С океана – вместе со смиренными валами мёртвой зыби – тянул лёгкий сквознячок, уносящий на себе прочь, через Косу, все подозрительные запахи. А плеск и шорох небольшого прибоя тем не менее неплохо скрадывал все посторонние звуки. Снаряжение и верхняя одежда на Груздеве были цвета умеренно выгоревшего хаки, то есть, не хуже медвежьей шкуры, совмещали свой тон с общим фоном прибойки. К тому же, обладающий монохроматичным (не цветным) зрением медведь не может похвастаться на особую его остроту. Все эти факторы были не только хорошо известны Груздеву, но и – в полной мере! – им задействованы за время наблюдения.

Но стоило Груздеву полностью выйти на контрастный снег, как зверь тут же оторвался от трапезы и повернул морду в сторону непрошенного гостя. Заметив это, Ростислав в свою очередь приостановился и гикнул во всю мощь своих лёгких. Медведь, не меняя телоположения, то есть мордой по-прежнему в сторону предполагаемой опасности, живо вскочил на все четыре конечности. При этом разглядывающему весь его силуэт в профиль человеку стало ясно видно: как раздалось и провисло у зверя брюхо – нажрался! Груздев гикнул повторно; топтыгин поджал уши и разлапистой рысцой припустил наутёк по прибойке вглубь заповедника. Желая закрепить успех, Ростислав сбросил с рук на податливый наст Нукера, приподнял над головой на вытянутых руках все три продолговатых предмета и, победно заулюлюкав, рысью же поспешил за противником вслед. Но предательский наст отмерил ему пробежки ровно на пять шагов, а на шестой человек со всего маху увяз в сугробе по самые некуда… И покамест из сугроба вытрюхивался, медведя и след простыл.

Не особенно этим обстоятельством удручённый исследователь заспешил к океаническому выбросу. То ли истирающей силой морского прибоя, то ли стараниями падальщиков, а вероятнее всего, и теми и другими вместе туша уже была начисто лишена всех кожных покровов и мощного слоя подкожного жира, не просматривалось также и плавников. Цилиндрической формы остов в восемь с половиной метров длиной и около метра в диаметре казалось нацело состоял из хитроумного переплетения многочисленных кровеносных сосудов, нервных волокон и жил. Такое изобилие кровеносных сосудов сразу под слоем предполагаемого кожного жира могло принадлежать только морскому млекопитающему, судя по длине и форме тела – средних размеров китообразному. При этом с обоих концов, во всяком случае в том положении, в каком располагался сам остов на момент его обнаружения, ротовой полости не просматривалось. Затевать же вскрытие охотничьим ножом в уже начинающем ощутимо попахивать гигантском трупе Груздев просто побрезговал… Так что ограничился простейшими обмерами и схематической зарисовкой в «дневнике наблюдений».

Более ничего примечательного при движении по прибойке вплоть до самого устья ключа Горячего им за сегодня не встретилось. Зная наверняка, что именно Горячий и является первым по счёту значимым, пресноводным потоком, Груздев тем не менее погрузил в его воды свою проверяющую руку – ощутимо тёплые! Как раз на этом тепловом эффекте и выстраивался их заключительный двухкилометровый рывок до самого одноименного с ключом кордона. Горячий ключ протекал по глубоко врезанной им же самим в податливые вулканические породы русловой долинке, которую за долгую зиму пурги от души заваливали снегом, но повдоль неустанно подогреваемого водного потока неизменно поддерживалась где-то метровой ширины прирусловая проталина. Впрочем принимая во внимание факт неустанного наращивания и спрессовывания долинных снегов, к марту месяцу это была уже не просто проталина, а настоящая снеговая траншея где вровень с плечами и даже макушкой высокорослого Груздева, а где и перекрывающая его с головой. То же и по ширине: ключ бурлил перекатами и низвергался водопадиками, круглился омутками и расползался на рукава, далеко неодинаковым был также и отмериваемый пургами на каждом конкретном участке приток снеговой массы – в результате отнюдь не на всём своём протяжении траншея была комфортной для движения под загрузкой. Кое-где приходилось с рюкзаком сквозь неё с усилиями пропихиваться, а то и взгромоздив заплечный мешок себе на голову, и вовсе протискиваться бочком.

