Она, взглянув мне в лицо замирает, в ее глазах появляется что-то теплое, потом вдруг, отставив подносик, расстегивает еще одну пуговицу и подается ближе.

Пальцы у меня дрожат, но я чувствую теплую, нежную кожу. Я пытаюсь обхватить холмик всеми пальцами, прикоснуться губами, но какой-то шорох все портит – сестра выпрямляется, оглядывается и грозит мне пальцем.

– А вдруг в истории какая-то ошибка…

Потом она заставляет меня лечь на живот и сама оттягивает резинку моих пижамных штанов. Я зажмуриваюсь в ожидании тех же ощущений, какие испытал на сдаче анализов, но боль совсем другая и в другом месте. Я чувствую, как пальцы сестры поглаживают мою ягодицу, затем осторожно и неспешно натягивают штаны на прежнее место. Поднявшись и собирая свои склянки, сестра неизвестно к чему роняет:

– Я ведь не замужем.

Уже в проходе она оборачивается.

– А сердечек на карманы нам нашила внучка старшей. Она ходит в кружок рукоделия. Вот и развлекалась. Чем бы дитя ни тешилось…

Я уже вообще ничего не понимаю, порываюсь что-то прояснить, но чувствую, как тяжелеют мои веки и отнимается язык.… Наверное, к лучшему.

Следующим утром на обходе свита сопровождающих врача многочисленнее, чем в предыдущие дни. Кроме постоянных членов команды здесь невропатолог и какая-то молодая женщина с улыбчивым лицом и бархатным взглядом. В нем проскальзывает что-то вызывающее у меня настороженность. Фигура девушки, перехвачена по талии короткого халатика. У нее не очень высокая грудь, изящная шея… Явно не из нашего отделения. Она и невропатолог держатся немного особняком. Девушка слушает, а невропатолог что-то рассказывает ей и оба почему-то поглядывают в мою сторону. Конечно же, он рассказывает обо мне и наверное какую-нибудь гадость. Я начинаю нервничать и уже готов прервать вруна, как женщина вдруг начинает улыбаться. У нее улыбка удава присмотревшего кролика и теперь я точно знаю, что пришла она по мою душу. И так же как того обреченного меня пробирает дрожь нестерпимого желания быть проглоченным. Я уже готов упасть на четвереньки и ползти к ней, но неожиданно она отворачивается и удаляется вслед за компанией. Я еще некоторое время ревностно наблюдаю, как она останавливается, то у одной, то у другой кровати. Невропатолог продолжает свое словоблудие, из которого не понять абсолютно ничего. Девушка больше не оглядывается в мою сторону и мне остается созерцать ее сзади. Смотрю с таким напряжением, что начинает казаться, что ее одежда соскальзывает на пол. Я уже вижу ее обнаженное тело – изящную талию, выразительные ягодицы, стройные ноги…

Картинка не оставляет меня в покое весь вечер. Меня пугает эта дурацкая навязчи-вость. Уже за полночь вспоминаю о бумаге и карандаше, которые сунул в тумбочку и, опасливо оглядевшись, осторожно вынимаю их. Моя медсестра, моя уборщица она же девушка с бархатным взглядом сливаются в один флакон, и я тщательно обвожу очертания обнаженной женщины. Она лишь полуобернулась ко мне, не видит, чем я занимаюсь, и я долго оглаживаю дрожащим кончиком карандаша впадинки и выпуклости ее изумительного тела…

– Идите пить аминазин! – слышу я сквозь сон.

Я открываю глаза и не могу понять, где нахожусь. Совсем другой, высокий потолок. Это явно не тот, с которым я уже сроднился и под которым засыпал. Приподнимаю голову и вижу ряды кроватей с железными спинками. Некоторые аккуратно застелены и пусты, на других сидят или лежат мужские фигуры в серых пижамах. Я не понял…Это больница или уже тюрьма? Неужели докопались?…Совершенно не помню, как меня забирали, или я сам явился с повинной.… Наверное, у меня галлюцинации. На этот раз яв-ные. Ушиб головного мозга бесследно не проходит. Откидываюсь обратно на подушку, закрываю глаза и пытаюсь сориентироваться. Это трудно сделать, потому что ориентиров нет никаких. Кажется, что был на кладбище. Дорога из леса, свежий песок, обрывки лент, искусственные цветы, растерянные по обочине… Плита из серого мрамора с поблекшими буквами… Фотографии почему-то нет. Что плита давнишняя видно по датам, а песок свежий… И какая-то фигура, поодаль. Стоит ко мне спиной в черном одеянии до пят. Похожа на статую, но она вдруг зашевелилась и стала поворачиваться ко мне. Еще не увидев лица, я понимаю, кто это, но не могу вспомнить имени. Конечно, это она Взгляд ее остался таким же ясным как прежде. Только фигура… старушечья. И тонкие губы со следами помады малинового цвета. Пытаюсь попятиться, и не могу. Словно что-то стоит за моей спиной.

