А это ведь она сидела на краю его постели и глядела, непонятно покачивая головой.

Истомин хотел было спросить у нее – как и зачем она сюда попала: здесь у него никто из обитателей первого класса никогда не бывал. Но не спросил, потому что сил не нашлось – настолько он вдруг ощутил себя слабым, и все, что он смог, это – уснуть дальше.

Баю-бай.

* * *

Мила оказалась у Истомина, в общем-то, случайно.

Как с ней часто бывало все последние годы, она с вечера крепко уснула – и среди ночи проснулась в страхе – потому что ей снова приснился Юрик, но на этот раз вовсе не так, как это бывало до сих пор; в этом сне она видела его совсем не там, где он представлялся ей прежде: не у себя дома, а в какой-то странной обстановке, в большом зале, где стояло множество каких-то нудных устройств или приборов. Кроме того, Юрик был не один, рядом с ним виднелись два каких-то совершенно незнакомых Миле старика; и говорил он ей совершенно непривычные вещи: по словам сына, она должна была немедленно рассказать о своих снах другим людям на корабле, а потом – запомнить какие-то слова и даже математические формулы, в которых она ничего не понимала, и на следующую ночь попросить их присутствовать там, где она будет спать, чтобы сразу же, проснувшись, она смогла передать им все, что услышит. Во всем этом было много странного; к тому же этой ночью рядом с Юриком не было младших детей, здешних – Валентинов и Али, а ведь до сих пор они всегда снились ей вместе, хотя Юрик находился так немыслимо далеко от младших.

Скорее всего это должно было означать, что не с ним, а с младшими происходило что-то неладное. Они были здесь, совсем рядом, в туристическом корпусе, но Мила заходила к ним не часто, как и все остальные родители: детям – они выросли очень своенравными и держались своей компании, не оказывая старшим никакого уважения, – визиты старших нравились чем дальше, тем меньше. Однако сейчас было просто необходимо зайти к ним. И для того, чтобы помочь, если они нуждались в помощи, и чтобы (если у них все в порядке) посоветоваться с ними насчет странного сна. А может, и не с ними, а с подругой Валентины – Гренадой: эта девочка хорошо разбиралась в снах и во всем таком прочем.

Поэтому, проснувшись и почувствовав, что больше просто так не уснет, Мила сделала то, к чему привыкла уже давно: надела халат и бесшумно выскользнула из каюты. Хорошо знакомой дорогой она добралась до туристического модуля. Она уже много лет тому назад убедилась: достаточно ей подойти к двери каюты, в которой жила теперь Валентина с подругой, а затем и к другой, где обитал Валентин и еще двое его приятелей, внимательно прислушаться, убедиться в том, что все тихо и спокойно, никто не ссорится и не мечется в бреду, – и на душе сразу же станет почти спокойно, так что, во всяком случае, можно будет вернуться к себе и, угревшись, уснуть, чтобы спать до самого утра. Так и на этот раз: если они спокойно отдыхают, она будить их не станет и насчет сна посоветуется завтра. А сейчас – ну, просто послушает, успокоится и, вернувшись к себе, безмятежно уснет.

На сей раз, однако, получилось не совсем так, как Мила предполагала.

Вся или почти вся ребятня (так она называла про себя молодое поколение) вместо того, чтобы мирно спать, толпилась в коридоре. Валентин и Семен – самые крепкие – поддерживали под руки человека, в котором Мила не сразу узнала Истомина. Ей так давно не приходилось с ним встречаться, что она почти совсем забыла, как он выглядит. Истомин беспомощно обвисал на руках ребят. Он громко дышал. Мила испугалась. Она вспомнила Еремеева – такого, каким он становился, когда синтезатор выдавал ему очередную дозу спирта. Было похоже. Но, приблизившись, она не ощутила тогдашнего отвратительного запаха. Следующей мыслью было, что у писателя приступ – сердечный или еще какой-нибудь. Но сын тут же успокоил ее, объяснив:

– Да он уснул. Давно не спал, наверное.

В это Мила не совсем поверила: ей уже приходилось и на себе самой испытывать способность ребят усыплять человека, когда он надоедал им или мешал; случалось это не часто, потому что молодых людей предпочитали не беспокоить без настоятельной надобности. Тем не менее все знали, что они это умеют.

– Что же он у вас делал?

– Да просто от скуки, наверное, зашел, – объяснила уже Орлана. – Хорошо, что вы тут оказались. Ребята дотащат его до жилья, а вы, если не возражаете, побудьте с ним, пока он не проснется: он принял много снотворного, да и мы, – девушка чуть усмехнулась, – немного добавили, так что пробуждение может оказаться не совсем легким – вот вы его и успокоите.

Ей этого не очень хотелось – не вполне прилично это было, кажется, – но возражать Мила не стала. Спросила лишь, переводя взгляд с дочери на сына:

– У вас все в порядке?

– Здесь всегда порядок, – успокоила Орлана, остальные согласно кивнули.

– Ладно, ведите его. Только как вы его доставите на самый низ?

