Ревнивица

Ахматова сама по себе говорит: «Я всегда ненавидела жен великих людей».

Трудно не подумать, что она им просто завидовала!

Хотя совершенно напрасно: судьба дала ей быть супругой подлинно великого поэта, одного из лучших, каких мы вообще имели, Николая Степановича Гумилева. И что же? Она сделала все, чтобы отравить ему жизнь, потом его покинула, – и никогда не умела понять его творчество, о котором судила, мягко выражаясь, вкривь и вкось.

Но вот эта неуместная ревность совершенно ее ослепляет в суждениях о H. Н. Пушкиной, и еще хуже о А. Г. Достоевской, о которой она высказывается абсолютно несправедливо (а уж та была – поистине идеальной подругой великого писателя; если бы не она, – мы бы не имели того Достоевского, которого мы знаем). Впрочем, такие же чувства Анна Андреевна испытывала и по отношению к С. А. Толстой (тоже не слишком справедливо…) и, видимо, в самом деле, ко всем женам великих людей без исключения.

Пушкинисткой, впрочем, она было плохой, даже оставляя в стороне вопрос о ревности: например, о царе Николае Первом она всюду высказывается с тупою и вовсе необоснованною злобой.

Потому что этого требовали власти? Нет, вряд ли в данном случае у нее есть такое оправдание: в ее голосе слышится искренняя ярость.

Когда она подлинно велика и мудра, это не в оценках прошлого и не в вопросах литературы (вопрос об ее поэтических достижениях оставим пока в стороне), а это когда она глядит на современность, на то, что она видела, слышала и пережила в советской России:

«Сталин – самый великий палач, какого знала история. Чингизхан, Гитлер – мальчишки перед ним. Теперь выяснилось, что лично товарищ Сталин указывал, кого бить и как бить. Оглашены распоряжения товарища Сталина – эти резолюции обер-палача на воплях, на стонах из пыточных камер».

Или ее ответ, когда ей сказали, что были, мол, люди, искренне верившие в советскую власть: «Неправда! Камни вопиют, тростник обретает речь, а человек, по-вашему, не видит и не слышит?! Ложь. Они притворялись. Им выгодно было притворяться перед другими и самими собой. Ну, конечно, они не имели возможности выучить наизусть его бессмертные распоряжения в оригинале, но что насчет “врагов народа” все ложь, клевета, кровавый смрад – это понимали все. Не хотели понимать – дело другое. Такие и теперь водятся».

Тут с нею полностью согласимся. Это – голос правды, это, согласно судебной формуле, чистая правда, вся правда и только правда.

Не курьезно ли, что вот теперь, в наши дни, когда уже все известно, – находятся горячие поклонники товарища Сталина? Любопытно, что господа красно-коричневые думают о свидетельстве Ахматовой?

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 28 марта 1998 г., № 2485–2486, с. 5.

Слова мудрости

Слабый и грубо агитационный роман Д. Нагишкина¹⁰⁸ «Сердце Бонивура» (Ленинград, 1947) интересен разве что тем, что вошел позднее в состав серии «Тебе в дорогу, романтик!», где в числе других печатались многие книги более или менее талантливые и даже искренние. Описание гражданской войны на Дальнем Востоке должно, по намерению автора, вызвать восторг перед красными и отвращение к белым: на деле, чувство читателей порою совсем иное. Например, когда красная сестра милосердия зверски убивает, ударом ноги в живот, тяжело раненного, могущего выдать секреты партизан…

Но есть в сочинении Нагишкина одно место, стоящее того, чтобы его процитировать. А именно, – речь японского офицера, поручика Суэцугу, перед крестьянами, оказывавшими содействие советчикам:

«Росскэ курестиане! Смею приказывать вам выслушивать меня. Вы нарушили заповедь ваши предки, вы подняли руку на священную особу императора. Вас наказывать за это надо. Вы болсевикам помогали. Болсевико Бога нет. Это плохо! Великая Ниппон желает установить настоящий порядок в России. Кто сопротивление думает оказывать, – того надо выпороть».

Какие прекрасные и верные мысли! Если бы так рассуждали наши псевдосоюзники в борьбе с коммунизмом, в эпоху революции и позже вплоть до сего дня, будь то немцы, англичане или американцы, – сатанинское владычество темных сил над нашей родиной, без сомнения, давно бы отошло в область минувшего.

