19.

Президиум заседал в пожарном порядке. Никто не вел обычного на таких «сходках» протокола, да и говорили без традиционных церемоний: слово предоставляется…

Не дожидаясь, пока Лиганов объявит цель обсуждения, его заместитель Нина Сергеевна Петрова затараторила:

– Георгий Алексеевич, что же это происходит? На площадь врываются какие-то непонятные личности, издеваются над нами. Люди возмущаются, но ничего сделать не могут: есть же установка вести себя мирно.

– Не спеши, Ниночка, – мягко остановил ее лидер. – Мы об этом обязательно поговорим. Но нам сначала надо определиться с главным. Наша акция протеста продолжается уже четыре дня. Хотя мы постоянно меняем людей, обеспечиваем их горячим питанием, а кое-кому даже платим, должен откровенно сказать, что митингующие устали. В то же время цели, которую ставили перед собой, мы пока не достигли.

– Надо действовать более решительно, – заявил относительно молодой человек с ежиком на голове.

– Замечание справедливое, – согласился Георгий Алексеевич. – Но для этого мы должны быть вооружены не только, как говорится, идейно, но и информационно. Пока у нас нет достоверных данных о том, как идет следствие. Я располагаю, скажу прямо, непроверенными сведениями о том, что прокуратура начала копать в самом Кремле, более того, сегодня в тоннеле, который ведет оттуда в Мавзолей, обнаружен труп одного из работников хозяйственного управления. Но имеет ли он отношение к похищению Ленина, я не знаю.

Собравшиеся напряглись. Наконец, высокий мужчина, по виду из рабочих, выдохнул:

– Все-таки власти замешаны!

Лиганов поднял руку:

– Давайте не будем спешить. Поскольку в этом деле еще много непонятного, надо в нем разобраться.

– Почему бы не обнародовать хотя бы то, что нам известно? – вклинилась Петрова. – Надо же вдохнуть новые силы в митингующих!

– Мы обязательно сделаем это, – заверил Георгий Алексеевич. – Но необходимо располагать проверенной информацией. Вы понимаете, к чему я клоню?

– Нам нужен свой человек в прокуратуре, – не задумываясь, сказал «ежик».

– Разумно, – заметил Лиганов и обратился ко всем присутствующим: – Какие будут соображения?

Рабочий приложил руку к виску и многозначительно сказал:

– Есть один паренек в Следственном комитете. Хотя он не совсем из наших, думаю, подход к нему найти можно.

– Надо связаться с парнем, только очень аккуратно, – предложил Георгий Алексеевич. – Может, за это возьмется Виктор Петрович? – Он внимательно посмотрел на «ежика».

– Спасибо, товарищи, за доверие, – удовлетворенно произнес тот. – Но думаю, будет лучше, если мы начнем вместе с Василием Дмитриевичем, – он кивнул головой в сторону высокого рабочего. – Все-таки это его связи.

– Согласен, – сказал лидер. – Но не затягивайте и помните: мы должны знать не только все, что удастся обнаружить следователям, но и версии, которые находятся у них в разработке. Тогда мы сможем действовать адекватно и своевременно. А теперь давайте разберемся, кто мешает нашей акции на площади? Что ты там говорила, Ниночка?

Единственная среди присутствующих женщина хотела было встать, но потом, вспомнив о том, что заседание носит не совсем официальный характер, осталась на месте, только немного подалась вперед.

– Среди наших товарищей ходят какие-то отморозки и ведут кощунственные речи, унижающие достоинство Ильича, – с жаром проговорила она.

– Есть предположения, кто они? – поинтересовался Лиганов.

– Думаю, из «Правого дела», они давно уже точат зуб на Ленина, – ответила Петрова.

– Применить силу?! – не то спросил, не то предложил Василий Дмитриевич. – Один раз накостыляем, больше неповадно будет!

– Хорошо бы, конечно, – будто соглашаясь, сказал Георгий Алексеевич. – Но власти могут расценить это как драку, а значит, у милиции появится основание за нарушение общественного порядка попытаться вытеснить нас с площади. Надо действовать как-то поаккуратнее.

– Можно применить тактику окружения, – предложил Виктор Петрович.

– Поясните, пожалуйста, – попросил Лиганов.

– Как только становится понятно, что в наши ряды попал хулиган, его замыкают плотным кольцом так, чтобы пространства у него оставалось не больше полуметра, и молча стоят. Действует безотказно – начинают нервничать и суетиться даже самые непробиваемые смельчаки, – объяснил «ежик».

– А если полезут в драку? – с сомнением в голосе произнесла Петрова.

