Молодые люди стояли обнявшись, слегка припорошённые по-утреннему сухой снежной пылью, ещё мгновение назад помогая друг дружке удержаться под хлещущей бураном подъёмной струёю. Соединивший их борт уже целенаправленно закладывал вираж на север, а они, наконец-то, первый раз поцеловались.

Но даже и теперь то первое изумление в её широко распахнутых глазах, которое он было уже списал на вертолёт, на цепкую руку дотошного в соблюдении лётных правил бортмеханика и прочее, – не проходило!

И оставалось не без досады признать, что «всем прочим», по-видимому, и являлся он, Груздев, в нынешнем своём обличье. С запущенной в течение года (а волосатики семидесятых явно уже начинали выходить из моды) шевелюрой; с клочковатыми, неумелыми ножницами подправленными бородкой и усами; в наспех накинутой едва ли не на голое тело брезентухе… А ведь она знала и помнила его совсем иным: по-столичному приодетым, волосок к волоску в новоарбатовской «Чародейке» подстриженным, своеобычно элегантным – именно таким предстал перед нею год тому назад Ростислав Груздев, вознамерившись покорить и девушку, и Владивосток. И по меньшей мере, в первом, кажется, преуспел.

И вот сейчас по счастливому (счастливому ли?) своему обыкновению Ростислав вдруг обрёл возможность взглянуть на происходящее её глазами. Например, он не единожды живописал в своих письмах романтический домик над океаном. Но оттуда, где они в данный момент находились, до величественного вида на Тихий океан нужно было пробираться снежной целиной ещё шагов с полсотни, а она и без того безнадёжно увязала на своих шпильках даже в хорошо утоптанном снегу. Зато с возвышенного местечка, где они сейчас стояли, открывался вполне панорамный обзор на бывший рыболовецкий посёлок Жупаново.

Селенье было официально ликвидировано, как неперспективное, лет семь тому назад. Правда, заповедницкие до сих пор сохраняли (для себя!) в сравнительной неприкосновенности одну из центральных улиц бывшего Жупанова. Но зато в остальной его части они же первые и без зазрения совести из любого приглянувшегося им строения выхватывали что получше: выпиливали бензопилами стенной брус и половую доску, выламывали из всё ещё исправно несущих свою службу кровель шиферные листы, «с мясом» выворачивали ломами дверные и оконные блоки – загружали в вертолёты и отправляли на вроде бы благое дело, «на дальнейшее обустройство и развитие внутризаповедницкой сети лесничеств и кордонов». «До сэбя» с Жупанова также тащили: и местные погранцы, и метеослужба, и вояки-локаторщики с Горки. Так что с некоторых пор (и даже сами не заметив когда!) все они начали называть свой посёлок – «разбомблённым».

Прилёт всякого борта для местных старожилов являлся событием; и припозднившиеся заповедницкие тем не менее один за другим к вертолётке подтягивались – поглазеть на «последние известия». Мужчины все поголовно в спортивных, одинаково пузырящихся на коленях трико, но зато по плечам и торсу – в боевых, заслуженных, выбеленных солнцем и пургами штормовках и ватниках. Во всём лесничестве так и не прорезалось своего общественного парикмахера; и шевелюры, усы и бороды у иных были запущены до дикости…

Рядышком со своими мужчинами вышагивали их женщины. А поскольку времечко было раннее и наново растопленные поутру печи ещё не успели толком прогреть жилищ, то платьев, халатиков и юбок не надевали ещё в принципе – дабы не рассекать по выстуженным за ночь горницам с голыми коленками. Так что те же трико, либо чёрные – форменные! – лесниковые брюки из драп-дерюжки, а на ком-то даже ватные штаны… Обуты опять же по сезону: в неимоверных размеров мужнины сапоги, валенки либо резиновые калошки. Из всего современного арсенала женской косметики (и это у самых продвинутых!) наспех накрашены губы.

