Ее рассказала автору знакомая Света. Она была подружка одного артиста эстрады, Андрюши. «Вот, – говорит, – приехали к нам гости, чехи. По обмену». – Он говорит: «Света, выручай, у меня репетиция с утра очень важная, в обед освобожусь, сменю тебя». Ну, я водила их по Москве, они по-русски сильно со словарем, я по-чешски тоже с большим желанием. Ну, ничего. Звоню после обеда Андрюшке: «Ну что?» Он говорит: «Светка, делай что хочешь, но у меня вечером в Театре эстрады сборняк. Там кто-то вылетел, меня Брунов пригласил заменить! Ты понимаешь, это шанс, может, больше не будет!» – «О, говорю, как раз мы придем, чудно!» Он мнется, говорит: «Ты понимаешь, концерт какой-то полуправительственный…» – «А сколько их?» Говорю: «Пятеро, не считая меня». – «Ладно, – говорит, – попробую, но не обещаю». А у меня уже ноги отваливаются, а они ходят, фотоаппаратами щелкают, молодые, им до стенки. Звоню Андрею: «Ну что?» Говорит: «Что я тебе, Райкин, чтобы мне места давали? Я тебе не Райкин». Это у него всегда было так: когда что-то не по его получалось, так сразу – я не Райкин. Думаю, больше не буду звонить; брошу этих, пускай сами в Пльзень свой добираются. Короче, звоню еще раз. Андрюшка говорит: «Слушай, тут какая-то небольшая делегация то ли не прилетела, то ли не вышла из ресторана. Короче, дуй сюда!» Я к тому времени от расстройства начала что-то даже понимать по-чешски; короче, объясняю, мол, пойдем на главную эстрадную площадку нашей незабываемой страны, большая честь, в смысле, ура! А они тоже устали. Привела, нас усадили в центральные места, почет. Концерт начался, мои клиенты, как песня или там оркестр работает – слушают или смотрят. А было несколько разговорников с юмором, не слушают – языка не знают. Болтают между собой или на зал смотрят, как люди смеются. А Андрюшка выступает ближе к концу. Ну, вот отхлопали певице, конферанс объявляет Андрюшку, мол, молодой и талантливый. Выходит Андрюшка, начинает «Ветер с дождем холодны, словно лед…». Ну, эти чехи снова между собой загуркотали. Тогда смотрю, один, Томаш такой, прислушался, потом девочка тоже замолкла, смотрит на сцену, да внимательно так. Потом они уже все сидят и слушают, вроде понимают. В конце давай хлопать, а девочка даже по-своему что-то на сцену закричала. Может, даже ихнее спасибо. Я так удивилась, говорю, как умею: «Вы что-то поняли?..» И она мне отвечает почти по-русски: «А что же тут непонятно?»
А вот и сам номер
Ветер с дождем холодны, словно лед,
Где-то петух непрерывно поет.
Только я вижу – супруг мой со мной,
Разве тревога в душе не замрет?
Ветер холодный – он резок и дик,
Вновь петушиный доносится крик.
Только я вижу – супруг мой со мной.
Разве мне в сердце покой не проник?
Артист одевается в образ – обычный человек с улицы.
Продолжает уже в образе.
– А мне вообще стихи нравятся. Особенно, если такие, ну, не как в школе, вот. Но я хочу сказать про другое.
Они мне говорят:
– Слышь, тут праздник надвигается. В пятницу все едем на природу!
На работе говорят. Ребята наши.
– В пятницу, – говорят, – выезжаем толпой. Только свои: без мужей, без жен, понял?
Я говорю:
– Почему без?
Они говорят:
– Ну, как?!
Я говорю:
– Ну, как.
Они говорят:
– Ну, ты как маленький! Короче, берешь шпроты, огурцы, бутылку водки и выпить себе. Понял?
Я говорю:
– Понял, только я без нее не поеду.
– Без бутылки?
– Зачем, без жены.
– Ты, может, не понял? Мы на природу, оттянуться.
– Почему, понял: в пятницу, с водкой, бутылкой огурцов в круиз под кустик с чужой женой.
Они говорят:
– Соображаешь! Ну?!
Я говорю:
– Мне без жены неинтересно.
Тут они подняли плечи и забыли опустить:
– Она тебе что, за столько лет не надоела?!
– Зачем, надоела? Я ее толком вижу два раза в неделю по выходным. А потом – я ее люблю, вот.
Тут они окончательно подперли плечами уши. Разошлись почему-то на цыпочках.