Предполагая назавтра спускаться к океану тем же путём, Груздев наконец-то смог разгрузиться от порядком ему наскучивших за перекладыванием с одного плеча на другое лыж и удилища. Но ежели удилище позволительно просто воткнуть комлевым концом в приметный сугроб, то подбитые свежеснятой нерпичьей шкурой лыжи могли вызвать гастрономический интерес и у росомахи, и у тех же медведей. Так что Ростислав присмотрел подходящую каменную берёзу с главной развилкой метрах в четырёх от земли, привязал к поясному ремню пятиметровый страховочный шнур, на другом конце которого были надёжно принайтовлены обе лыжи, покорячился немного, карабкаясь по-медвежьи, в обхват, по лишённому сучьев четырёхметровому стволу. Но зато накрепко увязав их в развилке всё тем же шнуром, за ближайшую судьбу своего основного средства передвижения мог быть абсолютно спокоен.

Но стоило им одолеть два десятка шагов повдоль путеводной проталины, как буквально на ровном месте заартачился Нукер. Достигнув первого реального брода, псишка до этого полдня ковылявший по самой кромке солёного и более чем прохладного океанского наката входить в пресную и приятно подогретую водицу отказался наотрез… Услышав его протестующее повизгивание, Груздев нехотя обернулся: самый первый в предстоящей им череде перебродов, поджимов и омутков выглядел шутейно – воробью по колено и при ровном неспешном течении. Если и начинать тренироваться, то как раз на таком, и человек вновь прибегнул к уже испытанной утренней тактике, то есть показал щенку свою неуклонно удаляющуюся спину. Повизгивание усилилось, в нём прорезались жалостливо-просительные нотки, затем всё резко смолкло. Молодец, справился! Ростислав победно оборотился: не тут-то было! Воспользовавшись естественной выположиной, Нукер на своих острейших, ещё не затуплённых ходьбой, щенячьих коготках сумел-таки выкарабкаться из прирусловой траншеи и вприпрыжку догонял сейчас Груздева, торжествующе перемещаясь по вполне выдерживающему его вес насту где-то вровень с головой хозяина. Каков!

При движении таким вот образом, на два яруса, они одолели с

зполкилометра. Но всё хорошее рано или поздно заканчивается; долинка постепенно обузилась до каньона в миниатюре, и это обстоятельство неизбежно спроецировало свои трудности как при перемещении по руслу, так и наверху. Груздев как раз с остервенением пропихивал свой рюкзак хотя и в скользковатых, но зато успевших поднабрать ледовой крепости объятьях прирусловой траншеи, когда всё нарастающий визг несколько сзади и на уровне его левого уха оповестил, что и у Нукера возникли проблемы… В человеке уже сказывалась дневная усталь, и мысленно пообещав себе, что как только преодолеет трудный участок, так не медля разгрузится от рюкзака и налегке вернётся за незадачливым компаньоном, Ростислав продолжил движение. Между тем повизгивание за спиной достигло своего апогея, а затем оформилось в явственное – бульк! После чего всё стихло. В титаническом порыве, едва не оборвав рюкзачные лямки, Груздев осуществил свой разворот на все сто восемьдесят градусов: на его глазах посреди взбулгаченного падением полуметровой глубины омутка возникла чёрная головёнка Нукера и, рефлекторно отфыркиваясь, теперь уже деловито и молча погребла в сторону до слёз то ли укорённого, то ли умиленного владельца.

Остаток пути до кордона Нукер проделал на руках у Груздева неумело, по-мужски спеленанный в ни разу не надёванную подменную портянку. Первое в жизни купание щенка произошло в приятно подогретой водице, но как только в крутосклонный каньон перестало заглядывать предзакатное солнышко, как тут же вступивший в свои права морозец начал ощутимо покалывать и с вымоченными в ходе спасательных работ рукавами запястья рук, и разогретые ходьбой щёки.