Так что в ихних глазах его Маринка, разодетая как на приём, подкрашенная и на каблучках – выглядела штучкой. А ведь доселе в силу своей молодости, природной живости и умению себя подать – миниатюрная, от природы рыжеволосая, в миленьких конопушечках супруга Хохла по праву считалась в Жупанове одною из самых хорошеньких. Да-а, не привнесла с собою невеста мира в его и без неё натянутые служебные взаимоотношения…

Но всё это Груздеву ещё предстояло осмыслить, а покамест он, правой рукой заботливо придерживая свою спутницу, в левой нёс её невесомый игрушечный чемодан, прекрасно сознавая, что ничегошеньки в нём – нет! То есть с женской точки зрения в нём было всё – необходимое для недельной жизни с любимым в домике над океаном. Но у Груздева касательно её первого пребывания здесь уже давно были взлелеяны собственные планы: показать ей н а с т о я щ у ю Камчатку! Ведь за семидневный срок очень даже реально было пробежаться до тех же Горячих Ключей и не только до них одних. Но совершенно точно в её канареечно-жёлтой элегашке ни намёка хотя бы на спортивную, не говоря уж о походной, одежду и обувь. И как ему прикажете совместить свой разношенный сорок четвёртый с её тридцать восьмым?

Впрочем, вслух эту щекотливую тему не стоило даже затрагивать:

– Лучше расскажи, как тебе удалось всего за сутки и, не имея от меня вызова, пробить в милиции пропуск на Камчатку?

– А я его и не пробивала…

– ??

– Просто, когда я перекрасилась в блондинку, все в моей группе в один голос заутверждали, что я как сестра-двойняшка похожа на нашу Женьку. Ну, помнишь, я тебе про неё уже писала. Она моя новая подружка, а сама родом с Камчатки. Так вот, я на всю эту неделю просто одолжила у неё паспорт.

– Но-о, это же уголовно наказуемое деяние…

– Милый, в авиакассах, где бабы-кассирши так на тебя глазищами и зыркают, мне Женька сама по своему паспорту билет взяла. А в самолёте по прилёту в пункт назначения паспорта кто проверяет?

– Ну, кто-кто, пограничники, разумеется.

– Пра-а-вильно, такой молоденький, прыщеватенький, от сексуальной неудовлетворённости, пограничничек. Сначала он глядит на тебя пристально и при этом слегка краснеет, затем в паспорт, потом опять на тебя, а ты ему вот так, глазками…

– Чисто сработано! Женская логика! – Груздев был в неподдельном восхищении. Ибо глаза на лице у его Маринки являлись главной ударной силой: большие задумчиво-серые, с двумя парными по нижнему краю райка озорными коричневатыми крапинками – сам он называл их «бесенятами».

– Ой, какие у тебя потолки закопчёные! – это они как раз вступили в груздевские апартаменты. – Ай, а это кто такое? Ты мне про него ни словечком не обмолвился в своём последнем письме. Какая прелесть!..

Заметно окрепший, подросший и прибавивший в весе за походную неделю Нукер азартно налетел на неё ещё на кухне, попытался было ухватиться зубишками за скользкий каблук, отпрянул и замер, приподняв переднюю лапку, изогнувшись слегка набок и что, есть мочи, работая хвостом. Она живо к нему принагнулась, опрокинула на спину, начала щекотать–тормошить-турсучить. Зверёныш, сколько было силы, от быстрых и ловких пальцев всеми четырьмя конечностями отбрыкивался, в голос рычал и окусывался, наконец, насилу от неё вырвался и, заложив уши, стремглав полетел прятаться под кровать в залу – его восторгу не было предела!

Да, животных она любит, этого у неё не отнимешь! Но по ходу обронённое ею замечание о закопчённых потолках – всё ещё язвило и жгло…

Ибо периодически чадящая печь была в его домике ахиллесовой пятой. Груздев уже успел полюбить своё жилище первой любовью собственника. Высоко ценил также и печь – основательно и добротно сложенную не известным ему предшественником: с четырьмя кирпичными дымоводами-колодцами, обогревающими большей своей площадью спальню, а меньшей – залу; с надёжно армированной уголковым сварным железом – на случай сильного землетрясения! – топкой. Но одна незадача: стоило ему отлучиться из дому на несколько дней кряду, как возродить огонь в очаге – через раз! – превращалось для Ростислава в муку мученическую. По наивности первые несколько месяцев своего жупановского житья новоиспечённый камчадал списывал всё на собственную несостоятельность как истопника, на низкое качества дров и прочая. Но однажды разговорившись о наболевшем с ребятами, сделал для себя небольшое открытие, что у всех так: с выстуженными колодцами и в штиль заново растапливаемая печь неизбежно будет чадить – поскольку первоначальную тягу в трубе создают либо «попутный» ветер, либо перепад температур. А то, что в иных домах потолки завсегда белые, так это оттого, что там хозяйка хорошая имеется, которая не только лишний раз с побелкой по горнице пройдётся, но и – главное! – изо дня в день поддерживает тепло домашнего очага. Знала бы его Маринка, что закопчённые потолки – это наивернейший признак неразменного холостяцкого житья!

