Глава девятая. В лесу

Леса Новгородского Славланда в то время многим походили на скандинавские – на Кольмерден и Тильоског. Население – живность, люд, и, по желанию, нежить, естественно. На шестой арже от Новгорода встретился Хелье и Любаве старый массив, с прогнившими стволами, чахлыми листьями, где под ногами скрипело, трещало, хрупало, пружинило, деревья стояли редко, живности было мало. Не теряя даром времени, Хелье, взяв у Любавы нож, срезал понравившуюся ему длинную ветку, обстругал ее по всем правилам, заточил, отрезал от подола своей рубахи длинную полосу и утяжелил ею конец.

Вскоре старый, гнилой лес кончился, начался бор, сделалось темно и тоскливо. Дождь, правда, перестал. И то благо.

Необычный он все-таки, думала Любава, шагая рядом с Хелье и чувствуя не без хвоеволия, как согреваются замерзшие было от мокроты ноги, как тело оживает, как легко бежит по жилам кровь, как слушаются мускулы и подчиняются воле суставы. Необычный, странный. Не зря он дружит с Яваном – они чем-то похожи. И если бы он был там, в Константинополе, на месте Явана – возможно, так же спас бы меня. Как эти мужчины не похожи на Детина – медлительного, рассудительного домоседа. Бедный Детин – не сладко ему теперь, посадили его в яму. И ничем я не могу ему помочь. А ведь он мне помог. А я вот – не могу ему помочь. Я даже себе не могу помочь. Думала я – никому я не нужна, ан нет, вон сколько людей мне помогают. Сейчас еще и Белянку обяжем. А вдруг она нам откажет? Нет, не может Белянка отказать. Она хорошая. Наверное. Муж у нее строгий очень только. Но это ничего. Мужа она уговорит.

– Так мы и не добились от Гриба … не дознались … не выведали, что хотели узнать, – сказала она полувопросительно.

– А? Почему же это? Выведали, – сказал Хелье, думая о чем-то другом.

– Но как же … ведь он не…

– Гриб сказал все, что нужно.

Она хорошо помнила разговор.

– Может, я не расслышала?

– Расслышала, только не поняла.

– А ты понял?

– Да.

– Что же ты понял?

– Нужно еще кое о чем подумать.

Помявшись, она все-таки спросила, —

– И ты знаешь, почему … зачем я им всем нужна?

– Это как сказать, – ответил он уклончиво.

Нет, он не врет, подумала она. Чего-то я не уловила в их разговоре.

– Ты поэтому его не …?

– Не прирезал? Из благодарности? – Хелье засмеялся. – Нет, не поэтому.

– Нет?

– Нет.

– А почему же?

– Заповедь есть такая.

– Заповедь?

– Ну конечно. Заповедь.

– Какая заповедь?

– Не убий. Это из Библии. Есть такая книга интересная. Фолиант такой.

– Я знаю, что такое Библия, – сказала Любава строго.

– Чего ж спрашиваешь?

– Потому что как-то странно.

– Что странно?

– Ты не зарезал его, потому что есть такая заповедь?

– Да.

Через двадцать шагов она спросила, —

– Но ведь ты, вроде … воин? Бывший ратник? Не так ли?

– Вроде бы да. Впрочем, нет, ратником я никогда не был.

– Но сверд ты носишь.

– Да. Ношу.

– И в то же время говоришь, что есть заповедь, и ты ее, заповедь, чтишь.

– Чту.

– Всегда?

– Почти всегда. Бывает, что-то происходит помимо моей воли. И вообще я не ангел.

– Не понимаю я что-то, – сказала она серьезно.

– Да, это сложно, – согласился Хелье. – Я сам, честно говоря, не очень понимаю. Но я стараюсь. Это как с ревностью.

Помолчав, Любава все-таки потребовала разъяснения.