Что же до пособников большевиков, сознательных и бессознательных, увы! Их ждала гораздо более страшная кара, чем упоминавшееся поручиком Суэцугу умеренное количество спасительной лозы по мягким частям. Крестьянам предстояло раскулачивание и поездка в столыпинских вагонах на Колыму, и далее на тот свет, а партизанам – кусочек свинца в затылок в чекистских подвалах. За что боролись, на то и напоролись…

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 15 февраля 1986 г., № 1855, с. 2.

Мудрость и лжемудрость

Второстепенный писатель С. Сергеев-Ценский, начавший деятельность в 1900-е годы, и благополучно продолжавший ее при большевиках, ценою полной рептильности, в своем посредственном, хотя и восторженном очерке «Гоголь как художник-слова», сочиненном в 1952 году, по случаю столетия со дня смерти великого мастера (С. Н. Сергеев-Ценский. «Собрание сочинений», т. 3, Москва, 1955), приводит замечательную фразу: «Придет время, – Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не продают уже ни на каких европейских рынках». И, комментирует: «Это предсказание из “Переписки с друзьями”, и, как мы с вами видим, оно сбылось».

Сбылось, да не так, как хочет нам внушить советский борзописец. То, что он лживо именует мудростью, черпали из России (им и покупать не надо было: давали не только даром, но еще и с хорошей приплатой!) всякие арагоны, сартры и прочие ромен-ролланы. Настоящая же мудрость сама пришла в Европу, но тщетно стучится в двери ее властителей, политических и интеллектуальных, в форме книг и речей Солженицына. Вот к ней-то пророчество Гоголя и относится. Но ее час еще не настал. В России же да, действительно, идет процесс духовного возрождения подспудной переоценки ценностей и познание истины, которого нет на Западе; и только он один, в наши страшные годы, может служить надеждой на спасение мира.

Любопытно, что в том же томе Сергеев-Ценский рассказывает (в очерке «Мое знакомство с И. Е. Репиным») о своей встрече с писателем Николаем Каразиным¹⁰⁹, упоминавшимся недавно в «Нашей стране», и который был, оказывается, не только писателем, но и художником. Ценский с ним беседовал на выставке его картин в Москве, и даже описывает его наружность: «Чернобородый, крупноголовый, приземистый человек».

«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 14 июня 1986 г., № 1872, с. 3.

Два советских романа

В течение некоторого времени иностранной печати многократно упоминался недавно вышедший в свет в Советском Союзе роман Антонины Коптяевой¹¹⁰ «Иван Иванович». Французские газеты, с присущей им развязностью и потугами на остроумие в снисходительном тоне, всегда у них появляющимися, стоит им заговорить о чем-либо русском, окрестили героиню романа «якутской мадам Бовари». Когда книга попала мне в руки, я раскрыл ее с некоторым интересом. Положим, оказалось, что героиня вовсе не якутка, а русская, хотя действие происходит в самом деле в Якутской АССР, и что на мадам Бовари она похожа не больше чем, скажем, на Анну Каренину, – или на любую другую женщину, которая бросает мужа. Но это не может вызвать большого удивления у того, кто знаком со стилем французской прессы. Мне было любопытно видеть другое: действительно ли это произведение представляет собою событие в советской литературе. И в этом отношении я остался разочарован. Роман мне показался довольно слабым.

Сюжет его чрезвычайно примитивен: жена ученого оставляет его, так как на ее взгляд муж уделяет ей слишком мало внимания и недостаточно ее понимает. Особенность, которая должна выражать «советский» подход к старой теме, – в том, что трагедия героини сводится к трудности найти для себя подходящую профессию. В конце концов, она эту профессию находит, делаясь журналисткой. Почему-то при этом ей понадобилось уйти к человеку, наведшему ее на эту идею. Вероятно, в романе заключено много автобиографического элемента: в стиле автора отчетливо чувствуется перо газетного работника, а яркие описания медицинских операций, представляющие собою лучшие отрывки в книге, – наводят на мысль, что автор, как и героиня, учился прежде в медицинском институте.

События развертываются на фоне быта интеллигенции, – главным образом медицинского персонала, – партийцев, отчасти местных инородцев. Картина могла бы быть интересной, тем более, что Коптяевой описание дается легче, чем психологический анализ. Однако, и в этом отношении не чувствуешь себя удовлетворенным. Читаешь разговоры среди интеллигентов и чувствуешь все время, что здесь что-то «то, да не то». Слог их речи, сюжеты их бесед не типичны для настоящей интеллигенции, какую мы знали в СССР; все это – представители той ремесленной, наспех выпеченной интеллигенции, которой, нельзя отрицать, при большевизме развелось немало. Конечно, автор вправе рисовать жизнь именно этого слоя, – к которому, видимо, и сам принадлежит, – но для нас это уменьшает интерес и все сочинение представляется из-за этого менее глубоким. Невольно хочется предупредить читателя из иностранцев или из старой эмиграции, чтобы он не думал, что внутренний мир русской интеллигенции в целом снизился сейчас до уровня инженера Таирова или журналистки Ольги Аржановой.

