Часть вторая рассказа, рассказанная бабушкой Людой

Стою я как-то утром на операции. Лето, в голове то ли давление, то ли она гудит после вчерашней посиделки у Перцовых. Плюс эта дура-сестра все время путает инструменты! Я спрашиваю: «Галя, может, ты беременная, может, у тебя токсикоз, так скажи, он на тебе сегодня же женится, прямо в обеденный перерыв, если ты, конечно, помнишь, от кого именно. И не мажь так ресницы! У тебя сквозь них уже свет в голову не проходит!..» Короче, идет плановая операция. Тут вбегает еще одна дура: «Людмила Григорьевна, вас к телефону!» Я сдержанно говорю: «Нина, меня нет к телефону! Сколько раз говорить?! А то я тебе так скажу, что больной очнется, и с нас опять снимут премию за квартал!» Нина говорит: «Людмила Григорьевна, это ваша мама, сказала – крайний случай!»

Тут у меня, конечно, все из рук падает; иду к телефону, говорю: «Нина, трубку!» Она приставляет мне к уху трубку, я говорю: «Не тем концом, дура!» хотя мне уже все равно! Мирно говорю в трубку: «Здравствуй, мама, слушаю». А сама уже простилась с Костиком, с жизнью, с будущей пенсией… Слышу в трубке голос родной матери: «Людочка, ты только не волнуйся, со мной все в порядке!» Я сдержанно говорю: «Слышу, мама, где Костик?» Она кричит: «Какой Костик?.. А, это Константин, его уже нету!» Чувствую, сзади подставляют стул, я аккуратно падаю. А эта, извиняюсь, старая… прабабушка кричит: «Людочка, ты, главное, не бери к сердцу! А то вы там на операции кого-нибудь еще зарежете, а виновата обратно буду я, тебе мало неприятностей!» Я так внимательно держу перед лицом свои руки в перчатках, думаю, вот никогда в жизни и не сносила длинных ногтей, молодость не в счет; говорю: «Мама, что с Костиком!» Она кричит: «В смысле с Константином? Так я и говорю, его уже увезли!..» Я думаю, так и молодости той было – еще короче, чем юбка, в которой я всю ее пробегала, интересно, где она сейчас. И другие подобные мысли плавают в голове, одна глупее другой… Слышу, как сквозь подушку, мать кричит: «Людмилка, ты меня там слушаешь или где?!» Я говорю: «Конечно, мама, это у меня трубка с уха сползла; Нина, ты можешь держать трубку возле уха как следует!» А зачем ей трубку держать, когда эта прабабушка так кричит, что слышат весь оперблок и второй этаж, не считая первый и улицу! Короче, вся больница, слышит, что «…приехали сватья, забрали Константина к себе, даже не спрося, отыгрался он за субботу или нет, кто же так делает, никто так не делает, а еще военный, ты меня слышишь?!» – Говорю: «Слышу, мама, продолжай». Она кричит: «Так тогда „дакай“ время от времени!» Я говорю: «Да, мама». А до самой постепенно доходит, что никого не утопило колодцем, не убило деревом, не съело лошадью, не поразило молнией, не… и вообще, надо пойти в парикмахерскую, выгнать всех, сказать: «Девки, как хотите, но чтобы через два часа я была красивая, как сами придумайте кто!» Говорю: «Нина, что ты мне вставила трубку в ухо по локоть, вынь! – Поднимаюсь, говорю: – Мама, все?!» Она кричит: «Тебе что, мало?!» Я говорю: «Мама, я же тебя просила: в самом крайнем случае!» Она кричит: «Ой! Я же совсем забыла, чего тебе звоню!» Я опять сажусь: «Мама, что еще?!.» – «Людочка, не волнуйся, но крайний случай: мы тут с Иваном Михайловичем, ну, который за меня сватается, мы самогонку выгнали, он и я! Так он, слышишь, спорит, что у него на втором выходе самогон крепче! Так я, Людочка, чего тебе сейчас звоню: ты случайно не помнишь, куда я засунула спиртометр?!»

О, сколько нам открытий чудных

Готовит просвещенья дух!

И опыт – сын ошибок трудных…

Да мало ли что делает нам эту жизнь такой сверкающей до слез!

Мозговой штурм времен нашей молодости

Итак, художественная мастерская. Вечер. Мои друзья Давид и О. С. Кулайчук трудятся над серией с/х плакатов по технике безопасности. Время поджимает, они трудятся истово, в мастерской и ночуют. Малолетние Давидовы дети уже называют «папа» все, что движется, вплоть до соседских «Жигулей», а при редком появлении настоящего отца пугаются и ужасно писаются по ночам.

Их папа уже тоже ничего не соображает.

Сегодня они изготовляют плакат по технике безопасности при уборке сахарной свеклы. Тема: «Не подставляй ничего под движущиеся части комбайна».

Давид пытается задавать тон, мол, знаком с сахарной свеклой не понаслышке. Хоть столкнулся с ней лишь однажды и то в лице свекольного самогона. После чего ко всему, созревающему не на дереве, испытывает глухую неприязнь. Кулайчук строит контры, патриотично упирая, что свекла – это наш северный ананас, и это надо понимать и пропагандировать среди умственно малосемейных!