– Я знаю, что ревность – нехорошее чувство, – сказал Хелье. – Противное. Сродни зависти, наверное. Стало быть, был у меня друг хороший. Даже очень хороший. Однажды он мне жизнь спас. И еще кое-кому. Сам чуть не погиб при этом. А только стала одна … хмм … особа … хорла одна … ходить к нему домой. Повадилась.

Это было забавно. Попривыкшая и освоившаяся Любава чуть не засмеялась.

– А должна была ходить к тебе? – спросила она, делая серьезное лицо.

– Да, – серьезно ответил Хелье. – А что? Я ведь не урод какой. И происхождением я не хуже … а может хуже … не знаю, да и не важно это! И с тех пор я не знаю, что о друге моем думать. Неприятен он мне стал.

– А ты его видел с тех пор, как она к нему стала ходить?

– Нет.

– Не хочешь видеть?

– Он далеко.

– И она тоже?

– Да. Она тоже. Отстань. Ну так вот. Не знаю я, что думать. И что делать. Кстати говоря – с заповедью оно проще. Не убий – и все. А тут – не знаю.

– А ты ее до сих пор любишь?

– Тоже не знаю. Возможно.

Хелье посмотрел на Любаву, и ей пришлось отвести глаза. Отведя их, она вдруг увидела медведя. Медведь стоял возле дерева и с любопытством смотрел на путников.

– Хелье, – сказала Любава.

Хелье посмотрел.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Мы его не трогаем, и он нас не тронет. Он просто так, наблюдает. Сытый он. Вот если бы медведица попалась с детьми, тогда дело плохо. А этот – пусть.

И действительно, медведь не пошел за ними, а заинтересовался какой-то белкой, или еще чем-то, шебуршащим в ветвях неподалеку.

Вскоре им попался ручей, и Хелье заставил Любаву, которая не хотела пить, напиться впрок.

– Неизвестно, когда будет следующий, – объяснил он наставительно.

Затем Любаве захотелось ссать, и она долго стеснялась и не решалась рассказать об этом Хелье. Но в конце концов потянула его за рукав.

– Мне нужно, – сказала она.

– Сколько угодно, – сказал он. – Не удаляйся от этого дерева. Я сейчас вернусь.

– Ты куда?!

– Сейчас вернусь. Не бойся. Я зайца заприметил.

Было ужасно неудобно и немного боязно. Хорошо мужчинам – им только порты приспустить да рубаху задрать. А тут присядешь, а кто-нибудь из кустов выскочит и хвать зубами за голый арсель. Впрочем, вокруг было спокойно. И Хелье вернулся почти тут же, как обещал – держа за уши убитого зайца.

– Ой, зачем ты его убил, – спросила Любава с сожалением. – Смотри какой он. Жалко его.

Хелье молча взял у нее свою монашескую робу, которую она все это время несла, соорудил подобие мешка, и сунул туда зайца.

Где-то в Таврии Базиль Второй с небольшой армией, укрепленной отрядом, посланным ему из Киева Святополком, ищущим поддержки у Византии, громил последнего хазарского кагана Георгия Цула. Норманны, сговорившись с толстым Олавом, недавно сватавшимся к Ингегерд, вошли в Сицилию. Эдмунд Второй и Каньют Датский делили Англию.

Двое беглецов пробирались новгородским лесом, зорко смотря по сторонам – нет ли ровдиров, или лихих людей, или змей – ища убежища, поскольку небо начинало темнеть.

В конце концов Хелье, заприметив какие-то сурового вида большие камни возле холма, решил устраиваться на ночлег. Неподалеку располагалось болото, и это было неприятно, но тянуть было нельзя.

