6

Стены выбелены, шконки как новенькие, белые, накрахмаленные занавески, глянцевые полы пахнут краской. Паша и хотел было пошутить, что попал в музей лагерного искусства, но промолчал. Настроение не поднималось, напротив, резко опускалось. Он слышал, что его ждет «красная»^[5] зона, но не думал, что попадет в образцово-показательную колонию. Это и пугало. В такой зоне нет зверя хуже козла-красноповязочника. Паша уже успел прочувствовать на себе их потные ручки, когда шмонали. Сотрудникам впадлу раздвигать булки новичкам, а их добровольным помощникам из секции дисциплины и порядка за радость.

Этап выстроили на «палубе» с видом на спальное помещение. Забулдыжного вида, но бодрящийся начальник карантина лично провел поверку, а затем исчез, его место занял важного вида петушащийся молодец, высокий, подкачанный, правильные черты лица, розовые щечки, губы пухлые, как у бабы, но крепкий мужской подбородок. Лагерный клифт сидел на нем как форсовый костюмчик на пижоне, начищенный, наглаженный, «пидорка» как будто на заказ пошита. На руке красная повязка. И папочка у него тоже красная. А в ней список, по которому он также провел поверку. Называл фамилию, затем долго смотрел на каждого, кто откликался. Паша возникать не стал, официальное начальство здесь рядом, так что поверка, можно сказать, законная, значит, можно и отозваться. Хлыщ смотрел на него дольше, чем на остальных. Смотрел так, как будто хотел что-то сказать. Но промолчал.

– Ну что, граждане заключенные, добро пожаловать в нашу дружную семью!.. – начал «козел».

И резко глянул на Пашу, как будто он собирался съязвить ему в ответ. На язык, конечно, наворачивалось острое словцо, но Паша не баклан, на толпу не работает.

– Колония у нас исправительная, но исправляются здесь не те, кого исправляют, а те, кто хочет исправиться. Исправляются те, кто хочет на свободу с чистой совестью! И по условно-досрочному освобождению!

Паша никак не реагировал. Не всем по душе воровской путь, кто-то попал в зону совершенно случайно, по глупости, по чьей-то злой воле, хотят исправляться, пожалуйста, их воля. Но сам он козлиной тропой идти не собирался. А именно такой путь и собирался предложить пижон.

– Но такое счастье грозит не всем, а только тем, кто сознательно встал на путь сотрудничества с администрацией колонии. Я знаю, среди вас есть такие ребята, которые хотят поскорее встать на путь исправления и выйти на свободу, полностью избавившись от уголовных предрассудков, от постыдных правил, которые делают человека рабом непонятно кем установленных воровских и прочих законов… Итак, если есть желающие записаться в секцию дисциплины и порядка, прошу выйти из строя!

– Козлы, шаг вперед! – прошептал маленького роста паренек с детским лицом и взрослым взглядом.

– Петухи! – усмехнулся Паша. – Прогон был, в козлятнике сразу петушить начинают.

Он говорил тихо, но пижон услышал его, подошел, вперил взгляд.

– Фамилия?

Паша молчал, нагло глядя в козлиные глаза. Есть начальство, вертухаи, конвойные, наконец, им он согласен отвечать, а хрен с бугра пусть идет лесом.

– Я спросил, фамилия?

Паша лишь усмехнулся. Он понимал, что эта стычка выйдет ему боком, но лучше умереть, чем терпеть козлиные выходки.

– Ну хорошо!

Индюк вернулся на место, только тогда Паша заговорил.

– Так он всегда и говорит. Когда козла отпетушит.

По толпе прошли смешки, пижон гаркнул во весь голос, это подействовало, стало тихо. Но из строя никто не вышел.

– Ну хорошо! – повторился индюк.

Паша знал, что его услышали почти все, но не думал, что толпа грохнет от смеха. Пижон побагровел от злости, заорал, угрожая карой небесной, но гром не грянул, зато появился начальник карантина. Индюку ничего не оставалось, как уйти.

А ночью Пашу подняли с койки. Два здоровенных парня повели его в сортир, где ждал его Прохоров. Паша уже знал, с кем имел дело. Главный козел зоны, чмо редкое, безнадежное, но тем не менее могущественное. Его козлы запросто могли поставить Пашу на колени и ткнуть лицом в парашу, а это позор, после которого не подняться.

