Дядя Санутко (дядя Александр)

Кого полюбишь нежно в детстве —

Он будет в памяти всю жизнь.

Дядя Александр жил в Городке, работал пильщиком на пилораме. Он недавно женился. Приходил к нам только по воскресеньям. В этот раз мы с ним направились рыбу ловить. На задах огорода сели в лодку. Тут начиналась протока, которая втекала в реку. Дядя Санутко отталкивался вёслом от берегов, и лодка тихонечко плыла и плыла. И вот мы оказались в дремучем озере-болоте. По нему надо было проплыть, чтоб попасть к реке. Тут было темно и страшно, как в Гришки-ной сказке. Озерко по краям заросло камышом. А дальше высокие-высокие деревья сплелись ветвями так, что через них и птица не пролетит. Если верить сказке, тут жили и лешаки, и ведьмы, и водяные. Но это всё в сказке, на самом деле их не бывает. Только я так подумал, как кто-то заговорил по-человечески, нет-нет, да вздохнёт, да охнет. А из воды что-то невидимое выскочило, булькнуло, и круги пошли. Потом в другом месте. Я замер и прислушивался. А дядя Александр улыбнулся и закричал: «Ого, го, го, го, го, го!» И болото затихло. Он, видимо, их всех напугал. Я тоже знал, что ничего пугаться не надо, тогда они и не появятся.

Но вот и опять протока, вода быстрей пошла. А вот и река наша. У дяди Санутко тут место заветное было. Мы и приплыли туда. Он и мне удочку приладил. Но ждать надо, как поплавок дёрнется, и не робеть – рыбку из воды вытягивать. Вот поплавок дёрнулся и рыбка повисла на удочке дяди Санутко. Вот и у меня дёрнулся, я вытащил, но рыбки на крючке не было.

«Рано дёрнул, поспешил, но ничо, поднатореешь», – успокаивал он меня. Следующую рыбку мы вытащили вместе. Серебристые рыбки будто сами выпрыгивали из воды. А я больше смотрел, как он их вытягивает. По берегу бегал, из песка дома строил да в воде, где совсем мелко, бразгался. Незаметно время на рыбалке уходит. Солнышко к паужне в зенит поднялось. И мы уж почти ведро рыбок наловили. «Хватит на пирог, и на уху хорошую наберётся», – весело похвалил меня Санутко. И мы поплыли обратно. Болото теперь нас не страшило. Я тоже весело кричал: «Ого, го, го, го, гооо!»

Уху хлебали и все её хвалили. Я и Санутко, как рыбаки, сидели вместе.

А к утру, как все проснулись, мама стара вытащила большой пирог из печи. Макнула гусиные перья в молосное масло, помазала и закрыла его полотенцем, вышитым красным узором. «Пущай отдóхнет», – сказала она. Наконец Санутко снял верхнюю корку. «Рыбки в очередь стоят», – заметил я. Все отчего-то засмеялись, стало весело.

Изба деревенская

В каждой избе деревенской,

Живёт домовая душа.

А однажды случилось так, будто я на всём белом свете один очутился. Все разошлись по работам, даже Любка в огороде копалась. И бычок Борька на другую полянку ушёл. Тихо стало, и дурить неохота. Я смотрел вокруг – на землю, на небо. И меня будто что-то разглядывало. Бродил, бродил бездумно и зашёл в избу. И она без людей не такая, будто живая, задумалась да говорит по-своему. Нет-нет, да что-то послышится. То тут, то там скрип, а то и дыхание. Дома, оказывается, тоже живут, своё дело делают. И старятся, как бабушки. А Матерь Божья с божницы смотрит добро и строго. «Давно, давно всё было, и будет, и не кончится», – говорит она без слов.

Но вдруг заскочила Любка, сохватала крендель из печи, жуётся, убежала вприпрыжку. Сбила мои думы, и изба затихла.

«Здесь будем жить», – решил я. Папке скажу – в бараке плохо. Я оглядел избу: хоть и мала она, всем места хватит. Вот тут в углу на шорном местечке папка чеботарить будет. Вот тут в пече табашникам отдушина есть. Лавка слева для гостей. На ней и можно прикорнуть-уснуть. Гришка как-то поздно пришёл, спал. А для дорогого гостя – место в красном углу. А зимой на печи мама стара говорит, что свои «стары кости греет». Жарко – на голбчик-придел катись. А на западёнку, говорят, пьяного валят. А летом на полу всем места немеряно. А нам на полатях лучше всех. Дури, никто не счувает. А мамке с папкой в сенях, просторно, не жарко.

А добро складывать кругом полок полно. Вон там конторка, а тут грядка, косинка, брови. Все нужные полки название имеют. Около печи рукомойник и рукотёрт вышитый висит, и мыло духовое мама стара для городских гостей выставила. В переднем углу полка-божница, на неё лампадку ставь. А зашёл в избу, лоб перекрести. Мама стара говорит, так ране было.

Тут и еды всегда много – в огороде само растёт. В магазин не ходи, очередей нет. А мёд – конфет слаще. Пчёлки сами приносят, только злить их не надо – жалятся. И люди все добрые – родня. А чтоб чисто в избе было, голик в уголке стоит. Мети да мети. «Ну что ж, – думал я, – скажу папке».

В гости к фронтовому товарищу по гражданской войне

Вспомним дни боевые,

На заре юных лет,

Все мы были лихие,

Вспомним тех, кого нет.