– Идите пить аминазин, – уже громче слышу все то же воззвание.

Снова открываю глаза. Надо мною девушка в белом халатике, перехваченном по талии пояском. Лицо молодое, улыбчивое и взгляд бархатный. Участливо наблюдает за выражением моего лица.

– Как вы?

Не знаю, что сказать и отвечаю вопросом:

– Где я?

Она немного озадачена.

– Вас сюда перевели. Только не спрашивайте ничего у врача, иначе вас долго отсюда не выпустят. Будете пить аминазин?

– Что это?

– Успокаивающее. Снотворное…

– Я в психушке…, – догадываюсь я. – Ну да, вспоминаю… Я в Питере, или…?

– Да. В Питере. А что вы вспоминаете?

– Да так, ничего…, – сдаю я назад и откидываюсь к подушке.

– Спали то хорошо? Что-нибудь снилось? – продолжает переживать медсестра.

– Какой-то бред…

–Это бывает. Даже у здоровых, – улыбается она, видимо подсказывает, чтобы помочь мне собрать извилины в кучу. – Вас перевели из травматологии вчера. Вы стали жаловаться на головную боль…

– Ну да…, – спохватываюсь я и вспоминаю, что мне сделали какой-то укол.

Медсестра согласно кивает.

– Я что, пришел сам? – холодею я, не находя в памяти продолжения минувшей ночи.

– Нет, вас привезли спящего.

Мне вдруг начинает казаться, что я видел ее где-то. На этот раз вспоминаю где

именно. В травматологии. Эта та самая принцесса, что была на обходе в паре с невропсихиатром.

– У нас тут немало бывает художников, писателей, композиторов… Вы же из них?

– С чего вы решили? – паникую я.

– У вас под подушкой нашли вот это…– сестра открывает тоненькую папочку и протягивает мне листок, на котором карандашом в полный рост изображена обнаженная женщина. Тело ее лоснится от воды, но душевой сетки не видно… Лицо плохо прописано.

– Ну да, это рисовал я…, – невольно вырывается у меня. – Но это так, несерьезно.

Мария смотрит пытливо и у меня возникает желание снова спрятаться под одеялом.

Я дотягиваю его до подбородка, но сестра удерживает одеяло своей изящной ру-кой.

– Но я не виноват…, – бормочу я в необъяснимой панике.

– Да вас никто и ни в чем не обвиняет. Может быть это зацепка, и нам удастся вам помочь.…И еще книжки с вашими рисунками…

– Помочь? Нет, не надо.

– Надо Федя, надо! – смеется сестра и заботливо поправляет мое одеяло.

– Это мое имя? – озадачиваюсь я.

– Да нет, Это скороговорка такая. Ну, шутка, что ли…

Я задумываюсь. Значит я на самом деле рисовальщик.

– А вы, про какие книжки?

– Я нашла ваши данные. А книжки я помню с детства.

Я не совсем понимаю ее и просто смотрю, как она неторопливо собирает на поднос принесенные таблетки.

– А я не в наркологии, Мария? – осторожно спрашиваю я.

– Ну не совсем. Но все накладывается. Лучше самому постараться, чтобы отсюда

выйти.

– Но почему я здесь, я, кажется, был в другом месте. Что-нибудь натворил?

Мария замешкалась, потом наклоняется ко мне и шепчет:

– Какой-то уборщице показалось, что вы ее преследуете. Не берите в голову. Скорее ей самой здесь место.

Я в шоке. Мария, внимательно смотревшая мне в лицо, поспешно добавляет:

– С вами все в порядке, просто жизнь вас достала.

– Откуда ты знаешь?

– Так подумала. Она многих достает…

– Ты что психолог?

– В общем, то да, но еще мы подрабатываем медсестрами, Вообще-то я народный целитель. Хочу получить лицензию.

– Что это?

