– Да брось… Что нам-то с тобой ходить вокруг: если уж очень будет надо, договориться сумеем. Или нет? – Слова были отчеканены, и стало ясней ясного, что договариваться мы не станем, прошлое есть прошлое. А сейчас настоящее.

Словом, она вела разговор как хотела. Мы закурили по второй.

– Игорь.

– Да.

– Скоро ли ты соберешься к Коле?

– Если обещал, значит, скоро. На днях. – И тут меня совсем проняло, голос дрогнул: – Вера… Ты не волнуйся. Сделаю. Сделаю. Все сделаю.

Я подумал заодно (и Вере не сказал об этом), что кроме обещанного я поразузнаю у Коли Оконникова о каком-нибудь греющем и теплом местечке. Надо ее пристроить и развести со Старохатовым: заклюет бабенку. Ей там не жить. Есть ведь, к примеру, Сценарные курсы. Или курсы операторов. Или ВГИК с его факультетами и ответвлениями. (Я перебирал в памяти учреждения, где Коля Оконников мог иметь вес и влияние, – да мало ли мест и местечек, где нужен дельный администратор малого калибра. А Вера была именно таким администратором – дельным. Всегда чистенькое и вывешенное расписание. Всегда спокойное взывание к дисциплине. Умение ладить с парнями, которые не ладят ни с кем. И так далее.)

Я еще раньше, когда сидели в кафе, о таком варианте подумал. Но мельком.

* * *

Все, а точнее – почти все, я выложил жене, и даже она, женщина двадцати четырех лет, сказала:

– Некрасивое дело. Не лезь в него.

Но сначала Аня произнесла это буднично, безлико. И я успокоился. Куда хуже, если б она сказала эту фразу тут же, в отклик, единым духом, потому что женскому чутью веришь невольно, особенно если оно касается какой-то «истории», в которую можно вляпаться. Обстановка для домашнего пророчества была самый раз. Жена кормила с ложечки нашу Машку – дочь сидела у нее на коленях. И вот рука с ложечкой тянулась к каше, подгребала, черпала и несла к детскому рту. Все было чрезвычайно размеренно. Туда и сюда. Как маятник. И если бы (а я рассказывал о Вере и ее просьбе) было хоть что-то настораживающее, хоть где-то, хоть за тридевять земель, рука с ложкой дрогнула бы. Или приостановилась. Или еще что-то. Но эта семейная кардиограмма была сейчас спокойной и ясной – рука с ложкой, полной каши, двигалась с безупречной ровностью. И с той же ровностью голос Ани сказал:

– Некрасивое дело.

– Ну и что же, – ответил я. – Надо же помочь человеку.

Аня промолчала. Кормила Машку.

– Кроме того, – как бы в запас сказал я, – мне и самому любопытно, обирал Старохатов или нет.

– Так и скажи сразу, – усмехнулась Аня. – А то – помочь человеку! Помочь старому другу в беде!.. Слова-то какие!

– Чем тебе не нравятся слова?

– А тем, что если она твой старый друг, как ты говоришь, – и только тут ложечка с кашей дрогнула, отыграла секундное колебание и поползла дальше, – то почему она ни разу не пришла к нам в дом? Почему? – Аня набирала обороты. – Почему она ни разу не поинтересовалась, начал ли ходить твой переболевший ребенок!

– Да ты просто ревнуешь!

– Я?

– Конечно!.. Не роняй кашу.

– А почему у тебя оказываются хорошие друзья, которые живут почти рядом и о которых я ни словечка не слышала?

– А потому, моя рыбка, что ты знала, когда выходила замуж, что мне тридцать лет. Мне тридцать, а тебе двадцать. А если ты невнимательно прочла в паспорте мой год рождения, я сейчас же тебе его принесу.

И мы немного покричали. Такое у нас бывало. Но не всерьез.

А уже вечером следующего дня, словно бы в помощь, пришла Вера.

– Я с коньяком. По-киношному… Это ничего? – говорила она, стоя в дверях, и с улыбкой смотрела на мою молодую жену.