Кордон на Горячих ключах заметно выбивался из череды типовых хибарок, для тепла оббитых толем поверх неизменной доски-пятёрки, и с внутренним жилым помещением ровно наполовину отведённым под нары. Это было просторное и светлое, почти квадратно      го сечения строение из полноценного, хорошо проконопаченного, древесного бруса, с жилой стороны к тому же отделанного листовой фанерой под белой эмалевой покраской – роскошь для заповедника неслыханная! Так что остановиться в нём на ночлег в условиях камчатско-полевых уже само по себе было событием эмоционально приподнятым. Но ещё притягательнее его делало наличие природной ванной.

То есть природными были испокон веков бьющие здесь геотермальные родники, которые и формировали истоки всего Горячего ключа. Здравая же идея использовать их под ванну принадлежала поднаторевшим у себя на родине в подобных традициях японцам. Груздев правда так до конца и не разобрался: о каких именно японцах в изустных заповедницких преданиях велась речь? Ведь если уже около трёх веков территория Камчатки была бесспорно российской, то начавшие осваивать ключи для своих оздоровительных целей японцы, вне сомнения, были браконьерами. Но браконьерами из какой исторической эпохи? Времён ли попустительства при царе-батюшке, лихой годины гражданской войны или нашего уже недосмотра из-за крайнего дефицита сторожевых кораблей на тихоокеанской окраине в непростые предвоенные годы.

Во всяком случае деревянное тело сруба, заглублённого где-то на метр в источающий термальные воды грунт, было столь древним, что в пору и при царе-батюшке. Саму же ванну-сруб размерами в метрах около трёх на два кое-как, с трёх сторон и от возможных атмосферных осадков прикрывал дощато-толевый навес. По виду не менее ветхий и древний, но судя по материалу и манере исполнения – наш, кондовый, российский, а значит и более поздний, возможно, пра-заповедницкий.

Растопив разом загудевшую от доброй тяги массивно-металлическую, сварную печь и водрузив на неё неизменный чайник, Груздев поспешил в ванну. Водица в здешних родниках при её выходе на дневную поверхность была ровно такой температуры, что тело, как в хорошей парной, первое погружение выдерживало не более одной минуты. После чего следовало охолонуться всей кожей, исходящей на вечернем морозце лёгким парком. Второе погружение закрепляло привыкание минут на пять. И наконец, с третьего уже можно было смело приступать к процедуре восстановления. Лично для себя Груздев разработал такой способ. Под задницу подкладывался из поколения в поколения перекатываемый по дну ванны специальный седалищный валун. И благодаря такой вот подставке у Ростислава получалось: сидя в воде по самое горлышко и опёршись затылком о верхний венец сруба на одной его стороне, надёжно облокотиться лодыжками вытянутых ног на противоположном его крае. А дальше начинала сказываться разница температур. Во всём теле, погружённом в весьма горячую воду, кожные капилляры раскрывались по максимуму, а в выставленных на вечерний холод голове и ступнях, напротив, обуживадись. И Ростиславу ощутимо начинало казаться: как чув-чув-чув, словно маленьким насосиком, с каждым ударом пульса вытягивает из ног дневную усталь. Он уже знал наверное, что как бы ни уходился, ни наломался под рюкзаком за день, после четырёх-пяти таких вот погружений на следующее утро будешь свеж, как огурчик.

И ещё одна подтверждённая на личном опыте закономерность: чем сильнее наломался, тем ощутимее и слаще внутриванновый отходняк – настоящий походный кайф!

Г л а в а П Я Т А Я

Встав вместе с солнышком, обновлённый и радостный Груздев растопил гудящую от хорошей тяги печь и сварил себе с Нукером самую быструю из каш – пшённую. Сам он принадлежал к той счастливой породе людей, которые не могут пожаловаться на аппетит в л ю б о е время суток; так что сдобренная изрядным кусом сливочного масла каша проскочила в него, как в утку. Оставалось сполоснуть за собой посуду и в путь.

За что он ещё особенно ценил кордон Горячие Ключи, так это за сугубую простоту и скорость вот этой, наименее для него приятной из всех, бытовой повинности. На Ключах достаточно было прихватить с собой весь ворох использованной за вечер и утро посуды и прямо в походных сапогах влезть с нею в самую середину ручья – вода в нём была гарантированно проточной и в меру подогретой. Покончив с посудой, он в считанные минуты сложил наполовину разобранный с вечера рюкзак, после чего сделал запись в «Тетради посещений кордона». Всё – можно выступать!