– Что ты там в строю говорил? – строго спросил Прохарь. – Повтори нам!

– Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай.

Заточка находилась в рукаве, Паше ничего не стоило скинуть ее в руку. А козлы уже отошли от него, встали по бокам от своего шефа.

– Говоришь, как опущенный, – едко усмехнулся пижон.

– Что тебе надо, козел?

– Видишь, говно в очке? Убрать надо!

– Тебе надо, убирай!

– Не понял? Ну хорошо!

Прохарь подал знак, и козлиные морды пришли в движение. Один бугай попытался схватить Пашу за шкирку, но получил заточкой в живот. Клинок из черенка столовой ножки вошел в плоть больше чем наполовину. Паша знал, куда и как бить, чтобы не задеть жизненно важные органы, туда он и метил. Но ведь он мог промахнуться. Немудрено, когда козел прет со скоростью танка.

Паша мог пробить и селезенку, и поджелудочную, и кишку, но, если это случилось, ему совершенно все равно. Убийство его ничуть не пугает, именно это и прочел Прохарь на его каменном лице. И от страха за свою шкуру сошел с лица. А второй козел резко сдал назад, едва не сбив его с ног.

– А-а! – запоздало взвыл от боли раненый.

Он смотрел на Пашу, как на смерть с косой, которая явилась за ним. Он готовился умереть, но даже на корточки не присел. Так и стоял на своих двоих, пока его не сорвали с места. Прохарь схватил его под руки, второй козел – за ноги. Они готовы были на все, лишь бы поскорее убраться из сортира.

Паша не растерялся, подпрыгнул, зацепился за верхний срез большого бака под самым потолком. Зацепился, подтянулся и бросил заточку в воду. Пока найдут, ни пальчиков на ней не останется, ни отпечатков, все растворится в воде.

Расправа не заставила себя ждать. Появились солдаты, скрутили его, для острастки задвинули по почкам. И прямым ходом в штрафной изолятор.

К счастью, карцер оказался таким же образцово-показательным, как и карантинный барак. Шершавые стены выкрашены в серый цвет, от них веяло могильным холодом, но это же за кайф, когда в камере душно. Жестянка раковины почти новая, унитаз не загажен, лежак пристегивался к стене и опускался не на трубу, а на самую настоящую табуретку, вмурованную в пол, значит, завтра Паша сможет нормально сидеть. А сейчас он мог спать. До пяти утра. Подъем в штрафном изоляторе ранний.

Засыпая, он думал о Зойке. Проститутка она или нет, но обнимет он ее, когда вернется, как родную. Обнимет, уложит, покажет, как хотел ее все годы, проведенные в неволе. Потом они закурят, она спросит, как там в зоне, а он небрежно так ответит: да все путем, козлы жизни не давали, но так он разрулил с ними. Потому что не боится убивать. Потому что не пугают его тяготы и лишения карцерной жизни. Да пусть его поставят в кондей по колено в ледяную воду, он все равно не склонит голову перед козлами. И если будут убивать, умрет настоящим пацаном, а не каким-то гнойным парашником.

Утром его оставили без завтрака, а вместо обеда предложили разговор с замначальника оперчасти. Коренастый капитан с пышными усами и хлипкими бровями долго листал его дело, Паша молча наблюдал за ним. А куда ему спешить?

Опер вдруг замер, как будто заснул с открытыми глазами, наконец встряхнулся, резко посмотрел на Пашу.

– Чай будешь?

– Нет.

– С колбаской!

«Кум» открыл ящик стола, достал оттуда бутерброды. Хлеб, сыр, колбаса, все это пустило сок, промаслив бумагу, в которую они были завернуты. Выглядело аппетитно, а запах просто волшебный.

– Не хочу.

– Не хочешь или не можешь?

Опер поднялся, включил электрический чайник, выбросил из ситечка старую заварку, насыпал новую.

– За что меня закрыли?

– Как это за что?.. Ты человека чуть не убил!

– Не знаю ничего!

– Ты не знаешь, а люди видели. Свидетели против тебя есть, Страхов!

– Не знаю, не видел я никаких людей. Козлов видел, а какие из козлов свидетели?

– Умный, да?

– Нет, просто никого не трогал, спать спокойно лег, а козлы: поднимайся, давай, говно убирай.

