1.2. Национальный идеал в 1920-х – начале 1930-х годов. Развитие и национализм

Осуществление национального идеала в том понимании, которое сложилось перед Первой мировой войной, вызвало эйфорию, но вместе с тем оставило эмоциональную пустоту, породив ощущение утраты смысла жизни. По выражению Н. Крайника, «победа уничтожила веру, поглотив ее, и оставила за собой пустыню»^[43]. В стране, в которой романтический национализм был доминирующей формой политического самовыражения, такое ощущение пустоты могло привести к отчуждению многих, особенно из среды образованной молодежи. Румынские политики, осознавая эту опасность, попытались сконцентрироваться на том, чтобы дать новое толкование «национального идеала». Они попытались создать дискурс, который был бы способен направить энергию послевоенного поколения на решение стоявших перед новым государством задач.

В первом десятилетии после Великой войны авторитет победоносных западных демократий был столь велик, что почти всё общество и, несомненно, все влиятельные политики соглашались, что Румынии следовало подражать им во всем^[44]. Это означало, во-первых, что страна должна была стать демократической. В 1919 г. было введено всеобщее избирательное право, а в 1923 г. была промульгирована новая демократическая конституция. Во-вторых, страна должны была модернизироваться, развиваться, и прежде всего в экономическом отношении. Такое развитие должно было привести к повышению уровня жизни населения и решению ряда других задач. Императив экономического развития не представлял ничего нового, поскольку еще до Первой мировой войны по этому вопросу существовал консенсус среди элит как Румынии, так и других «отсталых» стран Юго-Восточной Европы. После осуществления Великого объединения румынские политики и публицисты попытались представить его как подлинный «национальный идеал» нового этапа национальной истории. Вот что писал в 1923 г. либеральный экономист и влиятельный общественный деятель того времени Михаил Манойлеску (Mihail Manoilescu):

Наш вчерашний идеал был един, ясен и прост: это был идеал воссоединения

[Сегодня] мы находимся в фазе национальной реконструкции, успех которой обусловливает самое наше существование как государства и как народа^[45].

Не было разногласий и по вопросу о том, что должно было послужить главным инструментом развития: это было государство. Правящие элиты не сомневались, что это государство должно быть национальным. Именно так определяла его характер статья 1 новой конституции^[46]. И что характерно, хотя оппозиция в лице Национальной партии^[47] была возмущена тем, каким способом правящая Национал-либеральная партия приняла конституцию, проигнорировав требования о введении региональной автономии, определение Румынии как национального государства никогда не ставилось под сомнение^[48].

Чтобы продемонстрировать, какие изменения претерпело понятие «национального идеала» к началу 1930-х гг., обратимся к брошюре еще одного видного историка-националиста и политика правого толка, одного из главных соперников Н. Йорги, Константина К. Джуреску, изданной в 1932 г. под красноречивым названием «Новый идеал»^[49]. Этот текст, быть может, более чем какой-либо другой выражает общее настроение румынских элит 1920-х – начала 1930-х гг. Начав с предпосылки, что каждое общество, как и каждый человек, нуждается в идеале, который придавал бы смысл его существованию, Константин К. Джуреску заключил, что, таким образом, наличие такого идеала является непременным условием плодотворного и гармоничного развития любой нации. Далее Джуреску напомнил своим читателям, скольких свершений добилась румынская нация за сравнительно небольшой период. Всего сто лет назад, говорил Джуреску, румынским эмиссарам в Стамбуле, у трона имперского хозяина страны, не дозволялось даже глядеть в глаза султану, и свои жалобы они обязаны были подавать его министрам, распростершись ниц и целуя полы их одежд. С тех пор румынам удалось осуществить объединение обоих княжеств, обеспечить себе независимость от турок (1878 г.), объединить всех румын в едином государстве (1918 г.), ввести всеобщее избирательное право (1919 г.) и создать национальную буржуазию^[50]. Но с достижением всего этого, и прежде всего целостного национального государства, возникал неизбежный вопрос: какова новая цель, новый идеал румынского народа?

