отвилль, посаженный наместником в Руане.

– Ничего, пусть себе покуда сидит и задает гнусному обжоре ужины да обеды. Все, кому дорога Нормандия, в богородицын день соберутся в Канне.

– Беда только, что король не останется в гостях до того дня.

– Ну, это как сказать, – насмешливо ответил первый всадник.

Чуть не плача от унижения, Фульк Анжуйский свернулся в клубок, обхватывая руками колени и катаясь в меховой колыбели, чтобы хоть как-то унять страдания. И все же слова, доносившиеся из-за кожаного полога, застряли в его памяти, точно вбитые гвозди.

«Это мятеж! – думал он, ворочаясь с боку на бок. – Надо предупредить короля! На первой же стоянке выскочу, и будь что будет! Если не предупредить Людовика, они могут поймать его, точно щегла в силки!»

Долго ли, коротко ли, кортеж остановился на привал. Полуденное солнце жгло, заставляя всадников укрываться в тени ближайшей рощи. Фульк услышал, как спрыгивает с козел возница и распрягает лошадей, как удаляются голоса стражников.

«Кажется, самое время! – быстро выбравшись из мехового плена, он высунул нос из-за полога. – Вроде все тихо». Одним движением он соскочил наземь и…

– Ага! Есть! Попался!

Никогда нормандская речь так не раздражала молодого графа. Он схватился было за меч, но вдруг с отчаянием понял, что сейчас он просто не в силах управляться с оружием. Между тем четверо мужчин, судя по внешнему сходству, несомненно, братья, со всех ног мчались к нему с обнаженными клинками. Еще вчера вечером подобные, хотя и более тонкие, черты лица вызывали в нем сильнейший душевный трепет. Нынешние чувства были совсем иного рода.

Понимая, что в этих условиях бой невозможен, Фульк кинулся наутек – туда, где слышался гомон возниц, плеск волн и ржание коней.

– Грабят! – заорал кравчий первое, что пришло ему в голову. Ему ужасно не хотелось привлекать к себе излишнее внимание, но он понял, что все это время братья де Вальмон, разгадавшие королевский план, но не смея обыскивать возы, просто подстерегли его, точно выкуривали лису из норы. И что попадись он в их руки, расправа по суду, или же без суда, будет одинаково скорой. А потому сейчас он бежал, не чувствуя земли под ногами, и вопил как оглашенный, надеясь хоть немного задержать мстительных нормандцев.

Но те были совсем близко. Как охотники, умело загоняющие быстроногого оленя, они ловко отрезали Фульку дорогу к выпасу и теперь вытесняли его в сторону высокого обрывистого берега Сены. Граф Анжуйский уже сполна осознавал это, но иного пути не оставалось. Он пробовал метнуться вправо, влево, но тщетно. Де Вальмоны каждый раз становились у него на пути. Еще минута – и Фульк Анжуйский оказался у самой кромки берега, на краю утеса, отвесно уходящего в речную глубину.

Братья с обнаженными мечами приближались к обидчику осторожно, без суеты и спешки. Вдали виднелись возницы и стражники, с интересом наблюдающие за происходящим. Никто из них и не думал связываться с воинственными нормандцами, должно быть, принимая кравчего за пойманного на месте преступления грабителя.

Фульк отступал, держа в поле зрения каждого из де Вальмонов. Те подходили все ближе, шаг за шагом, готовые ринуться в бой. Юноша оглянулся – Сена катила свои зеленоватые волны, неся в Атлантику начавшие опадать листья.

«Помилуй меня, Господи!» – прошептал он и, резко оттолкнувшись, бросился в воду.

Федюня и его спутники шагали по изъезженному повозками тракту, по разбитым колеям, змеями ползущими с холма на холм.

– До Лондона путь неблизкий, – развлекая беседой немногословного парнишку, вещал Гарри. – Кораблем бы оно быстрее да сподручнее, но только где денег взять… И то сказать, ежели мимо Принстона морем идти, можно и вовсе жизни лишиться. Там живет чудище морское, прозываемое Кракемар – ни дать ни взять, аспид подводный, только длиннющий, вон как та сосна, – он указал на одиноко растущее дерево, – или еще длиннее. Но лицо у него, сказывают, человечье, и глазища – просто жуть! Он этими глазищами на любых храбрецов оторопь наводит. А то еще может обвить корабль и переломить, точно краюху хлеба. Так что сушей – оно спокойнее.

– Нет, дяденька, не спокойнее. Откуда же покою взяться, когда всяк на ближнего как на врага смертного глядит, и оттого в душе яд копится и душу в труху разъедает. А Кракемар – он по сути добрый, любой твари помочь готов. То, что корабли ломает, – то байки. Ну а касательно страха, то ведь если ему в душе гнездиться негде, он человека и не донимает. Не Кракемар пугает, а злодей, ядом своим уязвленный, страшится.

– Чудно ты говоришь, малый, – с недоумением поглядел на спутника Гарри. – Да и почем тебе знать. Ты небось и не бывал в тех местах.

– Верно, не бывал, однако ж, мне сие доподлинно ведомо.

Гарри покачал головой. Он хотел еще что-то добавить, но тут в беседу вмешался один из тех двух завсегдатаев дорожной обочины, который совсем недавно поспешил вслед юному чудодею.

– А скажи-ка, дружок, – нищий замялся, не зная, как и величать Федюню, – ты вот нынче чудеса творил…

– Куда ж мне чудеса-то, – с удивлением поглядел на него отрок. – Да и где в том чудо – помог встать хорошему человеку. Идти-то он сам пошел.

