Самая главная проблема, которую Фрейд всегда особо выделял как основу всей нашей невротичности – это чувство вины за вторичную мастурбацию на фаллической стадии развития, которая не только лежит в основе нашей невротичности, но которая даже, как уверял Вильгельм Флисс, фиксируется в назальной зоне в виде неких особых участков слизистой оболочки носовой полости. Флисс, как вы знаете, полагал, что шоковое воздействие на эти участки, их прижигание, приводит к тому, что человек оздоравливается полностью от своей невротической предрасположенности, то есть наконец преодолевает фаллическую фиксацию и по линии телесного символизма верха и низа переходит-таки на генитальную стадию развития, стадию здоровой взрослой продуктивности.

Вы спросите – а зачем я вам все это рассказываю, мало ли какие бредни этот полусумасшедший Флисс внушал своему другу. А затем, чтобы вы подумали: а зачем Фрейд в здравом уме и твердой памяти сделал у Флисса несколько (не менее шести) подобного рода «прижиганий»?

Кстати говоря, вы ведь видели фотографии Фрейда и Флисса (они любили фотографироваться во время своих «Конгрессов»); это милые молодые люди, в чем-то внешне даже похожие друг на друга, но невооруженным взглядом видно, что у них совершенно не было чувства юмора. Да и сохранившиеся письма Фрейда к другу говорят об этом. Представьте только себе: два молодых человека собираются на «Конгрессы» (так они называли свои встречи), обсуждают символику носа и носовой полости, говорят о смещении верха и низа, о психических и телесных циклах, о бисексуальности, и им совершенно не приходит в голову, что они в некой смещенной вербальной форме занимаются собственными фаллическими проблемами. Более того, они настолько прочно это вытесняли, что в огромном блоке фрейдовских работ, посвященных как инфантильной, так и взрослой сексуальности, по назальной проблематике вообще ничего нет. Даже про потаенное влечение к поеданию какашек и соответствующую неприязнь к собакам, этим порою грешащим, Фрейд писал неоднократно. А вот тут – тишина…

Хотя, вроде бы, тема эта вне психоанализа отнюдь не табуирована; как только говоришь о «назальной эротике» и ее инфантильных корнях, так сразу вспоминается старый анекдот, когда мальчик заглядывает в родительскую спальню и удивленно восклицает: «Во, чего вытворяют, а нам даже в носу запрещено ковыряться!».

Итак, что из всего этого следует? Привлечение материалов о самом Зигмунде Фрейде, поскольку он, во многом – и по его собственной инициативе, психоаналитически «просвечен» буквально насквозь, есть королевский путь к пониманию природы психоанализа.

Можете посмотреть любую его биографию, вам там расскажут о том, как он описался в спальне у родителей, как страшный Отец ругал его, кричал, что никогда и ничего из него не выйдет… Мы помним сновидение о стакане мочи (сосуде для мочи), где на травматический для человека 19 века опыт путешествия в купе без отдельного туалета накладывается детское вытесненное наблюдение за коитусом родителей, имевшее место тогда, когда семья на поезде переезжала из Фрайбурга в Вену… И уж тем более мы не должны забывать, как настойчиво Фрейд навязывал свои детские переживания Сергею Панкееву, обнаруживая за белыми волками, сидящими на дереве, и совокупляющихся по-собачьи родителей в белых одеждах, и храброго портняжку, стригущего волкам хвосты. И как презрительно отмахивался от ссылок самого пациента на сказку о Матери-Козе, потерявшей молоко и превратившейся в белого Волка – пожирателя маленьких козлят…

То есть все эпизоды собственной биографии (реальные или фантазийные), которые Фрейд в своих книгах, и прежде всего – в «Толковании сновидений» и «Психопатологии обыденной жизни», использовал в качестве пояснительных метафор при конструировании психоанализа, привязаны к переживаниям и проявлениям фиксации на фаллической стадии, где все страхи привязаны к кастрационному фантазму, а все эротические разрядки привязаны к акту уринирования, к половому органу как «пипиське» (или – «вивимахеру», как выражался «Маленький Ганс», один из фрейдовских «Альтер-Эго»). Об уретральной эротике, кстати говоря, Фрейд также писал очень мало, избегая излишнего травматизма. Единственное, о чем он тут пишет, причем уже в старости, так это о том, что уретральная эротика основана на бессознательном желании погасить струей мочи «вздымающиеся ввысь всполохи пламени отцовской фаллической мощи» (?!). Там же он, вы помните, объясняет, почему мужчина не мог быть хранителем домашнего очага, а вот женщина смогла…