– А кто говно за тобой убирать должен?

– Я должен. Но я не буду.

– Почему?

– Потому что не буду!.. Учиться пойду, а говно убирать нет.

– Учиться пойдешь?

– Ну да, школа у вас есть, а у меня всего шесть классов образования.

И средняя школа в колонии была, и производственное обучение, а Паша не прочь получить образование и профессию, воровской закон этого, в общем-то, не запрещает. Но работать он не станет, хоть убейте. И пусть в этом будет виноват Прохарь, который напрочь отбил у него охоту к общественно-полезному труду. Для начальства такой отмаз, конечно, не сгодится, но грузить их приверженностью к воровскому ходу глупо, зона-то красная, точно ломать начнут.

Впрочем, ломать Пашу все равно начали. Разговор ничем не закончился, вину он свою не признал, бутерброд от «кума» так и не принял и отправился обратно в изолятор. А там его ждала совсем другая камера, отнюдь не образцово-показательная. И стены с плесенью, и столбик посреди хаты вместо табуретки, лежак пристегнут к стене, матраса нет и не предвидится. Раковина оторвана, от унитаза только загаженное гнездо в полуразрушенном бетонном постаменте, вода из трубы не течет, а капает, да так противно.

Паша старался не унывать. Человек такая сволочь, что ко всему привыкает. А привыкать придется. Привыкать к тернистому пути, который он сам для себя выбрал. И не три года лишений ждут его впереди, а вся жизнь у него теперь такая. То черное, то белое… И нужно стремиться к белому, но и черное сносить с достоинством. Тогда его будут ценить и уважать. И на воле он будет кум королю и сват министру. Откинется, прогуляется по Москве, облегчит лохам карманы, а затем заявится к Зойке. И снимет ее на всю ночь. Будут пить и веселиться… А пока что он может вдоволь вспоминать уже прожитые с ней ночи. И эти прекрасные воспоминания скрасят здесь его мрачное и вонючее существование.

В штрафном изоляторе его продержали всего пять суток, Паша воспринял это как добрый знак, и напрасно. Нанесенное им ранение оказалось легким, «козел» уверенно шел на поправку, но на Пашу все-таки завели дело, стали шить покушение на убийство, а это дополнительные три-четыре года. «Кум» предложил встать на путь исправления и записаться в секцию противопожарной безопасности или хотя бы цветоводов, но Паша отказался, покушение так покушение, что было, за то и ответит.

В ШИЗО его возвращать не стали, определили в отряд, где бал правили «козлы», но такая картина везде, красноповязочники на каждом шагу. Паша нарвался на старшего дневального, узколобый верзила с ходу записал его в шныри и велел вымыть полы. Паша ничего не сказал, но с места не сдвинулся, где стоял, там и застыл. Верзила думал, что он уже шуршит вовсю, но уж прям будет он шнырить.

– Эй, ты че, фраер, опух?

– Лучше фраером быть… – ухмыльнулся Паша.

– Че!

– Не буду я шнырить!

– Да мне по хрену, будешь ты или не будешь!

Верзила схватил Пашу за шею, а хватка у него не в пример мозговой активности сильная. Паша и пытался удержаться на ногах, но не смог, налетел на шконку, перевалился через нее. Верзила загоготал.

Паша медленно поднялся, осмотрелся, заметил горшок с цветами на стене.

– Полчаса у тебя, полы должны блестеть как у кота яйца на морозе!

– Нельзя мне, – ухмыльнулся Паша. – Я в секцию цветоводов записаться хочу.

– Да хоть в секцию петухов! – гоготнул «козел».

Он неосторожно повернулся к Паше спиной, направился к умывальнику. И не заметил цветочный горшок, летящий ему в голову.

Горшок разбился, голова уцелела, но верзила рухнул на пол без сознания.

– Ну вот и записался! – отряхивая руки, ухмыльнулся Паша.

Откуда-то вдруг появился Прохарь и знакомый «козел» с ним. Поняли, что смута в отряде, примчались на разбор, а перед ними Паша. И дневальный на полу без признаков жизни. Но бить его не рискнули.

Пашу снова отправили в штрафной изолятор, в душную вонючую камеру, но никто даже пальцем к нему не прикоснулся. В драке он, может, и не силен, но убить может. Во всяком случае, Прохарь в том не сомневался.