– Лицензия?

– Да нет, народный целитель.

Мария неопределенно крутит головой. Она у нее аккуратная со светлыми, чуть волнистыми волосами.

– Ну, в общем-то, психолог, который в своей практике использует нетрадиционные методы.

– Какие?

– Да это сейчас неважно. Об этом потом.

– Мария! – вопит какой-то мужик из дальнего угла.

– Кого это?

– Меня, – смеется девушка.

– Ну да, конечно.

Мария снова смеется и наклоняется ко мне.

– Не берите в голову. Достоевский тоже не мог запомнить имя своей секретарши.

Она уходит. К моему сожалению. И даже панике. Без нее я чувствую себя улиткой

без панциря. Закрываю глаза, чтобы открыть их только когда она снова подойдет к моей кровати.

Приходит Мария не скоро. Кладет мне на грудь какую-то фотографию.

– Вот нашла одну в бумагах, – говорит она и испытывающе смотрит мне в глаза.

Я беру ее в руки. Это она, в купальнике, на краю бассейна. У нее необыкновенно красивая фигура. По нижней кромке фотографии крупными печатными буквами написано имя.

– Да я запомнил, – пытаюсь я улыбнуться.

– Ну, на всякий случай, – лукавит девушка. – А не могли бы вы с этой фотографии нарисовать меня?

– Зачем? – недоумеваю я. – Снимок хороший.

– Да я знаю…, только у вас получается лучше.

– Скажи Мария, а мы в той моей прошлой жизни не встречались?

Она молчит и смотрит на меня задумчиво.

– Наверное, то, что я так часто задерживаюсь у вас, сбивает вас с толку. Вам надо больше общаться с другими. И, вообще, вы лежебока. Надо чаще вставать, больше ходить.

– Конечно, это маловероятно, – не обращая внимания на ее слова, рассуждаю я. – Ведь ты такая молоденькая, а я уже…

Мария хихикает.

– Какая уж я молоденькая. Просто так, кажется. Мне уже за тридцатник.

Я плохо ориентируюсь в цифровом пространстве и вглядываюсь в ее лицо.

– И это много?

– Много, – вздыхает она. – Половина жизни. А у кого-то и целая жизнь. Кому как повезет.

– А мне везет?

– Конечно. Еще как.

Меня огорчает ее уверенность.

– Значит я уже старый. Мне-то уже не один тридцатник.

Мария смеется.

– Еще нет, да и для мужчины это не много.

В ее словах столько тумана, что я окончательно теряю ориентиры.

– Мария, ты что-то будешь писать?

– Как это? – не понимает девушка.

Я сам не понимаю, с чего мне такое приходит в голову.

– Ну, я как бы подопытный, что-ли?.

– Вы мой пациент. Моя работа. А …разве одно другому мешает? Ведь важно чтобы во благо.

Мария как будто смущается, потом продолжает уже деловым тоном.

– Давайте поговорим немного о вас. Обычно в памяти легче восстанавливается давнее. То, что было много раньше. Вы вспоминаете что-нибудь из вашего прошлого?

Я в напряжении. Она нисколько не лучше невропатолога. Разве что ее настойчивость не вызывает такого раздражения.

– Из детства, из юности, – подсказывает Мария.

Я погружаюсь в хаос, царящий в моей голове и мне страшно.

– Знаешь, – хриплю я, – Я не могу разобрать, где реальность, где бред. И услышанное и увиденное … может быть среди всего этого есть что-то из моего, но, я уже не раз бред принимал за реальность.

– Или реальность за бред, – подсказывает Мария – Это прояснится со временем, но нужны е ориентиры.

– Не традиционные?

Мария смеется.

– Наоборот, традиционные. Начните с женщин. Они наверняка были в вашем про-шлом. И, наверное, немало.

– Ты же говоришь, что я уже с них начал.

– Ну, не так же. Если не получается по каким-то подсказкам, нужно более тесное общение с ними.

У нее славные пухлые губки и, когда они растягиваются в улыбку, в их очертании появляется что-то манящее. Куда? Я вдруг с горечью вспоминаю свое отражение в зеркале. Разве могут эти губки приоткрыться навстречу такому «красавцу»?! Понятно, что ее интерес ко мне вызван ее работой…

– Как это? – бормочу я, хотя уже догадываюсь, о чем речь.

– Не прикидывайтесь. Разве вы не испытываете какого либо желания, когда видите хорошенькую женщину? На вашем рисунке, например.

