Глава 3. "Бабуся Ягусевна – она самая!"

На дремучий лес с буреломом начала опускаться непроглядная темень. Там, где ранее Ярунка приметил дымок, теперь отчетливо обозначился яркий огонёк. Это светилось окошко избушки Бабуси Ягусевны. Казалось, что до неё всего-то саженей сто, но нашему смелому пешеходу пришлось протопать все три сотни.

Ярунка держал перед собой ладонь, чтобы сухая ветка глаз не вышибла – шальная и острая, как пика. Он шёл медленно, с опаской, но дошёл до тына, доплёлся – поцарапанный, но живой, с целыми, но уставшими глазами и уже в полной темноте коварной ночи.

Пахло дымом и похлёбкой, огурцами и самогоном.

Сыщик прошёл через калитку и нос к носу столкнулся с древней ведьмой с бородавкой на носу.

– Драсти – забор покрасьте! Кто это у нас такой смелый пожаловал к старенькой лесной отшельнице в полуночную пору? Уж не разбойник ли часом?

После этих слов два бычьих черепа повернулись на пришельца и посмотрели на него с высоты кольев, на которые они были нанизаны. В пустых глазницах этих древних черепов полыхнул огонь, а затем на молодого стрельца направились четыре голубых мутных луча. Вдобавок ко всему, рядом со штакетником из травы взлетело горизонтальное боевое копьё с ржавым, но по-прежнему острейшим пером.

Копье зависло в воздухе и нацелилось в сердце гостя. Оно дрожало и дёргалось, как собака на цепи, готовая порвать тонкое звено и бешено сорваться вперёд!

Нагнетаемая атмосфера ужаса зашкаливала, по мнению ведьмы.

Кудыкин кашлянул, и сказал:

– Вы арестованы!

Затем он мысленно развернул опасное копьё на старую ведьму – оно послушно выбрало новую цель.

– Что предпочитаете – сабелькой плашмя или прикладом моего мушкетика прямо по морде?

Ведьма проглотила комок в горле и хрипло произнесла:

– Батюшки мои! Ты кто такой, удалой малец? Разве можно так пенсионерке угрожать?

Сыскарь усмехнулся и добавил.

– Так я ж пошутил! Ни каждая тётка тяжеленными копьями швыряться умеет. Я этой магией с самого детства владею. Ведьму Куёлду знаете? Так я её младший сынок.

Он улыбнулся, щелкнул пальцами и глаза черепов погасли, а за ними копьё повернулось в сторону дыры в заборе и уплыло через неё в жуткую темень обступившей тайги.

– Бабуся Ягусевна? Я правильно понимаю?

Старушка сгорбилась и зачастила:

– Она, она. То бишь она самая. Я и есть, как облупленная. О маменьке твоей слыхивали. Знаем-с! Видались даже как-то давненько. Я даже живая тогда осталась. Правда шрам от огненной плети выше попы остался. – Ведьма хихикнула. – Ваша маманя замечательная чародейка. А тебя как звать величать, миленький такой?

– Десятник Кудыкин! Нахожусь по Царёву делу в свободном сыске преступного умысла. Бумагу с печатью показывать?

– Не надобно! – уверенно отказалась ведьма. – У меня зенки не видят уже ничего. Курицу деревенскую и ту по звуку ловлю. Глазоньки мои бельмами окаянными почти совсем заволоклись. Видать ослепну скоро совсем.

– Бабуся Ягусевна, а на постой до утра примешь заплутавшего путника? Меня Ярунка зовут.

– Проходи, родимый, я как раз ужинать настропалила на стол. Яичко чарочкой закусишь? Луковкой на зубок, сметанкой на лепёшку и в рот её! Только спать в сенках будешь на лавке. Я тебе овчинный тулуп кину. На него ляжешь, им же и накроешься. Не околеешь поди. Если вдруг девки голые приставать начнут откуда не возьмись, так ты не соглашайся – хоть хворый, хоть слабый, хоть хмельной. Эти дуры погубят и статью девичьей не поведут! Гони их тогда, а то проснёшься утром, а ты не дне болотины и уже сам водяной.

Старуха хихикнула и в избу повела, как бы мимоходом спросила:

– Злой взор черепов как погасил?

– А легко, – ответил сыщик, укладывая возле печки мушкет, саблю и шапку с походной сумкой. – Источник волшбы сдвигаешь в сторону маленько, да и всё тут.

– Покажешь потом?

– Угу.

– Садись за стол, гость дорогой! Кушай, что видишь, а потом разговоры будем разговаривать, лясы точить и вопросы вопрошать, а ещё и диву даваться, между прочим. Ручонки от дорожной пыли спрысни водицей – вон рукомойник и рукотёрник там же.

Лучинка дымилась, да и печка потрескивала, создавая уют даже в логове не самой доброй ведьмы на этом белом свете.

Ярунка, постучал варёным яичком о стол, хлеба серого отломил от каравая, куском сала на кусок пришлёпнул, луковку добавил.

– Имя у тебя красивое и особенное, Ярунка! Боевое, воинское и древнее. Люд брусникинский тысячи лет так защитников своих называл. Ярый ты, натрыжный. Так захотели наши предки.

Молодой десятник с удовольствием прожевал нехитрую снедь. Откусил еще раз. В молодости всегда так – в те времена обычно голод не шутка.

– Стопочку тяпнешь?

– Не, Бабуся Ягусевна! Я ж на службе. Начальство узнает – тяжко будет потом пояснять, что ты не безалаберный.

– Зря, милый, зря! Самогон давеча особо мутненьким оказался! Шибко крепкий!

– Бабушка, а меня ведь к тебе тёмный дух направил. Хыть Поганец имя его. Знаешь такого?

– Слыхала, – напряжённо закивала ведьма. – А зачем?

– А он сказал, что ты о судьбе медведей Топтыгиных что-то ведаешь.

– Ах, это! – заметно успокоилась старуха. – Ко мне вчера мама-медведица Настасья Петровна пожаловала. Еще до обедни. От горя обезумевшая была. Она и так по-человечески неохотно разговаривает, а тут вся такая…

– Взволнованная? – подсказал Ярунка.

– Так, милок, так! Вот тут, где ты сейчас посиживаешь, она убивалась о своём Мишутке.

Сыщик Кудыкин замер.

– Мишутка Топтыгин погиб?

Он даже это главное слово заикаясь спросил, но Бабуся Ягусевна замызганным бесцветным платочком замахала:

– Что ты! Что ты! Отчего сразу «погиб»? Украли его, но это неточно. Это медведица так думает.

– А Михайло Ивановича убили?

– Ты чего заладил-то? Никого пока не убили. Она с трудом рассказала, что давеча папа-медведь злой из дворца пришёл. На кухне всё разметал, варенье с чем-то там еще разбил. Рычал, мол, что-то про Царя-батюшку.