Я был на кухне, но чувствовал, что сейчас женщины обмениваются взглядами. Обе улыбались. Хотя жена стояла так, что я видел лишь ее затылок (на звонок открыла она), я твердо знал, что ее улыбка на месте. Вера была в элегантном брючном костюме. Аня в цветастом переднике с красной полосой вдоль всего овала. Вере – тридцать девять. Ане – двадцать четыре. Все было как бы расставлено и продумано свыше, и даже разница была в пятнадцать лет ровно. Не в четырнадцать и не в шестнадцать.

После некоторой утряски в психике (гость – ужин – угощать!) Аня сказала:

– Надо же приготовить… Я сейчас.

И, сжимая врученную бутылку, она отправилась на кухню. Вера за ней.

– Я вам помогу.

– Не надо. Что вы!

– У вас есть другой передник?

– Старенький.

– Вот и ладно… Давайте я его надену.

Пауза.

– Давайте, Анечка. Давайте старый передник.

Я взял Машку, усадил ее в коляску – и гулять. Был час прогулки. Потому что, как ни парадоксально, оставить женщин на кухне – это самое правильное и самое примиряющее. Вечер был тепл, я возил Машку вокруг дома и тихо надеялся, что женщин сплотит коллективный труд.

Так и оказалось.

– …Ты всегда клади в салат больше помидоров, – учила Вера.

– Мне казалось, огурец ароматнее.

– Конечно, ароматнее. Но он сушит салат. А для запаха, поверь мне, достаточно одного-единственного огурчика.

В плане внекухонном они общались тоже легко и столь же легко. (Вера делала свое дело.)

– Он злобный, Анечка, – объясняла она. – Он злобный и злопамятный тип.

– А я-то думала: Старохатов!.. Такое имя. Такая популярность!

– Анечка, он обирает, он грабит ребят.

– Но, может быть, он дает вашим ребятам какие-то очень ценные советы?

– Может быть. Но за свои советы пусть берет вот эту бутылку коньяка. Пусть берет коньяк, пусть берет торт. Пусть берет красивые часы. Если уж не может не брать.

И после паузы сказала, помешивая ложкой в салатнице:

– Но пусть не берет у них половину денег. – И пояснила: – Ты, Анечка, знаешь ли, сколько стоит сценарий? Нет?.. Я тебе скажу: вместе с потиражными это примерно десять тысяч.

– Новыми? – Аня ахнула. Мою молоденькую жену, мыкавшуюся в небольшой лаборатории завода, цифра с таким количеством нулей могла сбить с ног. Тут пасовали и не такие, как она. Тут надо быть хорошо закаленным. Но Аня лишь ахнула, она даже слюны не сглотнула, – простая душа.

– Новыми, Анечка… десять тысяч новыми – и половину их Старохатов забирает себе.

Я вставил:

– Это пока твое предположение.

– Ах, перестань!

– Ты, Вера, забегаешь сильно вперед.

– А вот съезди к Коле Оконникову и сам убедишься, забегаю я вперед или не забегаю.

И тут случился цирк – маленькое представление. Аня вдруг вздохнула. Горько так вздохнула и сказала:

– Я-то думаю, почему у нас кино становится все хуже и хуже. Совсем вырождается… А ведь это, наверное, потому, что в кино делаются такие вот дела.

– Ну конечно.

И Вера подмигнула мне. Дескать, не мешай.

– Оказывается, вот почему в кино такая невыносимая скучища.

– Именно поэтому!

– И если Игорь поможет вывести его на чистую воду, то заодно и фильмы станут получше.

– Ну конечно, Анечка. Именно так и будет – вот увидишь!

И Вера опять подмигнула. Дескать, твоя жена девочка еще молоденькая. И не разубеждай ее. Ты же видишь, как отлично с ней можно ладить.

Они сделали салат, разжарили котлеты и теперь готовили стол. Разговор продолжался. И скоро уже не осталось сомнений, что наше кино здорово шагнет вперед, как только я поймаю Старохатова за руку, – Аня и Вера говорили и об этом совершенно искренне. Даже радостно. Даже немножко взахлеб. Вера (если не считать тех двух подмаргиваний мне) очень серьезно, солидно и как-то даже ласково объясняла моей жене, что Добро должно бороться со Злом, а хорошие люди – с плохими.