Назавтра подходят нервные. Говорят:
– Вот из-за тебя Вася сел не в ту электричку. Вася, покажи стоп-кран… Видишь, из-за тебя человек не может разжать пальцы… Вы что, может, и не ругаетесь с ней, с женой-то?
– Чего не ругаемся… И дверью, бывает, треснешь. И ногой иногда топнешь. На собаку… мало что!
– Нет, а как у людей: пришел поздно, а дома встречают, как в космосе – летающими тарелками?!
Говорю:
– Нет, мы из тарелок едим.
Говорят:
– А ну, покажи язык.
Ну, я их этим языком послал. Некоторые до сих пор возвращаются.
Но они же упорные! Захожу в курилку, у них как раз крик на тему: может, у его дуры богатая тетка при смерти в Канаде, что за нее, дуру, так вцепился?! Заметили меня, говорят мне:
– Слушай, а ты сам-то, ну, ходил налево? Скажи коллективу, как маме, мама поймет!
Я сдержано так говорю:
– Ребята, я на ней женился, потому что она – лучшая в мире. Что ж я пойду к худшей? У вас в голове ум или заначка?!
Короче, у них вечером митинг с криками: «У всех, значит, дома гадючник, а у них ласточкино гнездо?! Хорошие люди уже по два раза развелись, а Валик – уже пять и живет обратно с первой! А этим, товарищи, лень лишний раз подраться!… Предлагаю резолюцию: изолировать их друг от друга, чтобы не плодили себе подобных!»
Короче, отпустили домой с наказом поискать в себе хоть что-то светлое, а нет – найти пострадавшего на пожаре и дать ему свою кожу. Сколько упрет.
Смешно, конечно, но я тогда на них разозлился! А потом думаю, чего?! Это раньше было всякое там благородство, великодушие, негодование: «Вы оскорбили даму, сударь, извольте получить по морде!» Сейчас проще: «Я оскорбил вашу даму – так оскорбите мою. Мы же интеллигентные люди!»
Нет, меня это волнует… Любовь, песни. «Поговори же ты со мной, гитара семиствольная!» Телепередача с названием «Моя свинья!». В смысле «семья», но из того же сарая. Старые песни о главном: «К нам любовь пришла нежданно, и все! Птицы заржали, кони закашляли, застежки лопнули, и я дала другому эх раз, еще раз, еще много-много раз!..» Ну, допустим. А кто-нибудь когда-нибудь слышал песню, к чему эта самая любовь должна привести. По логике. Да никогда! Потому, что тут как раз песня заканчивается. И тут как раз начинается анекдот:
(образ) «И вот сидят эти бабы и хвалятся мужьями: одна говорит, ой, у меня муж крутой, как бык. Вторая говорит, зато у меня сильный, как лев. Третья говорит, а у меня муж… это… в общем, тоже какая-то скотина».
Про замуж так и говорят: войдешь через загс, выйдешь через суд.
(образ) «Милый, купи мне сапоги!» – «Зачем тебе сапоги, ты еще коньки не сносила!» Ха-ха-ха…
Сперва женятся, потом сходятся. Сходятся – расходятся, расходятся – сходятся. Как часовые: пост сдал – пост принял, пост сдал – пост принял, пост сдал и купил большую собаку: ест столько же, а лает на других!
Я уже думал, может, мне врачу показаться? Я ведь люблю жену. И домой спешу, и на двух работах вращаюсь с двумя пересадками на свой трижды в душу орденоносный с их зарплатами и ценами! Ерунда, скорей домой – меня там любят. И ждут. И что бы ни случилось, я сделаю вот так – и я нащупаю там руку. Она мягкая и слабая, но для меня она… это как кольцо парашюта. И тогда под ногами не пропасть. Тогда под ногами синяя речка, зеленый луг. И дети на берегу. И дети на берегу задрали головы, смеются и машут, и снова смеются: «Папа! Папа! Какой ты смешной отсюда! Давай скорей! Где ты так долго?..»
К нам девушка одна ходит в гости. Лет сорока семи. Холостячка. У нее последний штамп о расторжении брака стоит прямо на обложке трудовой книжки. Придет, сожрет весь борщ, говорит: «Ой, ребята, как вы хорошо живете! Как ненормальные!»
В общем, я тогда сказал своим: знаете, ребята, я не поеду с вами в пятницу, соврав жене, что провожали кого-то в первый рейс. Или в последний путь. Не хочу. И вообще, я, наверное, дурак. Я вижу: едут, едут по проспекту машины. В лентах едут, в куклах, лебедях и кольцах. Везут влюбленных из сказки в анекдот.
И мне становится чего-то жаль…
Ветер с дождем, и повсюду темно.
Крик петушиный несется в окно.