На базе таких вот странных, почти анекдотичных, рассуждений Фрейд рассказывает читателям свой собственный, сугубо личный, уретрально-фаллический миф. Миф о маленьком мальчике, который часто писался и бесил своего отца, восклицавшего: «Ну что же это такое? Опять всю кровать испортил!». И маленький мальчик, тогда еще просто Сиги, плакал и клялся: «Когда я выросту, я куплю тебе много-много кроватей!». То есть лично для него функция уринирования символически (т.е. эрогенно) была связана с отцом, с так и не преодоленным страхом перед могуществом и силой последнего, а также – с регрессивными защитами от этого страха.

Анализируя фрейдовские сновидения, мы видим, какой небывалый уровень амбивалентности сопровождает появление в них любого рода «отцовских персонажей». Не говоря уже об его «главном сне» об «Отце в гробу». Последний сон, раз уж мы о нем вспомнили, дает повод исследователям предположить, что травматическая фиксация на фаллической стадии была связана у Фрейда с фантазмом «инфантильного совращения». По крайней мере резюмирующие это сновидение слова – «Нужно закрыть глаза!» – натренированному психоанализом уху говорят о многом.

Но в любом случае мы должны помнить, что речь в этой персонифицированной мифологии классического психоанализа идет не о реальном отце Зигмунда Фрейда – неудачном коммерсанте, замешанном в аферах с фальшивыми деньгами и послушно бредущим по грязи, реагируя на злобные окрики: «Жид – пошел вон с тротуара!».

В сновидениях и фантазиях основоположника психоанализа отец – это Отец, первоообраз репрессивного, карающего (кастрирующего) начала, Творец и Господин, воплощение иудаистского Б-га. Убийство которого, даже фантазийное, даже условное – через занятие его места, невозможно и даже немыслимо.

Опираясь на вскрытые в самоанализе особенности своей собственной психики и выстроив под них свой психоанализ (во всех смыслах этого слова), Фрейд полагал (явно и неявно), что этот созданный им мир другие люди приходят исключительно для того, чтобы также, следуя его примеру, решать в нем свои фаллически-уретральные проблемы.

То есть мужчина приносит в психоанализ, собираясь сделать его профессией, свою вынужденную фобийную блокировку генитальной сексуальности. И, уложив даму на Кушетку, он теперь может спокойно дремать за изголовьем последней, не опасаясь насмешек и совершенно не переживая по поводу своей неполноценности. Которая теперь становится его преимуществом. Не говоря уже о возможностях проявления неосознаваемого влечения к власти над другим человеком, к доминированию, которое считается признаком динамики именно «уретрального эротизма»

А женщина, зафиксировавшаяся, опять же, на фаллической стадии, и потому адекватная психоанализу, приходит в него, соответственно, для того чтобы найти здесь наличествующий у нее в фантазмах, но телесно отсутствующий фаллос. Для того, чтобы обрести возможность быть профессионально фалличной, доминантной и довлеющей, проникающей и продуктивной. Причем все это – вне телесной продуктивности, которая для подобного типа женщин является сугубо (или частично) травматической.

Даже знаменитая фрейдовская Кушетка рассказывает нам об этом. Та самая Кушетка с большой буквы, Первокушетка, которая хранится в лондонском музее и которую, как главный символический атрибут психоанализа, Фрейд вывез из нацисткой Вены в 1938 году. Так вот, когда музей начал собирать средства на реставрацию этой Кушетки, с нее сняли ковровую обивку и выложили в Сеть ее «обнаженный вид». И что же? Главная причина реставрации была в том, что посредине этой кушетки была огромное пятно от въевшейся в кожу мочи. Обычным пациентам в психоанализе достаточно коробки с одноразовыми салфетками, которые они орошают своими слезами и соплями. На этой же Кушетке проходили анализ будущие статусные психоаналитики.

В мире фрейдовского психоанализа все вращается вокруг фалличности как проблемы, как центра аффектации, как основы «архитектоники» любой психоаналитической конструкции. Даже выстраивая свою квази-религию (с верой в невидимого и принципиально не доступного осознаванию Б-га-БСЗ и со сложным культом поклонения последнему) Фрейд умудряется занять нишу между равным образом травматичными для него традициями: довлеющей генитальной продуктивностью классического иудаизма («Плодитесь и размножайтесь!») и кастрационными призывами христианства («Блаженны оскопившиеся во имя Мое!».