За камнями обнаружилось что-то вроде расщелины, вполне пригодной для укрытия. Быстро собрав хвойных веток и мха, Хелье добавил сухой лоскут, оторвав его от рукава рубахи, и вскоре под восхищенным взглядом Любавы умудрился развести огонь. Тут же, импровизируя, соорудил он две держалки и почти прямой вертел из веток, освежевал ножом зайца, насадил его на вертел, и велел Любаве поворачивать его над огнем. Сперва она отказывалась, но вскоре, почувствовав, что очень голодна, согласилась. Хелье выжал мокрую свою шапку, положил рядом с огнем, разложил робу на камне возле огня и сказал, что будет прохаживаться вокруг, поскольку треск костра мешает ему слушать местность. Она не поняла, но кивнула.

Отойдя шагов на пятьдесят, Хелье стал слушать.

Давно он этим не занимался. В Старой Роще он был одним из лучших в этом деле и мог определить приближение посторонних за две аржи. С тех пор умение его притупилось, но все-таки кое-что он слышал и чувствовал. Болото находилось – триста с небольшим шагов к западу. Волхов – около трех аржей на восток. Какая-то живность, не очень страшная, подступает с юго-запада – как подступает, так и отступит. Белки все попрятались. Волков, вроде бы, нет в данный момент. Медведь – пол-аржи к северу, мирный. Людей нет. С болота, правда, доносятся какие-то подозрительные звуки, но болота всегда такие – непонятные.

Еще немного подождав и послушав, Хелье вернулся к костру.

– Слушай, Любава, – сказал он. – А у Рагнвальда были близкие родственники?

– Да, – ответила она. – Сводный брат у него есть. Вроде бы, служит при Константине.

– А зовут его как?

– Не помню. Раньше, кажется, он жил в Киеве, но зимой перебрался к нам.

Жалость к зайцу совершенно у нее пропала – Любава терзала зубами мясо, жадно сдирая его с костей, говорила «хмм», облизывала пальцы. Хелье ел спокойно, со знанием дела. Подождав, пока Любава закончит трапезу, велел он ей отодвинуться поглубже в расщелину.

Ну, какая холодина, думала Любава, привставая, одергивая влажную робу, отодвигаясь вглубь, и снова присаживаясь на влажную же землю. Гладкий камень за спиной дышал холодом, влажная одежда впитывала леденящий воздух. Застучали зубы. Околею, это точно, решила она. Если сейчас еще и дождь пойдет – точно околею.

– Встань-ка, – сказал Хелье. – Вставай, вставай.

Любава встала.

– Сними с себя робу и надень эту. Не зря ж я ее у костра сушил.

– А ты?

– Быстрее, пока она теплая.

Любава стянула робу. В это время подул легкий ветерок – и пробрал ее до костей. Некоторое время Любава не могла попасть руками в рукава теплой робы.

– Теперь эту, сверху, – сказал Хелье.

Она не возражала, а только посмотрела виновато. Хелье усмехнулся.

– Не бойся, болярыня, – сказал он. – Смоленская кровь, шведское воспитание. И не такое видели. Авось не помру.

В двух робах, Любава снова присела в расщелине, и тут к ее неудовольствию Хелье затушил романтический костер, затоптал, потряс над тлеющими сучьями веткой, так что брызги залили последнее тление. Остался, правда, запах, но запах во влажном лесу менее опасен, чем свет, который видно на аржи вокруг.

– Позволь мне рядом с тобою присесть, болярыня, – сказал Хелье, ощупью пробираясь в расщелину.

Пристроившись, он обхватил руками колени, уткнулся лбом, и стал считать до ста.

Замерзнет, это точно, подумала Любава. Да и я замерзну. Эка зубы стучат, несмотря на две робы. Холодное нынче лето. Надо бы к нему прижаться, пока он теплый.

Она заерзала, передвигаясь к нему, переустроилась, осторожно повела рукой, наткнулась на его голову, ощупью нашла спину – влажная сленгкаппа, под ней тонкая рубаха. Не убирая руку с его спины, Любава придвинулась к Хелье вплотную, обняла его за плечи. Он поднял голову и убрал руки с колен. Она склонилась ему на плечо, стуча зубами.

