Кормил обещаниями. И докормил-таки, допитал. Перенасытил, что называется. Не желудок не вынес – сердце не выдержало!
Дожила девушка: стала муниципальной собственностью!
Закрепил престиж: приказал говорить и писать о себе любимом только хорошее.
Иные мнения расцениваются как оппозиционные. А потому пресекаются всеми доступными методами.
Недоступными, впрочем, тоже.
Погоди в вожди!
Не ходи!
Замечали: ни разницы в возрасте нет, ни особого интеллектуального превосходства между иными людьми не наблюдается, а в общении – большое отличие. К начальству заведомое обращение на «ВЫ», а оно привычно «ТЫкает».
Должностная субординация? Или хроническая невоспитанность кое-кого к кое-кому?
Гримасы жизни. Горький пьяница: «Попей с моё!»
Гордый певец: «Попой с моё!»
Старший прапорщик Миронов в хорошем настроении называл войскового медработника, прапорщика Федорищева, фельдшером, а в плохом – ветеринаром.
Всё зависело исключительно от пропорции – от дозы принятия «лекарства». От степени градуса!
Незавидное постоянство: пост и – пьянство!
Это те, кто легко покидает родимые места.
Не из-за того, что было там плохо, нет! Тяга к перемене мест сподвигнула; приманили блага и перспективы. Многим это свойственно: в поисках чужого лучшего бежать и лететь от своего отчего, обрубать корни…
Но вырваться в свет не означает увидеть свет!
Рано или поздно оставленная родина напомнит о себе. И не жалобным писком брошенного котёнка, а голосом разорённого жилья, нераспаханных полей, укоризной разросшегося разора, цветом колючего чертополоха и клейкого репейника.
Навсегда уехав из Отчины, бросив её, становимся уездными людьми.
И память наша отныне в тесном узилище, в крепкой узде воспоминаний.
Никогда не думал, что лягушки могут так чудесно квакать. Причем всё с них как раз и начинается.
Раннее студёное утро.
Прогляд солнца сквозь верхушки деревьев. И сразу же откуда-то с низин, от болот и родничков, из холодной глубины разлившейся Чёрной речки вздымается, тянется вверх спев-трепыхание.
А подхватом ему льётся уже с небес и из зарослей ближнего березняка просторная соловьиная трель.
Как будто вся планета подаёт радостный сигнал жизни.
Голос любви.
Потому что весна.
Большая разница между художником слова и художником словно.
Вот только не всегда и не сразу это понимается. И не всеми.
Серебристые (в заснеженности) ели стоят ракетами, нацеленными в ослепительно-голубое небо. Сколько ж в них запредельной тишины и покорного миролюбия!
Его намерения можно измерять по шакальной шкале.
Раздельное питание. Раз – дельное, а в остальные разы – так себе.
Поваленные, помятые памятники.
Покорёженная память.
А прокурор-то прокуренный!
Сказочка: «Муха – цокот в ухо».
Зацокотило, однако.
Как бы не оглохнуть!
Тащил свой воз по мере возможностей.
Боялся надорваться.
А НАОБОРОТ?
Вывеска на городском питейно-развлекательном учреждении «Бар-ресторан» читается наоборот – «нароТсер-раб».
На слух звучит: «нароД».
Вообще-то вполне соответствует содержанию частно-собственнической «стекляшки».
Приложишься хорошенечко к рюмашечке – и запросто станешь таким вот – серым рабом «зелёного змия».
На баннере-растяжке – метровые буквы: «Город с праздником!»
Так и написано – без запятой.
На этом ярком фоне чествуют учителей.
Говорят об учителях.
Награждают учительство.
И никто из педагогов – странно – не замечает ошибки, вероятно, своих же учеников. Даже вида не подал, даже совестливо не покраснел.
Из вежливости или на всякий пожарный?
Масса народа.
И цвет разных начальников на большой сцене.
День рождения города всё-таки!
День торжества.
Чего?
Чего-чего?!
Надо бы ввести должность «побегун».
Не мальчика, а солидного зрелого мужа, готового по первому зову, не раздумывая, броситься исполнять приказания – что-то поднести, чем-то ублажить, на кого-то «донести», кому-то пожаловаться…
Заезжие архангельские манекенщицы похожи на цирковых дрессированных собачонок.
Только наведёшь на них объектив фотоаппарата, как они мгновенно принимают нужную стойку-позу.
И так, и этак – дёрг-движения худыми, костлявыми бёдрами.
А на практике – плод усиленной муштры бритоголового пузана-руководителя.
На углу улицы – пешеход выжидает, пока проедут машины.
Однако водители, наученные жизнью, притормозили – ждут, когда дядька пересечёт перекрёсток.
Один смотрит на них, они смотрят на одного.
Наконец водила первой легковушки не выдерживает, высовывается из оконца:
– Мужчина, идите, пожалуйста!
Но пешеход – без эмоций.
– Переходите же!
Снова не реагирует.
Теперь уже все водители взвыли в один голос:
– Да пошёл ты!..
Уничтоженная тайга – это будущий лес убитого недугом человечества.
Измена – выход из доброго имени, из своего «Я»; большее, что можно сделать, совершить, – его безвозвратная потеря.
Всегда в загуле.
«Гули, гули, гули…».
Жить не по правилам: править не так, во вред себе и людям. Не по правде жить, нечестно, без чести.
Застеклённая рама хоть и не прячет свет, но гасит любое, даже малозаметное, дуновение ветра, препятствует ему.
Но разбитое стекло тоже плохо… Колкий острый ветер пробирается в помещение, как хищник, готовый безжалостно вцепиться в глотку.
Стволы тополей обрубили до броской, резкой, ранящей, уродливой неузнаваемости.
Не роскошные ветви стали – культяпыши.
Или как испуганно поднятые вверх руки у сдающегося в плен воинства.
Трудно устоять на обрыве, подмытом половодьем. Этот кусочек суши кажется шатким и непрочным. Река пробует на нём свои силы, и уже не исподтишка, а открыто вгрызается в ослабевший грунт. Снизу – волны, а сверху ветер раскачивает мощное вековое дерево. А оно упирается, а оно неистово, обречённо цепляется за берег…
О проекте
О подписке