Этот тезис он распространяет и на хмурого Давида.

В мастерской накурено и нервно, пол усеян рваной бумагой, кажется, только что тут был неудачный обыск. Авторы перепачканы краской, находятся на грани потери рассудка.

Давид нервно:

– Давай вернемся к моему первому варианту! Кстати, где он?.. Ага, смотри: вот комбайн, это – водитель. Он высунулся: что-то там случилось?! А сзади стоит человек, протягивает водителю отрезанную ногу, в глазах укор! Подпись «Не подставляй!» – просто и доходчиво!

Кулайчук кричит:

– Но почему ногу?! Почему именно ногу, что за привязанность к штампам!

Давид нервно:

– А что ему протягивать, хлеб-соль?! Или воздушный поцелуй, говори!

Кулайчук кричит:

– Ну, пусть протягивает отрезанную голову, в конце концов, с немым укором! Смотри!

Кулайчук сердито набрасывает на бумаге одинокую голову с флюсом и добавляет:

– Голова впечатлит даже самого нерасторопного!

Наступает время изумиться Давиду:

– Где тут немой укор, покажи мне!

Кулайчук на минуту задумывается.

– И не надо, – кричит он, – не надо голову! Но нога – это нафталин! Мировая художественная элита давно отказалась от отрезанных конечностей и ногтей. Возьми Ван Гога!.. «Автопортрет с отрезанной ногой» – современники сказали бы: «Ха-ха-ха! Не одалживайте Ван Гогу денег, он окончательно чокнулся!»

Давид с угрозой:

– Ты хочешь сказать, Ван Гогу отрезало ухо комбайном, так?!

Кулайчук упрямо:

– Не настаиваю!.. Но при определенном стечении обстоятельств, почему бы нет?!

Давид с большей угрозой:

– Каких еще обстоятельств, каких именно, говори!

Кулайчук видит, что зарапортовался, но остановиться ему не позволяет молодость.

Кулайчук кричит:

– Таких! Например, при победе социалистического способа земледелия в современной ему Голландии, не перебивай! Вспомни знаменитые «Подсолнухи»! Представь: полдень, Ван Гог тихо рисует подсолнухи; тут начинает действовать принятый утром абсент. Ван Гог тихо ложится в борозду, не перебивай!.. В это время движется комбайн под управлением какого-нибудь Ван Гуттена, на которого начинает действовать аперитив, который не прекращает на него действовать уже тридцать лет, не просыхая!.. Я тебя не перебивал?!. И вот они встретились: человек и движущиеся части! И в результате вместо одной гениальной картины мы имеем целых обе: самое «Подсолнухи» и «Автопортрет с отрезанным ухом»!

Давид готов его убить либо сунуть головой под движущуюся часть холодильника. Кулайчук чувствует, что зарвался.

Кулайчук почти мирно:

– Между прочим, за «Подсолнухи» на Сотбис один толстосум отвалил тридцать восемь миллионов!

Давид тупо:

– Тридцать восемь чего?

Кулайчук саркастически:

– Да уж не попугаев!

Закурили. Давид с омерзением рассматривает свою пачкотню. За нее если чего и отвалят, думает он, то только по шее.

– Сколько, говоришь, отвалили? – задумчиво спрашивает он.

– Тридцать восемь миллионов непопугаев!..

– Ерунда, какая-то, – задумчиво говорит Бродский, глядя на свой рисунок. – Выходит, он гнался за комбайном!

– Кто гнался, – раздраженно кричит Кулайчук, – толстосум или Ван Гог?! Учти, Бродский, ты сегодня весь день говоришь загадками, зачем?!

– Да не Ван Гог, а будущий калека!.. Кричал водителю, стой, слей мне солярки! Водитель остановил трамвай, то есть комбайн, а этот дурак возьми и сунь ногу под движущуюся часть!

– Как он мог сунуть ногу под движущуюся часть, если комбайн стоит, – кричит пораженный такой логикой Кулайчук. – В прыжке?!

Давид тоже не знает.

Кулайчук кричит:

– Я и говорю, не надо деталей, важен принцип: не подставляй! А за счет чего ты стал калекой, что именно тебе отхватило: ногу или казенный валенок – это уже принадлежит истории! Важен символ: «Друг, не подставляй! Иначе, жена найдет себе другого, а мать сыночка – никогда!» Ферштейн?!

Давид не слышит.

Кулайчук продолжает:

– Я говорю, нужно изображать человека не под движущейся частью комбайна-убийцы, которая, кстати, у него где?!. Давид! Я говорю, где у этого гада калечащие части, кроме советских профсоюзов?!