Стянув с нее капюшон, Хелье надел ей на голову свою шапку с киевским околышем, и наверняка умилился бы, так захорошела она в его шапке, если бы мог что-нибудь разглядеть впотьмах. Рукой и предплечьем он потер ей плечи и спину. Потрогал ей руку выше запястья. Ледяная.

Это было опасно. От ночной влажной простуды, если сразу не пойти в баню, можно запросто слечь, и даже умереть. Хелье снял перевязь и положил сверд в ножнах у ног.

– Вставай, – сказал он.

Любава, дрожа и стуча зубами, встала.

– Снимай робу.

Он помог ей снять ее, влажную еще, робу, на ощупь находя края и рукава.

– Теперь не двигайся. Осторожно. Не двигайся, тебе говорят!

Он нащупал ворот у нее под подбородком и в несколько приемов разрезал робу ножом – сверху донизу. Первую робу он разложил на земле. Присев на нее, предварительно скинув сленгкаппу, уперевшись плечом в камень, он сказал Любаве —

– Садись.

Пока она осторожно опускалась ему на колени, он придержал ей робу и поневу, так, что она села не на них, а на порты. Хелье прижался поплотнее и закрыл Любаву и себя бортами импровизированного плаща. Одним плечом прислонясь к камню для равновесия, он потянул на себя сленгкаппу и дополнительно укрыл – себя и спутницу.

Кожу их разделяла теперь только ткань рубах. Сразу стало теплее. Еще немного постучав зубами, Любава почувствовала, как тепло мягко разливается по телу. Хелье тер ей ладонью то плечи, то спину, то бедра, то колени. Стало хорошо и уютно. Чувствуя щекой его дыхание, она чуть повернула голову и поцеловала его в губы.

Некоторое время они целовались – легко и медленно. Стараясь не упустить тепло, не дать его рукам остановится, Любава сама развязала на себе гашник. Неспеша они возились с рубахами и портами, не прерывая поцелуев. Возбуждение у обоих было настолько сильным, что даже неудобство позы не задержало их долго. Умудрившись не приподнять разрезанную робу и не дать доступ влажному холоду, Хелье передвинулся спиной к стене, а Любава, поддерживаемая им за талию, перекинула одну ногу и легко и мягко приняла его в себя. Опыта любви с молодыми мужчинами у нее не было никакого. По слухам она знала, что они, вроде бы, очень спешат. Но Хелье никуда не спешил, заботился о ее удобстве, гладил ей грудь, искал губами через тонкую рубаху затвердевший сосок, проводил щекой ей по шее. Прошло какое-то время. Хелье задышал часто, несколько хриплых криков вылетело у него изо рта, он быстро задвигался, а потом замер. Она подумала, что нужно бы теперь слезть с него, но он ее не отпустил и не освободил. Она удивилась, но удивление было приятным. Ей было хорошо. Скоро ей стало еще лучше. И Хелье снова задвигался под ней, и она старалась двигаться ему в такт. И снова прошло много времени, больше, чем раньше. А потом время куда-то потерялось. Любаве становилось лучше и лучше. Легкий стон сорвался с ее губ и удивил ее несказанно. Затем она сама участила движения, и стоны стали вырываться у нее один за другим, громче, резче, выше нотой, и вскоре, дрожа всем уже не теплым, но горячим, телом, Любава издала пронзительный крик, и повторила его – на более высокой ноте. Сколько времени длились ее крики, она не знала. И только успокоившись немного и прижимаясь к Хелье, поняла она вдруг, что стала в эту ночь женщиной. На самом деле.

Памятуя о склонности славянских женщин плакать после оргазма, Хелье ждал слез и был готов вытирать их сухими горячими ладонями. Но Любава не плакала. Она была слишком поражена, и ей было слишком хорошо. По-детски обняв Хелье за шею, предплечьями, она потерлась щекой о его щеку.