Погода стояла, и по тому, как с самого раннего утра всё у него в руках кипело и ладилось, он уже знал наверное: денёк – задался! И как бы в первое ему в том подтверждение Нукер, вообразивший видно, что после вчерашнего с головой ему теперь и море по колено – бесшабашно и с ходу брал брод за бродом!

С утренними силами и под горку они проскочили ключ на одном дыхании. И он в первый раз скинул с себя рюкзак только затем, чтобы слазить в развилку берёзы за лыжами. Ещё километра с полтора у них под ногами – вновь под утренний отлив и мерные вздохи океанской зыби – ковровой дорожкой стелилась прибойка.

Далее характер побережья разительно менялся: вместо однообразно выположенной и плавно изгибистой береговой линии здесь прорастала целая щётка из коротковатых и энергично-скальных мысков, перемежаемых слабо врезанными и открытыми всем ветрам бухточками. На этом участке пути разумнее было придерживаться набитой ещё туристами тропы, проложенной на некотором удалении от пляжа. Саму тропу, естественно, замело-перемело-высугробило, но маркировка красной и синей краской на стволах берёз была достаточно яркой, чтобы не сбиться. При этом Нукер исправно семенил сзади по наново прокладываемому лыжником пути.

Постепенно втягиваясь, врабатываясь в подзабытый уже ритм лыжной ходьбы, бездумно следуя всем извивам грамотно вписанной в местный рельеф тропы, Груздев полумашинально отметил, что с дорогой ему по-прежнему везёт. В самом деле, под защитой прибрежных березняков снег всё ещё сохранял свою былую зимнюю податливость: здесь начисто отсутствовали нудновато сбивающие лыжника с ноги ледовой крепости снежные заструги – этот бич открытых пространств. Вместе с тем, неоднократно подтаивающий и смерзающийся всё более крупными кристаллами, начинающий ноздреть снег уже не был настолько пухляв, чтобы широченные охотничьи лыжи утопали в нём с головой, а вместо того с характерным похрупыванием сминался у него под ногами во вполне приемлемую лыжню.

И под этот монотонный хруст так легко и приятно думалось о своём…

…Отец, Груздев-старший, сам профессионально и небезуспешно занятый поисками месторождений урана, мечтал о семейной династии геологов. Как раз заканчивающий десятилетку Ростя с выбором жизненной цели ещё настолько не определился, что ухватился за отцовскую подсказку едва ли не с благодарностью. Вуз на семейном совете наметили попрестижней – геологический факультет МГУ.

И вот сейчас Ростислав вспоминал: как погожим июльским утром в безнадёжно отставшей от столичной моды белой сетчатой рубашке с коротким рукавом, взопревшим от собственной дерзости провинциалом пробирался вдоль высоченной чугунной ограды на Воробьёвых горах, символично отделяющей простых смертных – от студентов Московского университета! Ключом к поступлению для него, в общем-то золотого медалиста, являлась сдача на «отлично» первого экзамена – письменной математики. И когда из пяти предложенных ему в его варианте заданий первые четыре он одолел с ходу и лишь над последним призадумался – минут на пять – Груздев был сильно разочарован: как, это всё?!

Два первых года учёбы у него ушли на выживание в республике под названием общага. На третий он в новых условиях настолько освоился, что стал по сторонам оглядываться и обнаружил: что сильно прогадал – при поступлении. Родной геолфак с некоторых пор уже не казался ни престижным, ни сколько-нибудь интересным – причём последнее в глазах самого Груздева в той степени, что он всерьёз начал подумывать об уходе. Но взамен на первую производственную практику на всё лето закатился аж на Чукотку, и она на какое-то время его примирила: если не с самой геологией, как наукой, то уж по меньшей мере – с геологическим образом жизни.

И лишь к пятому курсу личные пристрастия и вкусы Ростислава окончательно откристаллизовались в триаду: либо филфак своего же университета, либо сценарный факультет ВГИКа, либо литинститут имени Горького. Но в корне менять что-либо за полгода до защиты диплома было всё-таки поздновато… – с точки зрения здравого смысла, но только не самого Груздева!