Джуреску был уверен, что знает ответ: новый национальный идеал состоял в том, чтобы «обеспечить соответствующему этническому населению оптимальное материальное и моральное развитие, во всяком случае, более высокий уровень развития, чем тот, который был у него при прежних политических формациях, навязанных извне» (выделено в оригинале). По признанию Джуреску, на момент составления этого трактата румынское государство не могло похвастаться успехами на этом пути. И всё же Джуреску стремился быть оптимистом: страна была богата природными ресурсами и ее населял чудесный народ; нужен был лишь «долгосрочный и детальный план работ по всем направлениям и руководители, обладающие высоким моральными качествами и совершенным уважением к закону и государству»^[51]^

Румынские элиты, назвав свое государство «национальным», воспринимали его как принадлежащее одной этнонации – сообществу этнических румын. Несмотря на то что в конституции о румынах говорилось как о румынских гражданах, в обиходном повседневном употреблении эта синтагма почти всегда обозначала этнических румын. Например, в 1930 г., когда видный румынский демограф Сабин Мануилэ написал исследование о национальных меньшинствах, он смог привести цитаты из высказываний целого ряда румынских политиков и интеллектуалов, которые по данному вопросу выразили полное согласие. Так, Юлиу Маниу, один из лидеров Национальной, а затем Национал-царанистской (или Крестьянской) партии (НЦП), писал в 1924 г. о том, что национальное государство «является самой совершенной человеческой организацией, поскольку основывается на единстве языка, обычаев, мышления, традиций, стремлений, которые естественным образом характеризуют нацию . В этой грандиозной организации, которая называется Государством, нуждается каждый народ, чтобы в ней и через нее усовершенствовать свои национальные специфические способности, а в случае необходимости выступить в их защиту»^[52].

Видный румынский географ, этнограф и антрополог Симион Мехединць настаивал на том, что румыны были единственной «автохтонной» нацией на территории Великой Румынии, поскольку, в отличие от других этнических групп, проживавших на ее территории, но имевших свои прародины в других местах, румыны как нация «зародились» на этой территории, в то время как национальные меньшинства были «внедрены» в румынскую нацию враждебными силами. Румыны как «хозяева» вынуждены были принять «гостей», т. е. меньшинства, но одновременно они должны были остерегаться центробежных тенденций некоторых из них^[53]. В концепции Национал-либеральной партии, одной из двух главных партий межвоенной Румынии (другой была Национал-царанистская партия), эта идея также являлась центральной. Так, в 1923 г. Ион Г. Дука, один из ее лидеров и будущий премьер-министр страны, пытаясь сформулировать доктрину партии, подчеркнул, что наряду с другими ценностями она включает и национализм в смысле «средства спасения материальной индивидуальности [румын], предотвращения их порабощения элементами, превосходящими их силой или уровнем организации». Отсылка к опасным элементам была аллюзией на иностранный капитал, который воспринимался как угроза местным предпринимателям, а также на граждан иных национальностей, которые якобы занимали неподобающее им место в румынской экономике и обществе^[54].

Поскольку считалось, что миссия «национального государства» состояла в поддержке и продвижении интересов численно доминирующей этнической группы, то меньшинства неизбежно воспринимались как «проблема». Более того, развитие должно быть направлено против них. По этому вопросу также существовал консенсус, хотя мера, в которой интересы «хозяев» и «гостей» были совместимы или исключали друга, являлась предметом серьезных разногласий.

Перед Первой мировой войной большинство румын в королевстве и за его пределами были землепашцами и скотоводами. Немногочисленный правящий класс Старого королевства состоял из интеллигенции (по отношению к ним румыны применяли термин «интеллектуалы»), духовенства, чиновничества и военных, в большинстве своем также этнических румын. При этом этнические румыны были очень слабо представлены в промышленности, ремеслах и коммерции. Румынские предприниматели обычно были евреями, греками или представителями других – по выражению Юрия Слёзкина – «меркурианских» меньшинств, чей традиционный образ жизни лучше подготовил их для достижения успеха в бурно развивающейся капиталистической экономике^[55]. Политика ведущей в Румынии в предшествовавшие Первой мировой войне годы Либеральной партии, получившая название «мы сами», была призвана противодействовать ситуации, которая воспринималась как ненормальная, путем согласованной государственной поддержки «национальных» предпринимателей, т. е. этнических румын. Национал-либералы, фактически та же подновленная Либеральная партия, продолжили эту политику в 1920-х гг., когда они обладали едва ли не монополией на власть^[56].