– Исключено, – возразил Виктор Петрович. – Во-первых, пространства для размаха не будет, а, во-вторых, если не самоубийца, то должен понимать, что воевать сразу с двумя десятками человек невозможно, тем более что всегда могут надавать с тылу.

– Предложение хорошее, – подытожил лидер. – Надеюсь, такая «психологическая атака» надолго отобьет охоту у «правых» вставать на нашем пути. Давайте попробуем: доведите данную информацию до старших групп, а они растолкуют, что к чему, остальным.

– Георгий Алексеевич, но нам надо определить, как долго будем проводить акцию на Красной площади, ведь холода на носу, – сказал совершенно лысый человек в очках, который раньше не произнес ни слова, зато внимательно слушал. – Может, как украинцы, разобьем палаточный лагерь?

Лиганов ответил не сразу, видимо, его самого тревожил этот вопрос. Наконец, он откашлялся и вполголоса произнес:

– Вы прекрасно понимаете, что люди, собравшиеся на площади, – не самого юного возраста. Палатки им противопоказаны по состоянию здоровья. К тому же, я не хочу, чтобы нас связывали с украинскими «оранжевыми»: они по духу – наши антиподы. Но и ставить вопрос о прекращении акции преждевременно. Надеюсь, все с этим согласны? Еще нужно в ближайшее время так распределить силы, чтобы сократить время дежурства, скажем, до четырех часов. Такое время простоять, даже на морозе, вполне по силам любому. Ну и давайте как-то продумаем ситуацию с чаем: разве нельзя организовать дело так, чтобы митингующие могли получать его каждый час.

– Может, чего покрепче? – улыбнулся Василий Дмитриевич.

– Нет, никаких спиртных напитков, – резко парировал Лиганов. – Для нас крайне важно, чтобы люди сознательно, безо всяких допингов, протестовали против посягательств на нашу святыню. К тому же, если начнется бражничанье, да еще и при дармовых напитках, то сразу появятся пьяницы, забулдыги, бомжи. Ясно, что они будут дискредитировать наше движение. Выпьем потом, когда нам вернут Ильича!

20.

К художнику Каськову этой ночью опять пришла муза. В ее белом струящемся платье было столько снежных полутонов, что Виктора вновь захлестнуло желание немедленно схватить кисть и попытаться передать удивительные оттенки простого цвета. Такое, он слышал, можно увидеть только на Севере в бескрайних просторах. «Арктика» одежды очень органично дополнялась голубизной глаз поразительной глубины. Это был лед, он завораживал, затягивал в пучину умиротворяющего холода.

Наверное, такое наваждение и не дало ему начать акт творчества, хотя, по правде, Виктор уже очень давно не стоял перед мольбертом: в последние месяцы он боялся даже смешивать краски: цвета получались ядовитыми и тошнотворными.

Гостья неожиданно заговорила строгим голосом с интонациями, напомнившими художнику жену, бросившую его два года назад. Они полюбили друг друга еще в студенчестве, и два десятка лет она, выучившаяся на актрису, терпеливо играла несколько главных ролей в спектакле его жизни: хозяйки, любовницы, натурщицы и, наконец, продюсера. С таким большим ребенком, каким жена считала Виктора, у нее даже в мыслях не возникало желания иметь других детей. Тем более что ее мальчик, уже и с сединой в волосах, оставался сумасбродным вундеркиндом, не устававшим заявлять на всех углах: «Я – гений!» Она безропотно выполняла все его «хочу!» и однажды даже добилась заказа на портрет у шведской принцессы. После того, как Каськов блестяще справился с работой – он, действительно был талантливым человеком, – репродукции его картин появились в каталогах престижных европейских выставок, да и на родине к нему стали присматриваться с интересом.

Две вещи омрачали существование семьи. Правда, с взрывным характером художника супруга как-то справлялась: достаточно было в минуты безудержной агрессии потешить самолюбие гения, ласково говоря, что он единственный на свете, и приласкать его. «Мальчик» сразу затихал, становился ручным, и чаще всего дело заканчивалось жаркими объятьями в оборудованном на втором полуэтаже мастерской алькове или в семейной спальне на кровати из красного дерева, которую Виктор соорудил сам, любовно украсив спинку резьбой, изображавшей интимные сцены.

Намного сложнее оказалось со спиртным. Оно неизменно сопровождало и успех, и неудачи, да и просто употреблялось как лекарство от наваливающейся хандры. Бороться с болезненной привязанностью было бесполезно, и даже если в доме или мастерской не замечалось ни одной бутылки с алкоголем, это вовсе не означало его отсутствия. Водка могла найтись в одной, а то и в нескольких емкостях с растворителями или другими «художественными» жидкостями, во множестве стоявшими на полках. Виктор умудрялся набираться, даже рисуя позирующую ему жену: скрытый холстом, он потихоньку отхлебывал из бутылочки, на которой было написано «Льняное масло». А таких на небольшом столике сбоку от него стояло несколько. И бывало, к концу сеанса он просто падал на пол у мольберта, а утром, придя в себя, обнаруживал под головой подушку, а поверх тела теплое одеяло.