Только я вижу – супруг мой со мной —
Разве на сердце не стало светло?
Этому стихотворению, между прочим, три с лишним тысячи лет. Но ведь и сейчас этого хочется.
Или я не прав, женщины?
Порядочная женщина
Как-то мы с другом Гришей гуляли по Смоленскому кладбищу, что в Санкт-Петербурге. На Смоленском было прохладно, шел небольшой ленинградский дождик, поэтому мы пошли к Ксении Блаженной. У ее часовни, как всегда, было хорошо и людно. Мы постояли в этом замечательном месте России, поклонились Ксении и пошли прогуляться древними аллеями. Гуляли мы, однако, недалеко, ибо древние аллеи вскоре закончились. Они закончились нововырубленными просторами; просторы в свою очередь были покрыты полусвежими могилками; могилки были покрыты увядшими венками. Мы поглазели на такую метаморфозу, поудивлялись на это пиршество еще не остывшей печали на кладбище, где уже лет сорок никого не хоронят и не должны. Наудивлявшись, мы с Гришей сделали вывод, что:
а) деньги камень ломят,
б) место на престижном кладбище отнюдь не камень.
С третьей стороны, практически все Смоленское заросло деревьями, которые были задуманы светлыми печальными березками в изголовье. Ныне же это огромные дремучие дерева, и где теперь свое изголовье, и где чужое, извините, подножие? Буквально заросли и кущи, особенно, если зябко и затяжной ленинградский дождик. Например, как на момент рассказа. Тем не менее эти порубки настроение почему-то испортили. И вот мы, грустя по нескольким направлениям одновременно, прошли кладбище насквозь, вышли наружу как бы со служебного входа и осмотрелись. Снаружи была довольно большая штрассе; с одной ее стороны шла металлическая решетка, охраняющая вечный покой, с другой – молчаливые пятиэтажки с населением, которому этот покой только снится, то есть еще предстоит. Мир живых представляли редкие автомашины, с шелестом рассекающие воду на асфальте. Естественно, встал вопрос, чем согреться и где его взять? По случаю дождя улица была абсолютно пустынна, авто не в счет. Было как-то непроходимо сыро и серо; серо дополнительно, ибо дома на другой стороне улицы были еще изнова ужасно серые, известной советской архитектуры.
Мы остановились, как витязи перед белорусскими болотами: куда идти? Сзади было кладбище, перед нами мокрые дома, слева вдали виднелись какие-то технические постройки, явно не содержащие магазина; направо виднелись постройки, явно магазиносодержащие, но так далеко, что туда ни пешему, ни конному. Пока вертели головами, от домов показался человек в непонятно чем. Мы обрадовались и приготовились спросить его насчет ближайшей торговли, но человек вдруг замедлил ход, затем остановился, посмотрел на решетку кладбища и быстро повернул назад. Больше мы его никогда в жизни не видели. Может, он подумал, что ему еще сюда рано? Снова стало пусто и непонятно, как сразу после блокады. Можно было, конечно, попытаться углубиться в те дома, но почему-то было стойкое ощущение, что пойдешь и не вернешься.
А не хотелось.
Пока мы осмысливали и обсуждали это дело, на улице появилась женщина. Причем она возникла как-вдруг – не было ни души, и вдруг женщина. Она шла в своем направлении, имея в правой руке некую несложную поклажу, над головой зонтик с поломанной спицей. Шла она неторопливо и без особой грусти, видимо, надеясь на лучшее, например, на погоду. Увидев неожиданную человеческую душу, автор, может, даже излишне резко преградил ей дорогу и сказал.
Он сказал:
– Здравствуйте, женщинка, извините, вы хорошо знаете этот район?
Автору было почему-то неловко сразу спрашивать про магазин – она-то сразу поймет, зачем двум мужчинам нужен магазин в виду кладбища и холодной погоды, и неизвестно что подумает.
Женщина, однако, не смутилась, она, наоборот, остановилась, переложила свою поклажу в отдохнувшую руку и как бы очнулась от своей давней ленинградской думы. Она как бы рассеянно выглянула изнутри сюда, в улицу, и ответила хорошим, подходящим погоде голосом. Оказалось, ближайший магазин не так уж далеко.
Целиком это выглядело так:
Автор нервно:
– Женщинка, вы хорошо знаете этот район?
Женщина, подумав:
– Порядочно.
Автор улыбнулся на это «порядочно». Женщина тоже ответно улыбнулась, но просто так. При этом возникло конкретное ощущение, будто среди серого, постылого дня выглянуло небольшое солнце, даже удивительно.