Тем не менее, популярно излагать ей прямо сейчас свой трактат о печах он не рискнул: поскольку, во-первых, вышло бы слишком длинно, а во-вторых, как будто он перед ней в чём-то оправдывается. А взамен начал исподволь, понемногу у невесты выспрашивать: кто или что её вдруг сподвинуло на такую скоропалительную и неожиданную (даже для неё самой) поездку?

Но разговоры разговорами, а дорогую гостью следовало прежде всего хорошенько накормить с дороги. Она же, видя, как Груздев ринулся накрывать на стол, первым делом попросила тёплой воды – ополоснуться, а ещё лучше принять душ, если, конечно, таковая возможность в доме у него имеется.

В ответ на её просьбу Ростислав торжественно водрузил на табурет в спальне громадный эмалированный таз и другой на полу для ног – поменьше, а также два полных ведра: одно с кипятком прямо с плиты и другое, из-под крана, с зубодробильно-ледяной водицей.

Вообще, живое и проточное водопроводное благо являлось главным козырем и одновременно достопримечательностью агонизирующего посёлка. Проложенные на глазок под естественные уклон народными умельцами магистральные водоводные трубы из верхового, искусственно подпруженного источника круглогодично снабжали всё Жупаново водою – великолепного качества и самотёком!

Но зато при таком изумительно налаженном водоснабжении во всём лесничестве – стыдно сказать! – не сумели сохранить ни одной мало-мальски приличной баньки. Год тому назад новоприбывший Груздев воспринял подобное положение вещей как личное оскорбление и как вызов. Клятвенно наобещал самому себе: что первым же его реальным камчатским свершением и будет – постройка бани! И даже прошлым летом выкопал и забутил для неё булыжником водосливную яму. Но на этом всё и заглохло за всевозможной текучкой. И последнее время он всё чаще ловил себя на мысли: что лично ему гораздо веселее, легче и вольготней – лишний раз прошвырнуться до Горячих Ключей. Разумеется, после её слов о душе Груздеву вновь и с прежней остротой сделалось стыдно, но вида он не подал. Она же, к его величайшему изумлению, приняла тазы и вёдра не то что бы стоически, а вообще – безмятежно. Только и попросила его со значением:

– Чур, сюда не заглядывать. Готовится сюрприз!

Немного погодя Маринка вышла в эффектном, отделанном чёрным кружевом пеньюаре до пят. Нельзя сказать, чтобы уж совсем прозрачным, но и весьма непрозрачно намекающем, что под ним ничегошеньки нет. К столу присела также не на галантно подовинутый ей табурет, а прямиком к нему на колени. От такого пролога у Груздева перехватило дыхание, и так получилось, что за всё время совместного завтрака он с трудом пропихнул в себя два-три кусочка. Она же, напротив, откушала с отменным аппетитом.

Организованный им на скорую руку стол был незатейлив, но по-камчатски обилен. Свежеиспечённый и пышный белый хлеб, малосольная красная икра вволю, новозеландское сливочное масло (им в ту пору снабжали весь полуостров), бочкового посола кета-серебрянка, курящаяся парком разварная картошечка, маринованные подосиновики, мочёная брусника и перетёртая с сахаром чёрная смородина. И, что самое существенное, всё, кроме масла, исключительно собственноручными его трудами и стараниями.

Вот только налить к такой роскошной закуске было совсем нечего: груздевский привозной НЗ был израсходован где-то ещё при встрече Нового года, а Маринка захватить с собой просто не догадалась…

Итак, она не в пример ему решительно всё на столе перепробовала, вежливо нахваливая, но нажимала-то в основном на икру да на рыбку – сразу видать, сахалинка! И это обстоятельство почему-то его умилило.