Мария приближается ко мне так близко, что ее бедро едва не касается моего лица. Она инквизитор.

– Да, конечно, смутное…, – бормочу я

– Замечательно, – сияет Мария, будто не замечая моих страданий и отодвигается.

– Что же тут замечательного? – непонятно мне.

– Не все потеряно.

Я ухмыляюсь, но от нытья воздерживаюсь. Наверное, мою гримасу она понимает как утомление, потому что неожиданно поднимается, хотя тема, как будто не исчерпана.

– Отдохните и вспоминайте, цепляйтесь за каждую мелочь. Память у вас понемногу, но должна восстанавливаться.

– Если память восстанавливается, почему же я не помню своих домогательств к ка-кой-то уборщице?

Мария опасливо оглядывается, потом наклоняется ко мне.

– Да ничего и не было, с этой уборщицей. А то, что не помните, как вас перевели, так потому что ввели большую дозу.

Мария наклоняется еще ниже и, почти касаясь своими божественными губами моего уха, добавляет:

– Я буду давать вам только витаминки, вместо аминазина. Не проболтайтесь.

Я вижу совсем близко ее груди, чувствую их запах,…Похоже, я готов вспомнить что угодно, лишь бы она наклонилась еще чуть-чуть, но она выпрямляется и собирается уходить.

– Мария! – невольно вырывается у меня.

Девушка, уже шагнувшая в проход, оборачивается.

– Как ты думаешь, надолго я здесь?

– Не торопитесь. Отдохните. Только не делайте резких движений. Я постараюсь, чтобы вас не залечили.

Я не могу допустить, чтобы она ушла и цепляюсь за нее как клещ.

– У меня еще вопрос.

– Какой?

Она смотрит на меня таким теплым ожидающим взглядом, что я сбиваюсь с только что созревшей мысли.

– Ты дежуришь и по ночам? – неожиданно спрашиваю я.

– Бывает, – глаза Марии прищуриваются.

– Да нет, ты не поняла, – заметаю следы я. – Я же безобидный…

– Это, в каком смысле? – уже любопытствует она.

– Ты же читала историю.

– И что?

У меня никак не поворачивается язык назвать себя словом, которое кажется мне ругательным.

– Там же написано, что я… этот…

Мария смотрит на меня озадаченно.

– Импотент, что ли?

Я отвожу глаза в сторону и киваю.

– Ничего подобного. Скорее наоборот.

– Мне так сказали. Абсолютная недееспособность.

Мария фыркает.

– Так это, чтобы вы не замышляли ничего. В этом их ошибка.

– Так я что… не безнадежный? – спрашиваю, хотя самому еще не понятно о чем я.

– Вам только надо прийти в форму, – темнит Мария и, прежде чем уйти, лукаво

улыбается.

Не понимаю о чем они тут все. То в себя, то в форму…

Мои извилины, в наличие которых я вообще сомневался, утомляют меня ненуж-ными рассуждениями. Может быть это перед тем как выпрямиться окончательно? По крайней мере, аминазин действует, и напрасно я уклоняюсь от лечения. Мне его надо принимать многократно умноженными дозами. После такой химиотерапии ни одному хирургу не удастся обнаружить в полушариях и признаков мыслительной деятельности, и тогда интервенции памяти можно не опасаться. От одной мысли, что я, когда-нибудь, покину эту палату, мне становится страшно. А здесь мне комфортно. Пугавшие вначале своей непредсказуемостью соседи уже воспринимаются обыкновенными, лишь немного со странностями людьми.

– Да так оно и есть, – смеется Мария, – здесь половина симулянтов. Кто от суда скрывается, кто от службы, кто приходит просто, чтобы не умереть с голода… Но есть, конечно, и больные. Они безобидные…

– Скажи Мария, только честно, а меня ты не считаешь ненормальным?

Медсестра улыбается.

– Ну, прежде всего норма для всех разная.

– Ну, вот я не знаю, был ли раньше таким…маньяком.

– Не знаю. Если верить тем, кто вас обследовал, то нет, – смеется Мария.

– Ну да, я как бы… застойный.

– Не то слово! – сияет сестра.

– Странно. Так что же, после травмы у меня могло что-то сдвинуться? – не верю я

собственным выводам.

– Вполне, только не сдвинуться, а наладиться.