Герой, именем которого названа книга, талантливый хирург Иван Иванович Аржанов, изображен как человек науки, забывающий обо всем ради любимого дела, и, в то же время, как исключительно добрый и отзывчивый человек, находящий в себе сочувствие для каждого из своих пациентов. Да, такие типы в России были и есть, и образ Ивана Ивановича вызывает у меня ряд воспоминаний о людях, которых я знал в реальной жизни. Но зачем Иван Иванович сделан в то же время убежденным фанатиком-партийцем? В этом нет прямой невозможности, но это так не типично! Люди науки, люди, сохранившие или воспринявшие те благородные традиции русского врача, какими живет Иван Иванович, обычно так далеки от партийного мира, так тщательно его избегают – и это все равно, происходят ли они из потомственной интеллигенции (где такая разновидность гоминис сапиентис¹¹¹ встречается чаще), или поднялись из низов, как это указано у Коптяевой об ее персонаже. Они могут быть формально партийцами, но убежденными…, вряд ли. Впрочем, и у Ивана Ивановича эта убежденность не так то ярко чувствуется.

А вот другой партиец, – секретарь райкома Скоробогатов, – дан как живой. Таких мы все видали во многих экземплярах. Его манеры один из героев романа характеризует так: «угрозы, окрики, оскорбления со ссылками на неограниченные права секретаря райкома». При всяком поводе, и вовсе без повода, он начинает «греметь»: «Все эти интеллигентские штучки… забываете о рабочей среде… сплошные выпады! Я предлагаю вам серьезно подумать». – «Ты идешь против партии!» и т. д. Его повелительный тон… его манера лезть с грязными сапогами в душу к людям, во все мелочи их личной и семейной жизни, все это – живой сколок с натуры. Прощаешь Коптяевой то, что он у нее в конце концов посрамлен и наказан «справедливой» партией. Ясно, на деле именно такие люди и делают карьеру в Советском Союзе.

О главной героине романа, как ни странно, почти нечего сказать. Симпатии автора на ее стороне, но вряд ли не у большинства читателей остается впечатление о ней, как о пустой мещанке, оказавшейся неспособной оценить стоящего выше нее в культурном и моральном отношении мужа. Ее неудовлетворенность собой и вечные поиски кажутся довольно смешными, если мы вспомним условия жизни большинства русской интеллигенции, перед которой все время встают куда более сложные и тяжелые вопросы.

Еще более надуманный, неживой образ – играющая в романе довольно серьезную роль девушка-якутка, помощница Ивана Ивановича, Варвара Громова. Она то и дело разражается невыносимо приторными и неискренними монологами на тему о том, как страдали якуты в царское время, и какие неизмеримые блага им подарила советская власть, – «Я счастлива не тем, что я вырвалась, а тем, что весь мой народ вырвался из грязи и нищеты! Ведь раньше только крошечной кучке интеллигентов, имевшей общение с русскими, была доступна культура. И то консерваторы-националисты упрекали их за обручение, за русские обычаи, за то, что они позорят этим звание якутов. Я ненавижу националистов! Я их не-на-вижу-у! Что они держатся? Что они могут дать народу? Ведь у нас почти одна треть населения болела чахоткой и больше половины грудных детей вымирало. А они стремились к реставрации! Мне рыдать хочется, когда я только подумаю, что революцию могли бы задушить в самом начале!» – Не хватает терпения прочесть до конца ее нудные, тошнотворные тирады. Да, все это говорили и говорят в Советском Союзе; все это приходится слышать. Но такие фразы произносятся исключительно в официальной обстановке – на собраниях, в присутствии начальства или, самое большее, перед людьми, в которых подозревают сексотов. Никто не станет, как Варвара в романе, говорить так перед близкими друзьями, в семейной обстановке. В подобном случае на человека поглядели бы с удивлением, с насмешкой.

Стоит ли приводить возражения по сути ее высказываний? Она сама роняет мимоходом, что ее отец, который был очень беден, имел 6 коров. В романе говорится о шкурках соболей и черно-бурых лисиц в руках у якутов-охотников. В царское время им бы заплатили полновесными деньгами, а теперь колхоз заберет все более или менее даром. Такие мелочи, наверное, якуты отчетливо сознают.