С присоединением новых провинций по итогам Первой мировой войны румыны столкнулись с ситуацией, в которой их ощущение отставания в более современных и значимых занятиях лишь усилилось. Города и местечки новых провинций населяли по большей части доминировавшие в прошлом национальности, такие как русские в Бессарабии, немцы в Буковине и венгры в Трансильвании, а также евреи, говорившие либо на идише, либо на языке культуры, преобладавшей в данной местности. Так, согласно переписи 1930 г., в Кишинёве, столице Бессарабии, румыны представляли 42,4 % всего населения, евреи – 35,7 % и русские – 17,1 %. Следует отметить, что границы румынских городов в межвоенный период проводились таким образом, чтобы путем включения в эти административные единицы пригородных сел с этнически румынским населением разбавить нерумынское большинство. В самом Кишинёве процент евреев и русских был еще выше, на что указывает сравнение с переписью 1897 г.: евреи составляли 45,9 % населения, русские – 27 %, а румыны – всего лишь 17 %^[57]. В 1930 г. в Черновцах, столице Буковины, румыны представляли 27 % населения, евреи – 37,9 %, и немцы – 14,6 %; когда в 1910 г. австрийские переписчики регистрировали языковую (Umgangssprache), а не этническую принадлежность, 48,4 % населения города выбрали немецкий язык, 17,9 % – «рутенский» (т. е. украинский), 17,4 % – польский и лишь 15,7 % – румынский. В главном городе Трансильвании, Клуже, в 1930 г. румыны составляли 34,6 %, венгры – 47,3 %, евреи – 13 %, в то время как в 1910 г. соотношение было таким: 12,4, 71,7 и 11,6 % соответственно^[58].

С точки зрения румынских националистов, это была мрачная статистика, но возможно, румыны чувствовали, что на практике ситуация была еще хуже. Как убедительно утверждает Ирина Ливезяну, «города и местечки новых провинций Румынии вообще не проявляли видимых черт румынского характера». В Черновцах, например, «университет, театр, большинство лицеев и ежедневные издания были немецкими, а присутствие румын <.> за пределами собственно румынской общины не ощущалось»^[59].

Румынские политики и интеллектуалы предпочитали объяснять эту ситуацию целенаправленными действиями предыдущих имперских режимов, которые якобы преднамеренно денационализировали румын, чтобы обеспечить себе контроль над румынскими территориями. Так, например, в своем исследовании 1930 г. о национальных меньшинствах Мануилэ, с одобрением процитировав С. Мехединць, который утверждал, что «Румыния – это самая гетерогенная с этнографической точки зрения страна в Европе» и что она – «единственная на Земле страна, чьи города по большей части находятся в руках чужеземцев», прибавил, цитируя Ю. Маниу, что города в Трансильвании «были созданы искусственно как центры мадьяризации» и что «румынское государство должно восстановить то, что разрушили венгры, но не путем разрушения существующих ценностей, а путем создания новых». «Вот и идея на будущее!» – заключил румынский демограф^[60].

В этом вопросе Мануилэ был в полном согласии с большинством своих современников из среды румынских интеллектуалов и политиков, среди которых было распространено мнение, что после объединения румынских территорий новый «национальный идеал» включал модернизацию страны, сопоставимую с тем, что происходило как у соседей, так и на Западе, и в то же время – устранение «дыры в середине», т. е. недостаточной представленности этнических румын в большинстве престижных экономических и социальных сфер. Эти политики и интеллектуалы были склонны воспринимать такую ситуацию как нечто невыносимо постыдное, поскольку она наводила на мысль, что румыны были неспособны стать по-настоящему «современными»^[61].

Румынские политики сознавали, какая напряженность может возникнуть в связи с реализацией планов руководимого государством развития в сочетании с мерами по устранению из престижных областей занятости национальных меньшинств, которые зачастую обладали навыками, лишь изредка встречавшимися среди этнических румын. Но в 1920-х – начале 1930-х гг. абсолютному большинству румынских элит хотелось верить, что указанные цели были совместимы. С этой точки зрения Румыния была похожа на другие страны Восточной и Юго-Восточной Европы, которые благодаря их союзу с Францией и Великобританией вышли победителями в Первой мировой войне: победа узаконила демократию, и элиты выразили ей свою поддержку, пусть даже их политическая повестка дня была отмечена изрядной дозой этнического национализма^[62]. Приверженность демократии, пусть даже и показная, означала, что явно нарушать права меньшинств было нельзя. Государство должно было действовать осторожно, чтобы и статус доминирующей нации повысить, и соблюдение прав меньшинств подтвердить. Чтобы показать, каким образом наиболее либеральные и дальновидные румынские элиты представляли себе решение этой дилеммы, полезно обратиться к личности и высказываниям одного из самых видных их представителей, Юлиу Маниу.

Фото 1.1. Юлиу Маниу.

Фотография любезно предоставлена Национальным архивом Румынии

Фигура Маниу возвышалась над румынской политической сценой большую часть межвоенного периода, а также во время Второй мировой войны, когда он был самым влиятельным лидером прозападной оппозиции. Маниу был одним из лидеров НЦП с момента ее создания в 1926 до 1933 г. и с 1937 вплоть до 1946 г., когда это формирование вместе с остальными оппозиционными партиями было ликвидировано коммунистическими властями, а их лидеры, включая Маниу, арестованы и брошены в тюрьму, где он и скончался 5 февраля 1953 г. Маниу был премьер-министром Румынии с ноября 1928 по октябрь 1930 г. и с октября 1932 по январь 1933 г.

Маниу родился в 1873 г. в Трансильвании в семье румынских дворян, имевшей славу борцов за права румынских крестьян против венгерского гнета. Он с детства воспитывался в духе румынского национализма и в юности поклялся посвятить себя своему народу^[63]. Он изучал право в университетах Клужа (венгерское название Коложвар), Будапешта и Вены. В 1906 г. он был избран по списку Национальной румынской партии в венгерский парламент, где вскоре зарекомендовал себя как твердого, осторожного и находчивого политика. К исходу Первой мировой войны Юлиу Маниу стал фактическим лидером своей партии и румынской общины Трансильвании. В Первую мировую войну он был мобилизован в австро-венгерскую армию и воевал на Итальянском фронте, но решительно отверг требования венгерских властей подписать декларацию, осуждающую участие Румынии в войне против Австро-Венгрии. Маниу вернулся в Трансильванию в последние недели войны, когда империя уже испускала последний вздох, и в ноябре 1918 г. организовал фактический захват власти в Трансильвании отрядами румынской «национальной гвардии», действовавшими под защитой войск Старого королевства. Он сыграл ведущую роль в организации стотысячной демонстрации трансильванских румын, на которой 1 декабря 1918 г. в городе Алба-Юлия было провозглашено объединение Трансильвании, Баната и восточной Венгрии с Румынией. Со 2 декабря 1918 по 2 апреля 1920 г. он возглавлял в Трансильвании администрацию переходного периода, которая обеспечила окончательное присоединение провинции к Старому королевству^[64].

Таким образом, Маниу был пламенным националистом, но также и демократом, и его преданность демократии была столь же сильна, как и преданность национализму. Однажды в нашумевшем публичном выступлении он даже назвал себя «настоящим фанатиком демократии, фанатичным противником любой диктатуры, под какой бы формой она ни являла себя»^[65]. Для Маниу это были не просто слова: он их произнес в мае 1938 г., когда в Румынии была установлена диктатура короля Кароля II. К тому времени Маниу на протяжении нескольких лет оказывал решительное сопротивление авторитарным тенденциям Кароля. После падения королевской диктатуры он неуклонно противостоял диктатуре Иона Антонеску во время войны, а когда в августе 1944 г. Антонеску был устранен в результате государственного переворота и вскоре к власти пришли коммунисты, Маниу мужественно, до конца своей жизни, боролся против их режима.

Приверженность Маниу демократии была тесно связана с его решимостью гарантировать румынским гражданам иных, чем румыны, этнических групп все национальные права, которые он считал неотъемлемыми для их человеческого и национального достоинства. Он посвятил себя «гарантированию свободы для всех и развития всех совместно проживающих народов», включая право каждой нации «обучаться на своем языке, молиться Богу на своем языке и защищать свои права на своем языке». Эти принципы были утверждены в декларации об объединении Трансильвании с Румынским королевством,