– Запустим лифт, – сказал Валентин.

– Разбудите инженера?

– Уж будто мы сами не справимся, – усмехнулся Семен.

И действительно, лифт как бы сам заработал, стоило им лишь приблизиться к входу: дверца его гостеприимно распахнулась.

– Он что, вам уснуть вовремя не дал? – спросила Мила перед тем, как войти в кабину.

– Мы и не собирались, – ответил сын.

– Ночь же стоит!

– Это по-вашему. А по нашему счету – самый полдень.

Не найдя, что сказать, мать лишь покачала головой. Непонятную жизнь вели дети. Хотя, кажется, свободой не злоупотребляли. И на том спасибо.

Ей было жалко детей. Бедные существа, которые никогда не увидят настоящей жизни, потому что настоящая жизнь возможна лишь в общении со всей природой, которой здесь не будет ни при жизни Вали и Валюши, ни даже при их правнуках.

Если, конечно, молодое поколение еще решит продолжаться.

Пока же на это не было похоже. Выглядело так, словно проблемы любви и секса не очень-то тревожили юношей и девушек. Хотя поколение, к которому принадлежала Мила, в этом возрасте (насколько она помнила) именно данными проблемами интересовалось больше, чем всем прочим на свете.

Быть может, вдали от большой жизни эти инстинкты, начиная с продолжения рода, угасали, не получая какой-то стимуляции извне?

Подобные мысли на какое-то время совершенно вытеснили из ее головы впечатления от сна, которыми она хотела поделиться с детьми. А когда Мила спохватилась, лифт уже скользил вверх.

* * *

Об этом Мила и заговорила с писателем, едва убедившись, что он пришел в себя после тяжелого сна. Об этом, а вовсе не о своем сне: Истомина ведь не было в числе людей, с которыми, по просьбе Юрика, надо было поговорить. А кроме этого и потому еще, что у женщины возникли – просто не могли не возникнуть – некоторые подозрения по поводу его визита туда, где жили вполне уже взрослые девушки. Истомин – в ее представлении, во всяком случае, – по-прежнему оставался вполне нормальным мужчиной, много лет уже лишенным (насколько Мила могла судить) женской близости. И у него, конечно же, существовали свои желания, которые и направили его туда, где его так негостеприимно встретили. Тяга к женщине, пусть даже неосознанная; что же еще?

Она не могла даже как следует понять, какие чувства вызвала у нее эта мысль. Разгневалась ли она? Испугалась? Или, может, совсем напротив – обрадовалась?

Ведь, если подумать всерьез и объективно – мужчина, пусть и в годах уже, но все еще в полном здоровье, может сделать то, чего не сумеют мальчики: пробудить хоть в одной юной женщине инстинкт продолжения рода – а за одной неизбежно потянутся и остальные, и человечество продолжится, а что может быть важнее?

Поэтому она молвила очень доброжелательно:

– Я отлично понимаю, что побудило вас… Но вы так давно, кажется, не общались с женщинами, что успели забыть, какой подход мы любим. С женщиной нужно остаться наедине и лишь тогда дать ей понять…

Истомин, однако, вовсе не был расположен размышлять на столь отвлеченные темы. И совершенно не понял, что имела в виду Мила.

– Да господи, – сказал он сердито. – Вы что – не чувствовали, как все содрогалось?

Мила опять-таки поняла его по-своему.

– У вас сердцебиения? Наверное, вам нужно обратиться к Зое – она ведь еще и врач все-таки…

– Не понимаю, при чем тут сердце. Я говорю о корабле, а не о моем здоровье. Вы понимаете: что-то странное происходит и на корабле, и в пространстве вокруг нас…

Все же сильный туман стоял в его голове, и никак не удавалось коротко и ясно сказать то, что он хотел – чтобы она поняла и передала другим. Чтобы принять меры, не опоздать…

– Понимаете, они во всем винят нас. И готовят что-то… Конечно, нехорошо с моей стороны выдавать, я как бы даже обещал… Но они хотят власть… взять власть в свои руки – такое ведь не раз бывало в истории, верно? Я очень боюсь… Вы ведь не захотите уступить им так просто, верно? Мужчины не захотят. А они ныне уже не такие маленькие – дети… Они сильны и решительны. Мне не хочется, чтобы с ними что-то произошло – но ведь нужно предотвратить! Понимаете, я их люблю. Может, потому, что своих у меня никогда не было, – я всех их очень люблю…

Он говорил и говорил, а Мила ощущала все большее раздражение. Какая власть? Какая революция? Дети есть дети, у них свои игры – разве нужно игры принимать всерьез? То ли он спросонья болтает, то ли… пытается отвлечь ее от истинной цели своего похода к молодым? Но ей некогда его слушать: у нее серьезное, хотя и не очень понятное поручение, данное Юриком, и надо поскорее передать все тем людям, которых назвал сын…

Но как только прозвучало ключевое слово – «люблю» – она сразу же встрепенулась:

– Я догадываюсь о силе ваших чувств… Думаю – это Орлана? Или… – Она не решилась спросить: «Или – моя дочь?» – ей как-то не хотелось все-таки, чтобы его избранницей оказалась Валентина. Она и моложе, и вообще…

– Ах, вот вы о чем? Да, конечно… То есть я хотел сказать – нет, разумеется. Никто из них ничего не понимает, – сказал он с чувством, весьма похожим на разочарование. – Они точат зубы на всех ваших мужей. А знаете, что они мне пообещали? Кого-то из наших женщин – хотя все вы ведь замужем!