Вот здесь нам с вами, коллеги, следует сделать дополнительное усилие, чтобы не поддаться искушению пойти по легкому пути игр с телесной символикой, производной от опыта одного единственного, хотя и великого по масштабу своих свершений, человека.

Отличительной особенностью психоанализа по отношению к прочим школам глубинной психологии, от него отпочковавшимся, и вправду является то, что он сохранил изначальную привязку своих интерпретаций и своих техник к телесности, к желаниям нашего тела, к его состояниям, к его проблемам – прошлым, настоящим и будущим. Под последними я понимаю нашу телесную смертность, если кто не понял. В этом смысле психоанализ, несомненно, является «телесно-ориентированной» глубинной психологией, где та же энергетика «либидо», к примеру, понимается как потенциал полового телесного влечения, а не психическая энергия как таковая, как у наших коллег-юнгианцев.

Но тело нас интересует не само по себе, а как некий посредник между двумя частями нашей психики, друг с другом не соприкасающимися, но равным образом «привязанными» к этому телу и реализующими свое содержание только при задействовании эти телесных привязок. Мы с вами это хорошо знаем, поскольку в нашем антропологическом курсе потратили немало времени на психоаналитическое рассмотрение человеческой телесности.

Через тело к нам подключены как архаическое наследие опыта выживания наших предков, так и резервуар личного БСЗ, т.е. совокупный результат работы нашего Эго с недопускаемым к осознаванию опытом (и со всем тем, что может о нем напомнить). Но воздействие на нас этих двух компонентов БСЗ – творящего нас и творимого нами – не просто телесно, а символически телесно. И потому оно развертывается, по крайней мере – в норме, в теле культуры, к которой мы символически подключены. И потому наша телесность выступает своего рода посредником между Эго (как проекцией нашего тела на экран психики) и культурой (как проекцией нашего тела на экран социальности).

Исходя из вышеизложенного, давайте попробуем понять, что вслед за Фрейдом мы выстраиваем здание психоанализа вокруг проблемы фалличности как его несущей конструкции не потому, что нас принуждает к этому специфика инфантильной проблематики основоположника, вынужденно зафиксировавшегося на уретрально-фаллических телесных переживаниях, а потому что мы с вами живем в пространстве постхристианской культуры. Т.е. культуры, в основании которой, по мнению последовательно критиковавшего ее Фрейда, лежит настолько мощный травматический заряд жертвенной вины, привязанной и к материнскому комплексу (синдром «первородного греха»), и к комплексу отцовскому (синдром «агнца божьего»), что при малейшем ослаблении церковности и выхода людей из системы искупительных культовых ритуалов он прорывается в форме массовой психопатологии и социопатии.

И всем тем, кому досталась эта доля – жить в эпоху перемен, когда одна цивилизация, отработавшая свой культурный ресурс, сменяется другой, перспективной и компенсаторной, нужны убежища, где было бы возможно обрести и воспроизводить защитные (или хотя бы – не столь травматические) формы самоотношения и коммуникации. И прибывать в этих убежищах до тех пор, пока новая цивилизация (как мы уже понимаем – цивилизация нарциссов) не вступит в свои права и не обрастет соответствующей ей символикой (в том числе и символикой «нового детства») и ритуалистикой.

Психоанализ как раз и является одним из подобного рода убежищ; можно даже сказать – одним из самых первых из таковых. Изначально он был выстроен как ментальная и деятельная психзащита одного конкретного человека, отторгаемого окружающей его культурой и соорудившего себе некий защитный кокон из своих фантазий и снов. Затем ему удалось привлечь в пространство своего личного убежища группу людей – друзей и коллег, обнаруживших в этих идеях и в этих ритуалах потребный им защитный ресурс, что превратило психоанализ сначала в интепретационную игру, а потом – в разновидность психотерапии (так уж случилось, что сам основоположник психоанализа, его друзья и, само собой, его коллеги были врачами). Позднее психоанализ был предложен в качестве своего рода «средства коллективной психотерапии» по отношению к большой национально-культурной общности людей. И наконец, уже после второй мировой войны, он стал не просто глобальным (универсальным) компонентом построения любой реактивной «конрткультуры» (в этом плане «фрейдизм» выступал постоянным конкурентом, а порою и соратником, «марксизма»), но и интегрировался в ряде своих постфрейдовских новаций в проект нарождающейся нарциссической («доэдипальной») цивилизации.