Маринка же, утолив первый голод, вдруг застеснялась своего молодого и здорового аппетита. А Груздев был вновь захвачен радостью узнавания: их былые отношения изобиловали такими вот диссонансиками, когда она очень желала бы выглядеть в его глазах лучше, правильнее и воспитаннее, чем являлась на самом деле – его же, напротив, некоторая её угловатость, непосредственность, да и откровенная диковатость манер лишний раз забавляли, веселили и трогали.

– Ах, ты, моя островитяночка! – совсем как прежде прошептал он ей в самое ушко.

– Твоя! – она живо обернулась к нему – глаза в глаза – и соприкоснулась плотью зрачков.

Это прежняя его Маринка краснела, обижалась и смешно надувала губки в ответ на его «островитяночку». А сейчас уже самому Груздеву ничего иного не оставалось, как, подхватив её на руки, устремиться прямиком в спальню. Но и там новоявленная молодая женщина оказалась захватывающей во всех отношениях. Нет, не узнавал он свою Маринку, решительно не узнавал – и всё тут!

Но вот наступила развязка, и она, вновь напомнив себя былую, очень быстро и прямо у него на плече забылась в сладчайшей дрёме. Он же привычно хранил её, а заодно пытался хоть немного разобраться в происходящем…

Самолёт, уносящий Груздева в новую жизнь, при очередной промежуточной посадке окончательно выбился из графика; и это при всём том, что даже согласно расписанию они должны были прибыть во Владивосток в двадцать три часа с копейками по местному. И когда в многолюдном и темноватом проходе малознакомого ему аэропорта она неожиданно отделилась от дававшей ей многочасовой приют стенки и шагнула к нему навстречу, как бы выплывая из глубокой тени к свету – высокая темнобровая глазастая, в делающей её ещё выше стройнее и недосягаемей роскошной и объёмистой шапке из чернобурки, у него враз отлегло от сердца: всё-таки дождалась!

Несмотря на столь поздний час, не спала и бабулька; и скромный гостевой стол в большой комнате стоял давно накрытым. Они чокнулись в ночи и за прилёт, и за знакомство, и за присутствующих здесь дам. После чего старая дуэнья проскрежетала значительно:

– Здесь, за все четыре года Маришкиной учёбы, посторонних мужчин и духу не было. Насчёт этого я – женщина старорежимная, строгая. Но ты мне сразу понравился. Да и внучка про тебя уже все уши мне прожужжала. Так что живите, молодые. Горько!

И вот они уже на её скрипучем диванчике через стенку от мерно покашливающей и при всём том, со слов Маринки, неизменно впадающей после двух-трёх рюмашек в непробудной крепости сон бабульки. Сам Груздев несмотря ни на преодолённое расстояние, ни на выпитое не в одном глазу, впрочем, в его столичном временном поясе едва ли ещё и начало темнеть… Ну, и девушке, разумеется, не до сна; хотя и устала, и испереживалась, да и завтрашней утренней консультации в универе ей никто не отменял – сессия на носу!

Раздеть себя донага под покровом ночи Маринка позволила ему беспрепятственно – ведь именно на этом они и остановились во время её последнего приезда к нему в Подмосковье. Но зато дальше всё у них вновь пошло-поехало, как у героев-основателей из «Ста лет одиночества» Маркеса – этакое ночное перетягивание каната, когда силы у соперников примерно равны. Первым из игры выбыл Груздев: тяжко перекатился на спину на свой край раскладного диванчика и, заложив руки за голову, горько усмехнулся про себя в темноту, но вслух только и сказал примирительно:

– Спим! Тебе вставать через пару часов.

Но то же перетягивание каната, растянутое часа на три на немилосердно скрипучем ложе, да под астматично-бессонное покашливание (к тому же на этот раз не принявшей «снотворного») бабульки за тонюсенькой перегородкой произошло между ними и на следующую ночь.