Проснулась Любава с первыми лучами лесного рассвета. Было прохладно, но небо, видное из расщелины, сияло прозрачной синевой. Осторожно освободившись от объятий Хелье, вышла она наружу, потянулась, зевнула, поводила языком по зубам, чувствуя горечь во рту, поискала глазами и нашла молодую сосну. Хелье еще некоторое время дремал, а затем тоже вылез на свет – хмурый, невыспавшийся.

– Рано поднялась, болярыня, – заметил он. – Надо бы еще поспать.

– Так поспи.

– Холодно. А с тобою было тепло.

Она заставила себя не оглянуться.

В дупле повалившегося дерева стояла вода и отражалось небо, но Хелье не позволил Любаве оттуда пить.

– Почему?

– Превратишься в козу и будешь блеять, – сказал он, вспомнив какой-то, кажется ладожский, сюжет.

Оказалось, что воду нужно пить с лопухов и вообще любых листьев, если они не червивые и дятлами не обосранные. Любаву это развеселило. Один лист, с которого она стряхнула несколько капель себе в рот, все-таки оказался червивым, но в козу она не превратилась. Впрочем, возможно на листья капринные метаморфозы не распространялись.

– Пойдем, что ли, – сказал Хелье, завязывая гашник. – Ноги не болят?

Хоть бы поцеловал, что ли, подумала она.

– Не болят, – ответила она сварливо.

Ноги у нее основательно натерлись и болели зверски. И вскоре Хелье это понял.

– Стой, – сказал он. – Иди сюда.

В яме, которую он умудрился углядеть под покровом хвои и листьев, стояла вода. Вообще поверхность в лесу весьма неровная, с колдобинами, неожиданными ямами, холмиками, скользкими спусками – но Любава не задавалась вопросом – почему за весь вчерашний переход они ни разу не споткнулись, не поскользнулись, не провалились в яму, не наскочили на болото.

– Садись, – сказал Хелье. – Вот тут.

– Сыро, – пожаловалась Любава.

– Ничего. На тебе две робы. Кроме того, скоро станет тепло.

Она присела возле ямы.

– Давай ногу.

– Нет.

– Давай, тебе говорят.

Он бесцеремонно схватил ее за левую ногу и стащил с этой ноги сапог. Натерто было не просто основательно, но в кровь. Любаве стало жалко своих ног. Как мне не везет, подумала она, бедные мои ножки. И заплакала.

Хелье макнул ее ногу в воду, отчего Любава вскрикнула и попыталась отползти от ямы, но он держал ее крепко. Смочив край рубахи, он вытер – сперва там, где кожа оказалась больше всего воспалена или содрана, несмотря на шипение и вскрики Любавы, затем, медленнее и тщательнее, во всех других местах. Обложив ногу листьями, он отрезал от рубахи широкую полосу и замотал ей ногу поверх листьев. Любава шипела, морщила лицо, судорожно закрывала глаза. Хелье сначала взял ее за правую ногу, а уж потом отпустил левую.

– Тише ты, – сказал он. – А то здесь неподалеку медведь перемещается в поисках медвежьего пропитания, так ежели услышит, то прибежит сюда и тебя съест.

Она засмеялась и вытерла лицо тыльной стороной руки. Правая нога оказалась стерта меньше левой.

– Ты умеешь растопыривать пальцы на ногах? – спросил Хелье.

– Умею. Вот.

Она растопырила пальцы. Хелье признал, что пальцы у Любавы красивые, но не сказал ей об этом, а только тщательно протер влажной рубахой между ними, поразглядывал подошву, оторвал еще лоскут от края рубахи, наложил листья, обмотал.

– Еще я умею шевелить ушами, – сказала Любава.

– Надевай сапоги, только осторожнее, – откликнулся Хелье, поднимаясь на ноги. – Пойдем. Сперва будет больно, но скоро пройдет.