Ламентации Варвары по поводу тяжелой участи якутов в царской России надо признать, мягко выражаясь, преувеличенными. Конечно, они жили в тяжелом климате, но ведь и сама Варвара любит свою страну – «Олекма, нет в мире лучше края!» В отличие от других северных народов, якуты не обнаруживали никакой склонности к вымиранию или вырождению, это жизнеспособное, энергичное племя, наиболее многочисленное в Сибири, еще до прихода русских, достигло относительно высокого культурного уровня. Русские принесли им христианство, цивилизирующую роль которого даже и большевики, верно, не станут теперь отрицать. Однако, они настолько сохраняли свою самобытность, что, далекие от обрусения, втягивали в свою среду живших между ними русских, усваивавших их язык. Об этом упоминает эпизодически появляющийся у Коптяевой старый шаман, который мог бы быть очень интересным образом. Вспомним, с другой стороны, рассказ Гончарова в «Фрегате Палладе» о том, как он ехал через Сибирь, и, к его удивлению, здесь русские между собой говорили по-якутски и ему казалось, что его сейчас спросят: «Parlez vous yakoute?¹¹²», и ему будет неловко сознаться, что нет.

Упомянем здесь еще несколько не слишком широко известных фактов. Якуты до прихода русских не имели письменности – или, что довольно вероятно и находится в согласии с их легендами, ее утеряли во время своих странствий с юга на север. Уже в 1819–1821 годах священник Георгий Попов в Иркутске пробует составить якутский алфавит – «Таблицу для складов и чтения гражданской печати». Но по-настоящему грамматика их языка и алфавита (на базе русского) были составлены в 1851-м году ученым немцем Бетлингком¹¹³ (немец, как известно, и обезьяну выдумал!)

В 1853 же году архиепископ Камчатский Иннокентий Вениаминов¹¹⁴ учреждает в Якутске переводческий комитет для перевода богослужебных книг, во главе с протоиереем Димитрием Хитровым. Хитров составляет свою транскрипцию – упрощение с практическими целями таковой Бетлингка. После революции, в 1917-м году, по инициативе якутского ученого Новгородова, русский алфавит был у якутов заменен знаками международной фонетической транскрипции, оказавшимися столь неудобными, что в 1939 году правительство принуждено было вернуться к алфавиту Хитрова с небольшими изменениями. Это один из многих примеров, когда царское правительство обнаружило больше внимания и понимания в вопросах просвещения инородцев, чем советское.

* * *

Роман Коптяевой приводит мне на память другой советский роман, о котором тоже немало говорили несколько лет тому назад, и который во многих отношениях представляет с ним аналогии. Я имею в виду роман Веры Пановой¹¹⁵ «Спутники».

Роман также написан женщиною; Панова тоже журналистка, и «Спутники» были ее первым романом. В нем, как и в «Иване Ивановиче», в центре внимания стоят врачи и сестры: действие «Ивана Ивановича» кончается с началом Второй Мировой войны, – действие «Спутников» происходит во время этой войны. Но в выполнении у двух писательниц налицо огромная разница. Если у Коптяевой на сцене почти исключительно полуинтеллигенты, у Пановой охват гораздо шире – и настоящие интеллигенты, и полуинтеллигенты, и совсем простые люди; и, главное, каждый из них дан, хотя иной раз и в беглой зарисовке, но так, что мы видим его характер и душу.

Есть у Пановой старый доктор Белов. Если Иван Иванович возможен и даже правдоподобен, то доктор Белов по-настоящему типичен. Но если Коптяева, говоря о своем герое, то суха, то теоретична, Панова показывает своего с массой бесконечных, мастерски подобранных нюансов. Доктор Белов и комичен, и трогателен, и порою великолепен. Автор проявил чувство меры и не сделал Белова коммунистом. Его мотивы – может быть отчасти патриотизм, а главное то чувство своего долга перед больным, которое для русских медиков характерно. Белов явно побаивается властей и партийцев и старается с ними не спорить. Но когда комиссар предлагает ему прицепить к санитарному поезду брошенные товарные вагоны, что значило бы, спасая материальные ценности, подвергнуть опасности раненых, он решительно отказывается: «Люди, знаете, самое ценное!» Здесь сталкиваются два непримиримых мировоззрения – советское и гуманитарное, то, которого так верно и упорно придерживалась старая русская интеллигенция, не сознавая, что оно идет корнями из отвергаемого ею христианства. И чего стоят те терзания, которые доктор Белов переживает от смерти пациента, которой он не мог предвидеть, но за которую все же чувствует себя ответственным!