– Ну, коли не хочешь – не говори. А еще чего такого умеешь?

– С конями управляюсь, кольчугу чистить могу, кашу варить, на дудке играть.

Нищий удивленно поглядел на приятеля – среди перечисленных мальчонкой достоинств не было ничего, заслуживающего внимания. Они бы давно повернули обратно, когда б не чудесное исцеление, которому недавно сами были свидетелями.

– Ну, коли так, то и ладно, – вздохнул нищий, – а то б сказал, уж ежели вместе идем.

– Не заговаривай мальчонку, – оборвал его Гарри. – Что хотел – то сказал. А чего говорить не желает, нечего клещами тянуть.

– Так любопытно ж, – хмыкнул нищий.

– А мне любопытно, как скоро вы вон в той роще хворосту наберете. Потому как, того гляди, потемнеет, а еду какую-никакую приготовить след.

Разочарованные отсутствием чудес, побирушки со вздохом признали правоту собрата и отправились в лес по дрова.

Нехитрый ужин спутников Федюни никто бы не назвал обильным: презираемые всеми прочими грибы, репа, нарытые здесь же коренья, да несколько ломтей хлеба из дневного улова придорожной братии – вот, собственно, и все. Костер, сложенный неподалеку от дороги, давал немного света и чуть больше – тепла. Лучше, чем ничего.

Ни Федюне, ни его свите было не привыкать коротать ночь под открытым небом.

– Эх, – вздохнул болтливый нищий, – и почему я не лорд? Живут люди в замках, едят от пуза, всех забот – убивай, кого скажут.

– Да разве ж в чертоге золотом радость обитает? Разве ж три горла у тебя, чтобы куски в них запихивать? Живи, как живется, да радуйся малому. Когда малому не рад, а лишь великого ждешь, тщетны будут дни твои, и часы твои уйдут, как сосульки в капель. Касаемо же убиения – невелика наука ближнего губить, это и впрямь кто поспорит. Да только мертвого того весь свой век на закорках носить будешь, и сколько бы ни убил – всех потащишь, пока самого тебя они в землю не положат. Не убежишь от этакой ноши, не укроешься.

– Так ведь на том свет стоит – один другого топчет, – попробовал оправдаться его собеседник.

– Неверно это…

– Эй, доходяги, – неподалеку послышался хруст ломающейся под ногой ветки, – кто вы такие и с чего вдруг в моих землях костер жжете?

Из темноты, особо густой за пределами освещенного пламенем круга, вышел коренастый бородач с кинжалом у пояса. Его одинаково можно было принять как за лесничего, так и за разбойника, промышляющего в местных чащобах.

– Люди перехожие, – поспешил с ответом Гарри. – Идем, никому обиды не чиним, живем подаянием.

– Да уж, на купцов не похожи, – придирчиво оглядывая компанию у костра, усмехнулся незнакомец. – Однако ж, закон у нас для всех един: коль трактом этим шагаете да в лесу на ночлег становитесь – развязывайте мошну.

– Была бы мошна… – вздохнул Гарри.

– Мне-то что за дело? Хоть кресты нательные отдавайте. – Он протянул руку к Гарри и достал из-под его рубахи простое оловянное распятие. – Невелик навар, – констатировал ночной гость.

Оба нищих тут же продемонстрировали, что на них тоже не наживешься.

– Что ж за шваль-то такая?! – выругался разбойник. – А у тебя что?

Он ухватился за ворот Федюниной рубахи.

– Оставь его! – крикнул Гарри, выхватывая из костра горящую ветку.

– А ну не балуй. – Разбойник свистнул, и из темноты с разных сторон послышался ответный свист. – Желаешь, чтобы вас тут стрелами истыкали?

– Не надо, дяденька, – проговорил Федюня.

– То-то же. – Грабитель насмешливо скривил губы и запустил руку мальчонке за пазуху. – О, тут что-то есть!

Он извлек это «что-то» и уставился на него, пытаясь сообразить, из чего сделана диковинная вещица, попавшая в его руки.

Уж точно сия штуковина не напоминала крест: три сплетенных кольцом змеи, кусающие свой хвост, на шее каждой из них красовалось нечто вроде крошечного перстня с алым камешком. Невесть из чего были сделаны переплетенные змеи, уж точно не из золота. Вроде даже из обычного железа, да только отчего-то казалось, будто в железе том словно молния золоченая играет.

– Занятная штучка. – Лесной житель сжал было пятерню и тут же отдернул ее.

Ему показалось, что три тонкие иглы впились в ладонь, точно железные змейки разом куснули его.

– Да это что же. – Он осекся, чувствуя, как наливается свинцовой тяжестью подраненная рука.

Он снова попытался прикрикнуть, но горло его перехватило, и ни вдох, ни выдох не проходили сквозь него. Дернулся, хватаясь здоровой рукой за плечо странного мальца, и вдруг увидел, как на месте, где только что стоял тот, взметнулась выше деревьев человечья голова на длинной змеиной шее. Два пылающих, точно горны плавильной печи, глаза неотрывно глядели в самую душу разбойника, и он, того не желая, затосковал, что не умер вчера.

– Ступай, – услышал он негромкий шелестящий голос, – боль твоя в тебе живет и останется она с тобой, пока не избудешь ее.

– Помилуй, Кракемар! – просипел разбойник и обессиленно рухнул на колени, неотрывно глядя в сверкающие глаза. Как ни крутил он головой, как ни отворачивался – взгляд следовал за ним неотступно.