Был, однако, в его жизни непродолжительный период, когда он не пил после того, как попал в аварию. Каськов возвращался из райцентра, где расписывал для дома культуры панно. Оказавшаяся рядом с ним соседка попросила его поменяться местами, и Виктор сел у окна. Именно сюда врезался не вписавшийся в поворот грузовик. Никто, кроме художника, серьезно не пострадал, зато он, приняв удар на себя, оказался в тяжелейшем состоянии. Когда его спустя полтора часа привезли в областную клинику, врачи констатировали клиническую смерть. В конце концов, им все же удалось спасти молодого человека с переломанными ребрами и черепно-мозговой травмой.

После выписки из больницы Виктор выглядел, как блаженный. Его светящиеся глаза отыскивали в окружающем какие-то необычные ракурсы, он лихорадочно старался запечатлеть их на холсте, прерывая работу только на непродолжительный сон. И это были, действительно, достойные картины, которые могли украсить самую престижную выставку. Когда не хватало денег на холсты, в дело шли старые картины, обнаруженные им в подвале школы, где одно время Каськов преподавал рисование. Но художественная общественность, как называли тогда сосредоточивших власть десяток бородатых мэтров, обошла вниманием появление нового незаурядного таланта. И он снова стал прикладываться к бутылке.

Признание, пусть и не такое, о котором мечтал художник, пришло к нему намного позже, да и то благодаря стараниям супруги. Пошли заказы на портреты, причем от довольно известных людей. Работа над последним из них закончилась для художника крахом семейной жизни, а, возможно, и всей творческой биографии.

Тогда он впервые столкнулся с настоящим олигархом. Тот, следуя моде, решил увековечить свою личность в монументальном портрете. Причем, поначалу его больше интересовало, в какую рамку будет помещен холст: он хотел, чтобы она была выполнена из настоящего золота. Уже это настроило Виктора против самодовольного лысеющего человека, который, позируя, показывал превосходство над всеми остальными людишками, включая художника, не сумевшими в благоприятное время срубить бесхозное денежное дерево.

Каськов, чья гениальность здесь вообще никого не интересовала, почувствовал непреодолимую ненависть к заказчику, и оказалось, что именно она придавала движение его кисти. Когда наступил момент показать готовый портрет, разразился скандал. С холста маленькими маслеными глазками, которые Виктор выписал с особой тщательностью, глядело тупое существо, впрочем, обладавшее значительным сходством с физиономией олигарха.

– Это кто? – заорал тот, становясь все более похожим на портрет.

– Вы во всей своей сущности, – гордо ответил художник.

Стоявшая рядом жена даже не пыталась его остановить, зная, что если Виктора понесет, на людях умерить его пыл будет невозможно.

Заказчик крыл его матом, всячески извращая слово «художник», которому не посчастливилось начинаться с двух всем известных букв. Но и Каськов будто сорвался с цепи: он, словно выступая от имени всех обездоленных, орал на олигарха, обвиняя его в смертных грехах и предрекая небесные кары за совершенные преступления.

Еще немного и скандал грозил перейти в драку. Впрочем, для Виктора дело и окончилось мордобоем: появившаяся внезапно охрана профессионально обработала его и вышвырнула за ограду особняка, где жил заказчик. Он не смог ответить на последние слова олигарха: «Твои картины теперь будут выставляться только в сортире!» Тот прокричал их, когда художника, получившего в виде гонорара десяток крепких ударов по лицу, животу и почкам, уже тащили к дубовой входной двери.

На сей раз жена не последовала за ним, чтобы утешить, приласкать, подкинуть «дров» в огонь самолюбия изгнанного гения. Она не пришла в мастерскую, где Каськов опустошал одну бутылку за другой, ни в этот день, ни на следующий. Ее телефон не отвечал, хотя Виктор пытался соединиться чуть ли не после каждой рюмки. Когда на третий день он вышел в город, думая купить еще спиртного и поехать домой, выяснилось, что в квартиру попасть не может – все три замка были заменены. Он звонил в дверь целых полчаса, но никто не открыл. Вконец обозленный художник вернулся в мастерскую. Прошло еще несколько дней, и ему принесли какие-то документы, которые требовалось подписать. Он сделал это не глядя: наступила алкогольная отрешенность, когда все на свете ему стало безразлично. Так легко был оформлен развод, и даже не пришлось делить имущество: его всю совместную жизнь Виктор записывал на жену.