– Я понимаю, понимаю, – поспешно заверила она, – что без женщины не может быть настоящей, полной жизни…

Она повернулась к Истомину, чтобы лучше видеть его лицо; пола халата соскользнула с колена, открывая бедро. Мила поспешно водворила ткань на место – но это-то движение как раз и привлекло внимание Истомина, и внезапно направило его мысли в сторону дел практических.

– Без женщин, да… – пробормотал он скорее самому себе. – А может, это вас они и имели в виду? Быстро, быстро…

И как-то непроизвольно протянул руку и положил ладонь на ее колено, невзирая на то, что Мила из осторожности придерживала полу халата пальцами. Движение было чисто рефлекторным, Истомин, быть может, еще не имел в виду ничего плохого. Просто само слово «женщина» оказалось ключевым и привело в действие стандартную, давно ушедшую в подсознание схему поведения.

Она же восприняла это, как недвусмысленное намерение.

Ей стало не по себе. В первое мгновение она обиделась: ну можно ли было истолковывать ее сочувствие так примитивно, так по-скотски (иначе это и не назвать было). А в следующее – испугалась: они были вдвоем, очень далеко от обитаемых корпусов, и он, конечно же, был сильнее…

Она медленно, ласково сняла его руку с колена и даже погладила ее – чтобы не обидеть его и не вызвать стремления напасть.

– Да, да, я совершенно понимаю вас… Я попытаюсь вам помочь… Поговорю с нею, уверена, что она отнесется к вам наилучшим образом… Вы ведь заслуживаете всяческого уважения и любви, да, и любви. Только потерпите еще немного…

Произнося слова утешения и надежды, Мила осторожно встала и – спиной, спиной – продвигалась к двери.

– А сейчас мне пора… мне давно уже пора, муж, я думаю, уже ищет меня, а он очень неприятен, когда сердится – когда меня нет рядом… Не провожайте, я прекрасно доберусь сама…

Она была уже около двери, когда закончила свою утешительную речь – умолкла просто потому, что воздуха в легких больше не оставалось. Она как-то забыла, что нужно дышать – до такой степени испугалась вдруг. Хотя Истомин продолжал лежать, не шевелясь, и только недоуменно глядел на нее. Он не успел еще понять, чего это женщина вдруг испугалась. Да, не очень-то качественно молодые выполняют свои обещания. Придется так и сказать им.

Но это было вовсе не самым главным. Еще о чем-то другом там шла речь…

Он сосредоточенно глядел на затворившуюся за Милой дверь; пытался сконцентрироваться на какой-то мысли, она же все ускользала, но продолжала беспокоить, как некая неопознанная, блуждающая боль. И понял наконец, в чем было дело: конечно же, они хотят устроить на корабле революцию, захватить власть – вот что его беспокоило.

Да, угроза существует несомненно. Вибрация, вспомнил он; те сотрясения корабля, с которых все для него и началось. А главное – некто в пространстве, летевший к кораблю и, вероятнее всего, на него попавший. Почему, кстати, он не заговорил о нем там, в турмодуле? Да просто не успел: они там только тем и занимались, что усыпляли его. Вот он и не спросил. А ведь он видел это совершенно точно!

Пока необъяснимые, но тем не менее совершенно реальные явления…

Истомин понял, что не может, да и не хочет оставаться наедине с этими своими мыслями. Тут нужно было мнение специалистов. Несколько минут писатель раздумывал: капитан или инженер? Или, может, Судья?

Наиболее предпочтительным ему показался инженер Рудик. Надо, кстати, предупредить: его хотят просто-напросто соблазнить – и с его помощью получить управление кораблем, его механизмами, в свои руки. Это, несомненно, приведет к немалым бедам…

К инженеру писатель и направился, выпив кофе и более или менее приведя себя в порядок.

* * *

Визит Истомина внес в жизнь Королевства некоторое смятение; но вовсе не по той причине, какая представлялась взволнованной Миле.

Выпроводив писателя, подданные Орланы дождались возвращения Валентина и Семена, а затем принялись обсуждать те события, о которых говорили, когда неожиданное появление Истомина заставило их прервать разговор.

– И все-таки: кто это был? – спросила Орлана.

– Да человек же, – ответил Валентин. – Но совершенно незнакомый. Его никогда не было в нашем мире.

– Может, вы просто плохо разглядели?

Орлана перевела взгляд на второго свидетеля странного явления: на Семена. Тот кивнул: