– Позвольте возразить, – сказал я, при этом подумав: «Я тертый калач, говорить умею.

При Советах журналисты не обслуживали власть? Может, они правду писали, их как назвать? Теща неравным браком попрекает, для вас, Анатолий Сергеевич, я идеологический враг. Не правда ли, смешно. Откуда такая непогрешимая вера в свою правоту, ни тени сомнения на свой счет.

– Ты заумь не молоти, а правду свою мы выстрадали. Кто на войне, кто в тылу. Наша правда на крови, поте и слезах.

Что после этого скажешь, остается молчать, люди просто аннексировали права на правду под предлогом неоспоримых заслуг. Возражать я не стал, хотел просто заметить, каждый остается при своем мнении, и добавить, пожалуй, мне пора домой.

– По рукам, Володя, без обид. От меня всему вашему поколению достается. Я и Андрея с Таней отчитываю, и Лешу, ее муженька. Правда, Юлю большую и маленькую я ни-ни. Уж очень обидчивые эти дамы, чуть что, так губы надувают.

До этого разговора, я думал, что Анатолий Сергеевич расположен ко мне. Как-то он пригласил меня в гости, ознакомиться со своими воспоминаниями.

* * *

Анатолий Сергеевич пишет не спеша, скорее для себя и внучек, хотя по просьбе совета ветеранов. Симпатичный, бравый, опрятный и приятный. Он любит жизнь, об этом вы сразу догадаетесь. Хитрый прищур насмешливых глаз, видно, человек не разучился смеяться, шутить, подтрунивать, рассказывать анекдоты. С ним легко говорить, общаться, совсем не старый. За обычным столом, накрытом простенькой клеенкой, он весь лучится и светится. Невольно завидую, хотелось спросить, как удалось остаться таким молодцеватым, сохранить память, писать таким ровным, красивым почерком.

– Почерк от характера зависит, поясняет он. Ухабистая у меня судьба. Наше поколение жило во время перемен. Шли дорогой немощёной, но, как видишь, добрались до Берлина, освободили Варшаву, Прагу, построили новые города, целина, БАМ, всего не перечислишь. Никогда я не терял присутствия духа, доверился Богу, судьбе и ровной линии не изменил, она и в почерке.

Телевизор он не любит, смотреть нечего. Вечером он читает Лодзинского, описывающего Киевскую Русь.

– Хочешь почитать? Ты как писатель оценишь мои писульки. У меня в кармане всегда припасена гость сухариков, спать нельзя было на фронте, вот и гоняешь их во рту, как конфетку, чтобы сон не одолел, и так к ним привык, что и сейчас они у меня в кармане. А вспомню, как на передовой рад им был, аж слюни текли, какими они тогда сладкими казались, не забудешь. Вот о солдатской славе молва, сейчас на нас смотрят, приглашают везде, подарки, а прежде-то не вспоминали. Города брали солдаты, а маршалы и военачальники, прославившись, не всегда вспоминали о нас. Не за маленькую толику славы клали мы свои жизни, даже и мыслей таких не было. За то, что мы пережили на фронте, павшим и кому посчастливилось выжить, хотелось справедливости, Победы. Сейчас не вернувшихся надо чтить, а о нас заботиться. Хорошо, что ты не видел этой войны. Не найдешь самых поганых слов обозвать ее. Я видел, как рвало людей на куски, как кишки наматывались на гусеницы. Круглые сутки в снегу на морозе, а было мне восемнадцать лет. Вначале запасной полк в Харькове, сорок третий год, осень. Город был в руинах после немцев. В своей одежде мы месяц обучались. Кто должен был остаться в живых? Из восемнадцати ребят нашего класса с фронта вернулись трое. Мы были по существу не обучены. Много попало в плен. Кто-то в Польше, в Майданеке под Краковом, где делали из кожи человека абажуры и перчатки, был замучен. Воевал на первом белорусском фронте, командовал Рокоссовский. Брал Кенигсберг, Берлин, Прагу. В районном городе Гомеле началось наступление, я был наводчиком сорока пяти миллиметрового противотанкового орудия, проще сорокопятки, наш расчет подбил танк «пантера», за это я получил свой первый орден.

Мы шли сутками, спали на ходу. Вдруг стрельба и немцы, разрывные пули, казалось, что стреляют со всех сторон. Крик «танк» и один из них на нас идет, в прицел вижу, стреляю, рикошет. Он же идет, стреляет, кругом грохот, скрежет. Второй раз опять столп искр. И вот вижу совсем рядом, уже гусеницы в глазах вращаются, кричу «осколочный». Все завертелось, закрутилось, ору «бронебойный». Бронебойный не берет, бесполезно. Осколочный разорвал гусеницу. Когда встал, на гусенице завертелся, показал бок, там броня поддается. Немецкие танки на бензине, бью бронебойным, загорелся. Когда понял, что подбил, остановил, все стало безразлично. Не пойму, что и где. Вижу, из горящего танка вылезают немцы и их наш расчет расстреливал. В этом бою у моего товарища Коли Москальца, моего однокашника, из одного расчета, вся шинель была порезана осколками. Мы рассуждали, хорошо это или плохо. А после перекрестились и опять заняли боевые позиции. Было приказано взять стратегическую высоту, на которой стояла деревня, того же хотели и немцы. Сделали передислокацию, для орудия вырыли огневую позицию, а для себя каждый мелкий ров, обложили ящиками и залегли. Захотелось вдруг закурить, свернул цигарку, нагнулся, и в это время меня вдруг взрывной волной обдало, рядом мина разорвалась. Вот как мы встречали смерть, она, незрячая, вслепую лупила без разбора. Всего один осколочек и прямо в сердце Коли, котелок в стороне. Коля, Коля, что с тобой? Перевернул его, застывшее лицо слилось со снегом. В тот ровик, что он сам себе вырыл, положили его, завернув в плащ палатку, а сверху просто поставили снаряд. У меня обмотки на ногах обгорели, прилипли, полуистлевшие. Ходить уже было невмоготу. Постоял я возле убитого, на нем они целые были, обмотки-то. Но не смог снять, промучился в них до госпиталя, когда раненого меня свезли. Там их с меня срезали вместе с кожей, пятнадцатого апреля я был ранен, пять месяцев провалялся в койке. Города оставляют солдаты, а берут города генералы. Вот что бы это значило. Никогда я не курил, а когда Коля погиб, до того момента цигарку свернул. Может огоньком Богу повестил, вспомнил Его, а Он и спас меня.

Вот она, проклятая Германия, ходил я по Берлину, стреляли отовсюду, из пустых окон, подворотен, из углов. Я понял одно: война ненасытная смертью. Цеплялся за веру, как за подол материнский в детстве, чтобы не упасть и не пропасть. Девятого мая немцы стали сдаваться, над рейхстагом наши знамена. Нас двинули на Прагу. Было еще много потерь и смертей молодых ребят.

А что сейчас, эти америкашки санкциями говорят, бесполезно. Трудности нас только мобилизуют. С Украиной у нас одна судьба, мы лишь по недоразумению разминулись. Переустройство души человеческой идет невидимо, но нет силы разъединить одну кровь. Сердце, обожжённое болью, ноет оно во мне, сплю и вижу Украину. Ох, и глубокий ров роют между русскими и украинцами недруги, но как говорит пословица: «не рой яму, сам в нее попадешь».

Когда умру, душа крохотной птицей невесомой и прозрачной, как легкая дымка, как еле различимое облако устремится в то место, где родился. На хутор, о котором только я и ведаю. Прощаясь с Родиной, окину взглядом памяти, где будет все, люлька с колы белью, что качала мать ногой, привязанной бечёвкой, ухитряясь при этом еще и прясть. Ее сладкий напев забытой песни, такой тихой и такой тонкой, словно сон. Убаюканный, я видел такие неведомые сны, в которых тепло, светло и все так близко и дорого. Когда душа ребенка с небесной чистотой, еще невесомая между небом и землей не ведает, что ей грядет. Время терзало эту душу, и она обугленная возвращается, как небесный дар к дарителю. К нелицеприятному судье. Боже, взмолюсь я, не прощения взыскаю со слезами, даруй мир Украине».

Анатолий Сергеевич, простой и великий. За свою жизнь выслушал много подобных рассказов ветеранов о подбитых танках. В моей памяти стоят эти исполины гарантами будущего России. Они не дадут нам сбиться с пути, их подвиг – наш компас.