Если доселе преуспевающий студент-пятикурсник по ему одному ведомым соображениям игнорирует зачётную сессию, значит, он уже в с ё з н а е т: так или примерно так рассуждали препод за преподом – в результате, все пять зачётов Ростиславу проставили «автоматом». Но ведь как раз на стопроцентном заваливании последней сессии и был построен план ухода Груздева: он валит всё что ни попадя – его, естественно, отчисляют за академическую задолженность; после чего, оттрубив два года действительной армейской службы, он имеет все права начать свою студенческую жизнь с чистого листа.

Но, потерпев полное фиаско с заваливанием зачётной сессии, в самый разгар экзаменационной Груздев счёл за благо приобрести авиабилет к родителям, в Казахстан.

– Мама, ты только не волнуйся; Илья завалил сопромат, а я бросил университет, – эта, произнесённая Ростиславом прямо с порога фраза пахнущей валерьянкой и валидолом бронзой была навеки отлита в семейных анналах клана Груздевых. Ибо младший брат Илья, одолевавший в ту пору второй курс Московского геолого-разведочного, в отличие от своего более продвинутого брата был далеко не благополучным студентом. То есть с двух первых экзаменов в эту сессию его уже «вынесли», и неуд по третьему – а им-то как раз и являлся грозный сопромат! – и для младшего означал неизбежное отчисление…

В ту кризисную для семейства Груздевых зиму первое чудо совершилось неожиданно быстро: Илья, которому явно уже терять было нечего, сразу после сопромата подгадал – против своего обыкновения! – не в пивбар, а на пересдачу одного из ранее заваленных им экзаменов и на троечку его спихнул!

А вот с Ростей всё обстояло гораздо сложнее: он упёрто стоял на своём, аки осёл. Такое с ним нечасто, но случалось, и уж здесь – это родители усвоили на ять – ни уговоры, ни репрессии, ни даже ссылки на мамино больное сердце сдвинуть с места его едва ли б смогли. И тем не менее дней за десять напряжённейших поисков – на этот раз без счётчика Гейгера – Груздев-старший таки нащупал нужный подход.

Его сын намеревается идти в армию, дабы завоевать себе право на дальнейшую учёбу по собственному усмотрению? Очень хорошо! А известно ли ему, что рядовому СА по уставу отводится в сутки всего полчаса личного времени? То есть эти два года выпадают для него полностью! Но ведь существует гораздо более рациональный путь: оканчиваешь университет, отрабатываешь положенные три года молодым специалистом и – поступай по второму кругу куда твоей душеньке угодно. Ах да, финансовую поддержку на ещё одно высшее образование они ему с матерью гарантируют!

Что ж, отцовская логика выглядела убедительной. И ещё через полгода, по благополучному завершению геолфака, Ростислав распределился в ближнее Подмосковье. И не потому вовсе, что и сама экспедиция и процветающая в ней геохимия в те годы выглядели достаточно перспективными, но чтобы не терять связей с Москвой. Хотя, в глубине души, почему-то позавидовал тем из своих сокурсников, которые по распределению умахнули в Якутию либо на Камчатку.

Но зато за три подмосковных года он без словаря начал читать художественную прозу на английском и с нуля, самоучкой, неплохо продвинулся во французском; заново перечитал всю русскую классику, а также десятки библиотечных кирпичей либо самиздатовских брошюрок современных отечественных и зарубежных авторов; и разумеется, оттачивал собственное перо – в стихах и в прозе, как для редакций тонких и толстых литературных журналов, так и для узкого кружка близких единомышленников. Опубликоваться, правда, за эти три года ему так ни разу и не удалось…

Все свои дальнейшие усилия решил сосредоточить исключительно на литинституте. В первый подмосковный год Груздев ограничился одной разведкой – условий и требований к поступающим. Во второй из-за горящего геологического отчёта (а он и на производстве ухитрялся быть на хорошем счету!) не успел в срок отстучать на машинке необходимый объём собственных рукописей. Но уж зато на третий – лихо подкатил по весне на такси к всесоюзной кузнице литературных кадров во всеоружии.