Вот именно. Без пережима и воочию Вера показала мне, что двадцать четыре – это детскость, пушок, наив и что Вера и я, как старые друзья, можем общаться спокойно и без трений. И даже обмана в этом не будет: обман не нужен. Я-то боялся, что Аня поинтересуется прошлым, – я говорил ей, что в беде мой старый друг и что надо помочь человеку. Говорил, что человек унижен. И так далее. А всего-то и нужно было намекнуть, что подлец Старохатов портит наше отечественное кино и что, если его не изобличить, в кинотеатрах будут показывать бог знает какую чушь. А ведь и без того смотреть нечего.

* * *

Когда я провожал ее ночной улицей до метро, Вера сказала (а фонари нам светили по очереди – один, другой, третий, как и положено светить фонарям):

– Я мило скоротала себе вечер. У вас дома хорошо, честное слово… И тебе я развязала руки.

Это уже могло пройти без пояснений. Но она пояснила:

– Тебе не придется ничего ей сочинять. И если мы будем иногда видеться и болтать по телефону о нашем деле, она не станет думать лишнего. И не станет попрекать, что ты заводишь роман в нерабочее время.

– У меня, Вера, всякое время нерабочее. Практически я сижу дома. У меня дочка…

– Я забыла.

Она тихонько и истинно по-дружески стиснула мне пальцы. Я вел ее под руку.

– Ты можешь говорить ей правду и не вилять. Только говори попроще. Аня у тебя замечательная…

Она неназойливо учила меня семейной жизни. И я отметил, что если я за эти годы чего-то поднабрался, то и Вера не стояла на месте. Женщина в самой зрелости. Вечер был тихий. Фонари. Мы поцеловались. Я был размягчен коньяком, и вот мы срезали угол к тому людскому коловороту, который называется входом в метро. Вера заговорила. Сказала, что, женившись на молоденькой и наивной девочке, я и сам сумел как бы притормозить время и зацепиться на пяток лет в молодости. Помолодел и стал проще. И жена славная. Счастливчик, вздохнула она.

– Ты забыла про дочку.

– Пройдет…

Я возвращался. От ее визита, от этой, легко удавшейся дружбы Веры с Аней с моих плеч что-то спало, снялось, и возникло легкое и ясное (и теплое) ощущение под стать вечеру. Ясное и даже как бы триумфальное ощущение. Но самую чуть с горчинкой. Горчинка рядом была: казалось, что Вера, зрелая, опытная и натруженная жизнью, глянула сегодня мельком на мое простенькое и очень умеренное счастье. И что-то поняла. Но не сказала. Глянула – и ушла, смолчав.

* * *

Когда я вернулся, Аня (все еще в возбуждении) заявила мне, чтобы я не смел отлынивать от дела спасения киноискусства. Она-то ведь знает, что я лодырь. Обещать – одно, а оторвать свой зад от стула, и куда-то поехать, и что-то узнавать – это совсем другое.

– Вот послушай. – И Аня очень доходчиво разъяснила, что сначала немного сделаю я, Игорь. А потом немного сделает другой, капля камень точит. А потом третий. А потом наше кино станет лучшим в мире. От всей этой ерунды у меня уже звенело в голове. Но что было делать – мы сами ее заставили поверить. Аня стояла рядом со мной, лицо к лицу. Она была длинноногая, стройная и совсем юная.

– Да, – согласился я.

И опять:

– Да. Да.

Я мог подтрунивать над моей молоденькой и наивненькой Аней, но штука в том, что я ее любил и, любя, поддакивал. А когда поддакиваешь, понемногу начинаешь верить и сам, таков наш опыт. Так что мы оба выглядели комично.

* * *

– Слышишь? – Через дверь уже который день докатывался грохот, скрежет.

Соседи наши по лестничной клетке покупали мебель: то вносили шкаф, поспешая за кряхтящими грузчиками, то просто стояли у лифта и говорили друг другу, что торопиться некуда и что в таком деле важно быть внимательным. И даже их маленький сын, однажды стоя у лифта, ковырял пальцем стенку и повторял: «Мебель покупают не спеша…»

Мог быть рассказ о том, как некий писатель или, скажем, сценарист живет своей жизнью, не смешиваясь с окружающей средой и суетой, – он пишет повесть за повестью, он трудолюбив – он вглядывается в людей, всматривается, а они все покупают и покупают мебель, машины, дачи. И ничего в них больше не разглядеть, как ни всматривайся в них и как ни портретируй.