Какое-то время Каськову еще удавалось продавать свои картины: их немало накопилось в мастерской. Этого хватало, чтобы постоянно находиться в спасительной пелене алкогольного тумана. Но желающих приобрести творения гения становилось все меньше: солидных клиентов отталкивал его вид, а таким, как он, собутыльникам произведения искусства вообще никогда не нужны.

Появившаяся в это раннее утро муза, в обличье которой, впрочем, вполне могла скрываться обыкновенная белая горячка, строго сказала ему:

– В твоей жизни должны произойти изменения. Смотри, не проморгай!

Виктор встал и пошел ей навстречу, чтобы обнять, как когда-то любимую жену, но она, пятясь, отходила к двери, и метровое расстояние между ними никак не сокращалось.

Вдруг он наткнулся на что-то плотное и мягкое.

– Извините, у вас открыта дверь, – произнес мужской голос.

Наконец в сером утреннем свете художник рассмотрел того, кто внезапно появился на месте дамы в белом. Это был мужчина среднего роста в длинном черном пальто с темными кудрявыми волосами, будто только что уложенными в парикмахерской.

Виктор хотел поднять руку, чтобы перекреститься, но гость опередил его:

– Не волнуйтесь, я вас не побеспокою. Разрешите представиться: Яков Захарович, искусствовед.

Он протянул руку, которую Каськов после небольшого колебания пожал. Ладонь мужчины была теплой и сухой, а от него самого исходил тонкий аромат добротного одеколона. «Не сера», – подумал художник, еще раз посмотрел на голову пришедшего, чтобы убедиться, что на ней нет рогов, и с трудом выдавил из себя вспомнившиеся из правил этикета слова:

– Чем могу быть полезен, милостивый государь?

Гость широко улыбнулся и дружелюбно сказал:

– Мы хотим предложить вам участие в выставке.

Однако на Виктора эти слова не произвели никакого впечатления, разве что где-то в глубине души отдалось эхо теплой боли, которую тут же заглушило другое чувство: окончательно проснувшись, организм потребовал «огненной воды», просигналив легким головокружением и тошнотой.

Гость, как оказалось, понял, что больше всего беспокоит художника. Открыв портфель, он достал оттуда бутылку армянского коньяка и предложил:

– Давайте продолжим, как говорится, в непринужденной обстановке.

Каськов сразу же почувствовал симпатию к человеку, пришедшему из наполовину забытого им мира, и уже не пытался искать у него черты чертовщины.

– Конечно, конечно, – поспешил он согласиться с предложением искусствоведа.

Одним движение руки Виктор смахнул со стола остатки вчерашней скудной трапезы, сдул крошки со стула и предложил гостю сесть. Сам он обосновался на кровати, набросив на нее затертый гобелен, который когда-то собственноручно выткал.

К коньяку Яков Захарович достал бутерброды с лососиной и красной икрой, нарезанный на ломтики сыр и банку маслин. Только после третьей рюмки Каськов почувствовал интерес к теме, высказанной гостем.

– Так вы говорите – выставка? Какая? Где? Кто еще будет участвовать? – быстро выпалил он, успев заготовить набор вопросов.

– Это очень престижное мероприятие, – любезничал искусствовед. – Собираем весь цвет отечественной живописи, да и сама идея весьма интересна: «Будущее России». Планируем ее проведение, естественно, в Манеже. Мы думаем представить три ваших работы. После выставки состоится аукцион, на который вы можете их предложить. Уже есть интерес покупателей, в том числе и зарубежных.

Каськов стал лихорадочно соображать, какие полотна у него остались, и подойдут ли они?

– Вы хотите какие-то конкретные картины? – спросил он, выпивая очередную порцию коньяка и с грустью глядя, как янтарная жидкость неумолимо убывает.

– По крайней мере, одну мы держали на примете, – сказал Яков Захарович, доставая из портфеля следующую, точно такую же бутылку. – Я имею в виду вашу работу под названием «Голгофа-триптих». Кстати, говорят, у нее какая-то особая история.

Виктор с облегчением вздохнул. Эту картину он не продал, как, впрочем, и те, где ему позировала жена, которую он при всей отвязанности нынешней жизни предать таким способом не мог.

– Да, она уникальна, – гордо произнес он. – Видите ли, я написал ее на старом холсте, где был портрет Ленина. И бывают такие моменты, когда он проступает сквозь мои краски.

– Это очень интересно, – заметил гость. – На нее можно посмотреть?

– Да хоть сейчас, – предложил Каськов и добавил: – Вы пока наливайте, а я принесу картину.