Автор:
– В таком случае подскажите, пожалуйста, где ближайший продуктовый магазин!
Женщина, тихо улыбаясь:
– Идите в ту сторону, повернете направо, там будет остановка такси, затем скверик, затем магазин «Пятерочка».
Автор:
– Спасибо большое.
Женщина, подумав:
– Не стоит благодарности.
На этом, собственно, занавес можно было опускать. Но автор, вместо того чтобы еще раз поблагодарить и устремиться в указанном направлении, остался топтаться на месте, по-прежнему преграждая женщине путь. Почему-то не хотелось, чтобы она уходила. Почему же? Автор стоял поперек чужой дороги, пытаясь одновременно понять, почему не хочется, чтобы она ушла, и что бы еще такое спросить, чтобы она таки этого не сделала. Даже посмотрел на Гришу. Гриша ответно посмотрел на автора и вновь, по своему обыкновению молча, уставил большой хороший нос в асфальт.
И не помог.
Женщина терпеливо ждала, когда ей освободят дорогу, вновь начав что-то рассматривать внутри себя. При этом солнышко, которое выглянуло с ее улыбкой не то, что зашло, а стало как бы подергиваться дымкой… Ага, вот почему не хотелось, чтобы она уходила. Потому, что до ее появления на душе было сыро и так себе, а она улыбнулась, и стало беспредметно хорошо. Например, как детстве: идешь себе вдоль железной дороги, а внутри у тебя замечательно и хочется свистеть, а ты еще не умеешь, но пытаешься, точно зная, что обязательно научишься и тогда жизнь станет еще лучше… А вот сейчас женщина уйдет и унесет это «хорошо» с собой, останутся лишь битые сырые шпалы, кладбищенская ограда, а на душе груз всего, что накопилось с того времени, как научился свистеть… Пауза затягивалась. Автор уже приготовился нехотя повторить свое «большое спасибо» и уступить дорогу, но тут женщина вновь вынырнула из своего пространства.
Она сказала:
– Но можно и по-другому.
Наверное, она подумала, что нас по какой-то причине не устраивает первый маршрут, но мы не хотим огорчать ее отказом. Может, подумала она, мы не любим в это время суток сворачивать направо или нас может расстроить вид отсыревшего скверика, который мы невольно будем вынуждены миновать на пути к магазину. Да мало ли что. И она все тем же скромным голосом начала рассказывать про запасной вариант. При этом ее небо вновь прояснилось, вновь выглянуло отдаленное, пусть не совсем прозрачное, но теплое солнце. Снова стало хорошо. Однако «вариант» вскоре закончился; автор наконец и почему-то с обидой сказал свое «большое спасибо». В ответ женщина вновь ответила, «не стоит благодарности». Это «не стоит» она произнесла, уже как бы удаляясь в ту страну, откуда мы вырвали своими вопросами; солнце снова подернулось дымкой, и вот его нет. Автор помешкал в последний раз, сошел с дороги; женщина на это рассеянно кивнула и ушла прочь вместе со своим пространством, унося свое необычное освещение. Автор посмотрел на друга Гришу. Молчаливый Гриша поднял голову, осмотрел резко оскудевшую улицу и вздохнул. Автор повернулся, чтобы глянуть, куда она ушла, но улица снова была скучной и мистически пустынной.