На третью – изрядно измозолив в сопящей темноте о всё тот же канат руки! – Груздев попробовал завести с ней разговор на деликатную тему. И девушка, казалось бы, сразу пошла ему навстречу: да, она его любит, ему доверяет вполне и готова принадлежать и душой и телом. Нет, никакого предшествующего трамвирующего сексуального опыта у неё не было, поскольку не было самих опытов…

Но при переходе от слов к делу всё повторялось опять, как в кошмарном сне. То есть она позволяла себя обнимать и целовать повсюду, постепенно раскрывалась ему навстречу, почти что допускала его к себе, но… – в самый последний миг! – непроизвольно совершала одно и то же, уже вполне отработанное ею движение тазом и бёдрами вбок и в сторону. Бедренные мышцы у неё – бегуньи-разрядницы на короткие дистанции – были настолько накачаны, что пробовать ломить силой на силу, не будучи откровенно с девушкой грубым, он едва ли бы сумел… Круг замкнулся.

И вот, в очередной раз за третью ночь перейдя от ласковых убеждающих слов к действию и вновь оставшись при своём, Ростислав откатился на край диванчика и под покровом темноты абсолютно беззвучно, по-мужски, крепко стиснув зубы, заплакал… – от сознания собственного бессилия. Для него уже стало очевидным: что она борется и отстаивает свою девственность на уровне подсознания. А раз так, то он не видел никакого реального выхода – как им обоим этот навязчивый страх преодолеть? К тому же и время начинало ощутимо его поджимать: ни по паспортно-пропускному режиму, ни по деньгам Груздев не мог себе позволить прогостить во Владивостоке – более одной недели.

Почувствовав себя виноватой, она придвинулась к нему, захотела приласкаться и, по-видимому, слегка промахнувшись в ночи, угодила своими ищущими губами не в губы, а прямиком в мокрую солоноватую дорожку в уголку его рта.

– Как? Ты плачешь?!

– А что мне ещё остаётся делать?

– Это для тебя так… важно?

– Для мужчины это всегда супер важно. А я в довершение ко всему ещё ни разу в жизни не имел дела, ну, ты понимаешь, с невинной девушкой…

– Ну, я не знаю. Ну, давай, знаешь что, давай, я всё попробую сделать сама…

– Давай! – им вдруг овладело вдохновение. В сущности, для них обоих это был последний шанс и единственный выход: – Прежде всего, убежим с этого треклятого дивана! – с этими словами Ростислав быстро вскочил сам, тут же помог и ей подняться и стать рядом, после чего одним мощным рывком сдёрнул на пол диванный матрасик вместе с простынёй, одеялом и подушками. – А теперь я просто ложусь на спину и ровным счётом ничего больше не предпринимаю. Ты же устраиваешься надо мной сверху и всё, понимаешь, всё проделываешь сама.

– А разве так можно?

– Можно! И даже нужно, для нас обоих.

В ту незабываемую ночь она очень его любила и потому так старалась. Ростислав почти до самого конца выдерживал своё обещание о собственном невмешательстве, но в кульминационный момент обеими руками поймал её за ягодицы и властно притянул на себя. При этом его до глубины души поразило обилие холодного пота, струящегося по всему её телу – хотя в комнатке, а уж тем более на полу, было совсем нежарко. Она просто взмокла – от страха, боли же, по собственному её признанию, почти что и не почувствовала…

Груздев находил очень символичным: что физическое начало их любви было замешено на мужских слезах и девичьем поте – ибо обычно всё происходит с точностью до наоборот!

Он улетел на Камчатку через одиннадцать дней, если вести счёт с т о й и х н о ч и. Маринка оказалась прилежной ученицей; и всё это время они навёрстывали упущенное. Груздева в тогдашней ней особенно умиляли две её причуды: как оказалось, его красавица до слёз стеснялась каких-то там трёх волосинок, выросших у неё на теле якобы не в положенном месте, а посему все их без исключения любовные схватки и впредь происходили под охранительным покровом темноты и, разумеется, на полу. Так что Ростислав – к бурному Маринкину восторгу! – даже припомнил один давнишний общаговский прикол: «вести интенсивную половую жизнь».

Такою он её оставил, такою бережно и трепетно хранил в сердце своём весь этот год и, чего перед самим собой темнить, вот такой же – легкоуправляемой! – предпочитал бы обладать и в дальнейшем…