Давид молчит. Его мысли возле тридцати восьми миллионов, которые он вроде бы получил на Берлинском биеннале за плакат по технике безопасности при работе с жареными семечками. Крики Кулайчука возвращают его в грешную мастерскую, и они уже вдвоем долго смотрят на фотографию свекольного комбайна, которую Кулайчук по случаю вырезал из женского журнала. Сопя и обвиняя друг друга в некомпетентности, они ищут, которую из движущихся частей комбайна должно считать опасной, а на какой можно ехать домой. Остановились. Снова закуривают: получается полная чушь! Получается, что самая агрессивная часть комбайна находится сзади. Ругаются. Припоминают друг другу будущие обиды. Давид на правах главного свекловода отстаивает реализм в искусстве, в данном случае ногу.

– Если ты подставил ногу под движущуюся часть, – кричит он, размахивая линейкой, – ты, как честный человек, должен предупредить всех, особенно молодежь: не подставляй ногу, у тебя их всего две! Два раза подставишь, а что потом?!

– А я что предлагаю?! А я что предлагаю?! – кричит раскрасневшийся Кулайчук и доказывает, что по законам современного искусства нужно изображать человека не непосредственно под движущимся предметом, а в некоей идее! Например, в виде астрального тела, покидающего туловище незадачливого колхозника! – Сейчас же все грамотные, – кричит он, имея в первую очередь себя!

– Какое такое тело?! – смутно говорит Давид. – Наша задача предупредить неосторожного путника. Сверхзадача – сохранить быстро тающее поголовье сельхоз работников. Нам за это деньги платят!

– За поголовье?!

– Я тебя убью, – говорит Давид с пугающим спокойствием. – И мне уже ничего не будет, потому что мне уже все равно!

Давид старше Кулайчука на десять лет и тяжелее на двадцать килограммов. Кулайчук это все быстро комбинирует, и любовь к жизни вытесняет принципы.

– Давай пойдем от обратного, – примирительно говорит он. – Давай призывать не прохожего, а самое комбайнера.

Давид тупо:

– В смысле комбайнера?!

Кулайчук ответственно:

– «Водитель, не наезжай движущейся частью на все, что хоть отдаленно не напоминает кочан сахарной свеклы!»

Давид садится и из последних сил пытается вникнуть в предложенную формулу. Видно, что он на грани умственного обморока. Его спасает приход Когосова. Когосов – старейшина и жуткий авторитет в области плаката. Измученные междоусобицей авторы бросаются к нему.

Давид:

– Леня, помири нас, а то я его убью!

Опытный Леня внимательно рассматривает рабочий материал, затем фотографию, затем злых художников.

– Ребята, – говорит он, – у вас ничего не выйдет!

– Почему, – говорят ребята, – говори точно!

– Потому, – говорит Когосов, – что это не свекольный комбайн, это угольный, где вы его взяли?

Давид очень внимательно смотрит на худого Кулайчука.

Кулайчук нервно:

– Что ты на меня смотришь?! Леня, что он на меня смотрит, как три тополя на Плющиху?!

Леня спасает Кулайчука для будущего, послав его за водкой.

Куда ты мчишь, комбайн свекольный?

Глянь, путник движет малахольный!

Любовь к трем беляшам

В жизни нередко случаются красивые истории.

В жизни нередко случаются удивительные истории.

Но случаются они всегда с кем-то и в другом месте. А с нами если и случалось красивое, то разве что в детстве. И лишь много времени спустя вспомнишь то полустертое детское и думаешь, вздыхая: и зачем так торопился стать взрослым?!

Ну стал, и?..

И вот о красивом.

Была зима. Ира подвезла мужа, то есть автора, ко входу в театр, сказала, пока вы там будете долго разговаривать, поезжу по магазинам, может, что обнаружу.

И отчалила.

Уточним, был февраль, невразумительный слякотный день; календарь показывал нищий 1991 год от Р. Х. У автора была договорена встреча с одним главным режиссером одного главного театра. Третьим на встрече был заведующий литературной частью того театра, сокращенно завлит. Судя по интеллигентному, отчасти мрачному виду это был свой хороший человек, то есть умеренно пьющий.

Впрочем, непьющий завлит такое же нравственное недоразумение, как поп-расстрига.

Разговор происходил в просторном кабинете главного; разговор был интересным и разговор затянулся. Ибо автору собеседники решительно понравились. Было заметно, что и автор тоже мог бы вписаться в их крепкий дуэт. Дело, по поводу которого встречались, незаметно ушло на второй план; началось неформальное, читай, человеческое общение. Общение, как и предполагала Ира, вышло долгим; даже один раз оделись и зачем-то вышли на улицу, как выяснилось, по глупости. Ибо продрогли, промочили ноги, попив вдобавок какого-то богомерзкого кофе. Вернулись с поднятыми бровями: зачем, спрашивается, пили да еще так дорого?! Но общее настроение не испортилось. Ира за это время успела объехать все торговые точки в центре, некоторые дважды с тем же успехом. Пару раз она напоминала о себе по телефону, третий раз явилась в театр напомнить лично. Поздоровавшись с мужчинами и извинившись, она напомнила автору, что им еще добираться домой, практически в другой город, а зимой сделать это непросто. Автор посмотрел на свой ботинок и неохотно пообещал сворачиваться. Ира отчалила с деликатным наказом не тянуть резину.