До указанного магазина дошли, выбрав вариант со сквериком. Шли молча, что-то не разговаривалось. Скверик оказался как скверик – между двумя сырыми домами. На зеленой скамейке мок забытый цветастый журнал с мордатой собакой на обложке. Потом вернулись на кладбище и снова долго бродили и ступали, ища скамейку у оградки, столик у скамейки, просто место, чтобы прислониться, снять усталость с непривычных городских ног, а стаканы и колбасу можно подержать и в руках, чай, не немцы. Выяснив походя, что Смоленское кладбище в своих захолустьях похоже на заилившееся, поросшее камышом русло безымянной речки. И речку эту нужно снова открывать, именовать и наносить на карту. Поэтому проще ее закопать…
Кстати, вспоминая те давние поиски, где бы выпить, автор взял и улыбнулся. И почему же? Ему пришло в голову, что это все читает неопытный человек, какой-нибудь кандидат сидячих наук, и вот в этом месте он заскорбел и даже, может, сделал ошибку в расчетах окружностей, понимая, что мы с другом Гришей не нашли подходящее место, вылили с трудом добытую водку в мокрую траву, колбасу поломали о колено и раздали сырым насекомым. Но это простительная в его звании ошибка. Мы нашли в этих географических дебрях косой пенек рядом с чьей-то подернутой забвеньем могилкой и довольно комфортно расположили на нем закуску и одноразовые стаканчики, сетуя на их неустойчивость на косых пеньках. А потом, неудобство-то мы испытывали лишь до третьего тоста, как это обычно и бывает. Впрочем, не было и никакого неудобства. Ибо все время, пока покупали, пока шли, искали, устраивались рядом с чьей-то полустертой могилкой, стараясь не наступить на соседнюю, – нас, во всяком случае автора, сопровождало чувство, что случилось что-то важное, то есть хорошее. Как в том же детстве: сидишь на диктанте, морщишь еще неприспособленный для этого лоб, а в середине тебя, в районе внутреннего кармана, живет некая радость. Думаешь, откуда там радость, краем уха слушая диктовку учительницы, а другим краем – все остальные звуки родной природы за весенним окном. И вспоминаешь, что, идя в школу, ты заметил ее, и она тебя тоже заметила и даже почти поздоровалась, наши могут подтвердить. И от этого совсем не страшными кажутся «-то-либо-нибудь-кое-таки-ка» и Озаренок с дружками, а свистеть ты уже практически умеешь, хоть пока и недалеко… Мы пили с Гришей, говорили о привычном, а перед глазами всплывали лицо мимолетной женщины и ее улыбка, такая удивительная в этом городе, в эту погоду, пору года, в это летосчисление. Куда она ушла? Автор посмотрел в этом смысле на Гришу, но тот был занят разливом, стараясь не опрокинуть посуду. Мы снова пили, говорили про хорошее; приводили примеры этого хорошего в жизни и в литературе. И выходило в итоге, что в природе все правильно и замечательно; ведь и мы когда-нибудь будем лежать, а сверху будет дождик, и кто-то будет стоять над, придерживая стаканчики, пока другой наливает, ибо их можно опрокинуть даже струей из бутылки. Так мы беседовали, выстраивали перспективу насчет лежания под и, естественно, не верили. Конечно, думали мы про себя, мы будем жить вечно, остальные как знают. Тем более что внутри, в районе внутреннего кармана лежала свернутая ужиком детская радость; вот ее можно в любой момент взять и потрогать… И совсем уже на нас сошел дух мирен, когда мы увидели, что разделить с нами трапезу пришла мышка. Средних размеров мышка с кокетливой рыжей полоской на спине. Мы бросили ей пищу, она не испугалась, а, наоборот, взяла это дело зубами и неспешно ушла по месту своего жительства. Мы посмотрели вокруг и увидели, что дождь прекратился, что жизнь продолжается, что все хорошо – грех жаловаться! Еще увидели много пустых бутылок и одноразовых стаканчиков и сделали вывод, что это кафе никогда не пустует.
Заканчивали мы свой поход в какой-то отчаянно порожней пивной. Там было много пустых столиков, горел на стенке плазменный телевизор, что-то моргая и показывая. Девчонка-продавщица смотрела на экран большими глазами, в которых отражалось шевелящееся изображение, лицо ее было озабоченное и сутулое. Мы сели в глубине этого забубенного помещения. Помолчали, прислушиваясь к крикам от телевизора. Гриша поднял рюмку, затем поставил ее на нечистый стол, посмотрел на телевизор, потом на мерехтящую девчонку, потом на автора и спросил.
Он спросил:
– Ты не помнишь, откуда она появилась?
– Нет, – ответил автор, не удивляясь, сразу поняв, про что речь. – Не помню, откуда пришла и куда исчезла. Была, и все.
– Не могло же двоим показаться, – сказал Гриша, – такого не бывает!
И вздохнул.
Монолог портретиста
Этот монолог написан, можно сказать, по заказу. Однажды к автору обратился его старинный друг художник Давид Бродский и сказал, так и так, мне предложили пару разворотов в крутом журнале, но сказали, чтобы я написал про себя сам; мол, вы, Бродский, знаете себя лучше всех! Ну, допустим, я себя знаю, но, допустим, мой писательский талант закончился в детстве, после того, что я написал на школьном заборе, а наш завхоз прочел. Короче, сказал Давид, я на тебя надеюсь. И пошел себе отдыхать на стуле, задав кроткому автору такую шараду.
Пришлось вздохнуть и сесть сочинять. От лица, разумеется, злокозненного друга Д. Бродского. Ему потом так и говорили: ой, какой же вы умный-благоразумный. И портреты ваши великолепны, и пишете вы прямо-таки баснословно. Автор видит, как друг Давид скромно приемлет похвалу и мудро качает мудрой головой: мол, да будет вам, так взяло и написалось…
Короче, вот и
Монолог
О проекте
О подписке