– И что же, если у человека что-то не получается достаточно стукнуть его по голове?

– Это у меня телевизор, не показывает, пока по нему не стукнешь.

Только сейчас до меня доходит, что она шутит. По крайней мере, искорки в глазах выдают ее.

– Мария, я же серьезно!

Она вздыхает.

– Все очень сложно. Мы же знаем только то, что ничего не знаем.

Мне кажется, что я и это где-то слышал, но смысл меня не устраивает.

– И что, все так безнадежно?

– Ну не совсем, – улыбается Мария. – На некотором уровне что-то удается.

– А как со мной?

– С вами, я думаю, мы справимся, – темнит сестра и вдруг добавляет: – Сообща.

Слово сообща, мне определенно не нравится.

Мария дежурит через день и, когда ее нет, я не пью никаких лекарств. Таблетки я прячу под подушку. Благо никто не контролирует, куда они подевались. В дни ее дежурства все по-другому. Даже в палате становится светлее. Может быть, от ее идеально белого хрустящего халатика. Вообще-то она симпатичная девчушка…

– Что-то вы мне не нравитесь. Вам надо больше ходить, – замечает она в одно из дежурств. – Во-первых, вызываете подозрение своей инфантильностью. Что вам сказал доктор на обходе?

Я не могу вспомнить и воспроизвожу то, что слышал когда-то.

– Что я здесь чувствую себя как рыба в воде.

– При таком заключении вам долго придется здесь плавать.

– А я никуда и не тороплюсь.

– Но это же не реально.

Мне кажется в ее голосе какая-то грусть.

– И ты хотела, чтобы меня выставили? – уже шантажирую я.

– Я хотела, чтобы вы выздоровели. Чтобы вы вернулись в свой мир.

– Что я там забыл? – не сдерживаюсь я.

Мария уже внимательнее всматривается в мое лицо.

– Вы же не преступник, чтобы скрываться здесь. По всем анализам вы вполне здоровы и вас могут выписать в любой день. Вам надо готовиться к этому, больше общаться с людьми, среди которых будете жить. Вон там, видите, у туалета, в углу, компания. Почти все здоровые или выздоравливающие. Там с ними известный поэт, в прошлом гинеколог. Над чем, по-вашему, они ржут?

– Можно догадаться, – бормочу я, хотя понятия не имею.

– Правильно. Более живой темы для мужчин, как о женщинах, не придумать. Позубоскальте с ними – это вам на пользу.

– Вы думаете, я мужчина?– уже наглею я.

– Думаю да, – смеется Мария. – По крайней мере, вам надо в это поверить.

Байки, что травит Демидов, из своей сомнительной практики иногда остроумны и мне даже удается пару раз хмыкнуть, но некоторые за пределами моего понимания и вызывают уныние. Мария то из одного то из другого угла необъятной палаты поглядывает в нашу сторону и, когда наши взгляды встречаются, ободряюще улыбается. Среди ржущих я, наверное, выделяюсь, потому что Демидов, в перерыве между своими номерами, озадачивает меня вопросом, кто я и надолго ли тут.

– Говорят, что-то вроде художника, – нехотя отвечаю я.

– А-а. Наш брат. Раздвоение личности?

Я молчу. Но с диагнозом согласен.

– Пьешь?

– Наверное.

– Лучшее лекарство от этой паршивой жизни не алкоголь, а бабы. Поверь мне. А ты, как я понимаю, принимаешь его редко. Выражение на твоем лице такое, словно у тебя что-то опустилось. А так вроде бы нормальный мужик. В штанах то что-нибудь шевелится?

Я молчу, потом неопределенно пожимаю плечами.

– Что, после травмы? – доходит, наконец, до поэта-гинеколога.

Молча киваю.

– Не смертельно. Надо расшевелить. Процесс выздоровления оттуда и пойдет. И с памятью наладится. Почему ни оприходовать ту же Машеньку. Вон, какими маслеными глазками она на тебя посматривает.

– Да нет…Это так… Просто знакомая, – не знаю зачем плету я.

– Вот и замечательно.

– Нет, нет, – торопливо перебиваю я, догадываясь о продолжении темы. – Она заму– жем и, вообще, цели у нее другие.

Хохотнув, Демидов подводит итог.

– Значит, ты не женат и без бабы. В ауте,… Ну, ничего, дело поправимое. Тебе надо вылезать на свободу и лечиться. Сексом. Лучшее лекарство.