Отец в саманухе приладил в окошечке красное стекло, и мы там проявляли фотографии. Бумага белая лежит в ванночке в проявителе, и вдруг появляемся на ней все мы. Все улыбаются, одна Любка на всех фотокарточках получилась мутная. Папка говорит, это потому, что она на месте не сидит, вертится.

Листочки развесили сохнуть. Вот и всё, дело сделано. А пока мы ходили с папкой просто так. Тут места много. На задах огорода – как в лесу настоящем. И трава высокая, и деревья всякие и речка Переплюйка. В деревне везде хорошо.

«Папка, давай останемся жить здесь, в город не поедем».

Отец умел слушать, и даже соглашался. Но делал по-своему. На этот раз он помолчал, а потом, прижав меня к себе широкой ладонью, сказал:

«Пойдем-ка завтра в поход в Городок к товарищу моему, воевали вместе».

«Пойдём, папка, пойдём», – обрадовался я. Я любил войну, два раза кино «Чапаев» смотрел. Идём по деревне военным шагом, я и барабан взял. До городка три километра, но нам, красноармейцам, это пустяк. В центре села к красивому дому подкатила бричка, и оттуда выпрыгнул дядька. Он одет был как чапаевец, с наганом в кобуре, только шашки не хватало.

«Кто это?» – обрадовано спросил я. Но отец хмуро ответил: «Колупанов-подлец», и сплюнул. После мне доведётся узнать про эту противную фамилию. А пока мы прошли уже мост и шли по дамбе. Нас нагнал здоровенный конь, запряженный в телегу. Парень-извозчик сказал «тпруу», и лошадь остановилась. Ехать на телеге тряско, но весело. Конь перед угором разбегается, под горку упирается. «Умный, как человек», – подумал я. Вдали показался монастырь. Белый-белый, светился он на солнышке. А маковки храма покачивало. Папка сказал, что это травы воспаряются, воздух струится.

Внезапно на нас, как в атаку, выскочили цыганята. Их шатры раскинуты неподалёку. Они бежали за телегой, выплясывали, при этом кто-то и пел. Потом подбегали к телеге, протянув руки. Отец подставил им ладонь с мелочью. Они начали хватать, рассыпали. Один мальчишка задержался, чтобы собрать, остальные, не отставая, снова плясали и просили. Извозчик ударил коня хлыстиком, видимо хотел оторваться от преследования. Но конь не изменил своего хода. Встав в полный рост и матюгнувшись, извозчик занес, было хлыст. Но отец остановил, придержав его руку. «Не бей, не надо», – попросил он. Доехав до городка, отец подошёл к коню, потрепал, погладил его, приговаривая: «Серко, Серко».

«А как ты, папка, узнал его имя?» – удивился я. Отец, обычно шутливый, невесело ответил: «Серко наш был».

Я ещё не знал о нашей беде и позоре раскулачивания, но что-то в сознании начинало складываться.

В центре старинного Городка перед большими монастырскими вратами солнце особенно ярко светило, но не жарко, а хорошо. Мама стара сказала бы – благостно.

Теперь тут построен завод. Но много раз после бывал я здесь, на этом месте. Останавливался, замолкая, чувствовал, ушедшее время старины. Видимо, люди, предки наши, оставляли здесь добро своих душ. Они приходили сюда, мыслями говорили с вечным временем – Богом.

Когда-то, три века назад, тут не было строений. Местные племена, собиравшиеся у костра, поклонялись идолам. Страх был стержнем их веры. Странствующий инок Далмат облюбовал это благостное место, построил тут свою келью. Внизу две серебряные реки Исеть и Теча сливались в одну, луга да леса. Строй дома, паши землю, расти деток. И веру он нёс благостную – Христову. Страстной силой её была любовь. Любовь к жизни, ближнему, земле, небу и всему на свете доброму. На десяти заповедях покоился храм Господний.

После на месте его кельи село разрослось, и белокаменный монастырь сложили угодники. Земли брали, сколь обиходить в силах. И не было тут ни помещиков, ни князей. Люди строили, дружно селились в деревни. Мужик в семье – главное богатство. Вот и были семьи из девяти человек. А коим Бог не дал сынов, а одних девок, тоже не беда. Расти их в труде да кротости, и выдашь, отдашь после замуж в добрую семью.

Стены монастырские всё помнили, и люди хранили в памяти старинное время. Бывало, в монастырской крепости спасались селяне. Сбегались они сюда, прятались от набегов кочевых народов, от варнаков бродячих. И пугачёвская ватага тут бывала. К вечеру налетели они, грозились ворваться в монастырь. Да стены те высокие не пускали их. Малое войско охранное с алебардами на верху огрызалось. А то и пальнут из пищали для острастки. А монахи-старцы торопливо, усердно молились. Но толпа разъярённая, как бык на рожон, на врата те кованые пёрла. Грозились, ругались срамными словами. К «ноче» нагалделись, умаялись, разожгли костры да спать улеглись.

А «утре» пошли на приступ, а врата-те отпёрты, не заперты, и пусто, нет людей в монастыре. Лишь смотрят на них с иконостаса в золочёной ризе Матерь Божья, Иисус Христос да святые угодники. И отступили охаверники, креститься стали – православные же оне. А монахи ушли по проходу подземному, вышли к реке. Так по-доброму спасли они храм Божий от разрушений. И простоял он в пристойном виде до наших дней. Да уж в наше время изувечили его – заводские цеха наставили. Нынче не могут найти тот ход потайной. Да байки мерзкие нехристи придумали. Будто была там дорожка подземная, длинная-длинная, и ходили монахи грешить к послушницам. Ясно, что это неправда – до старинного монастыря послушниц полсотни верст. И тот женский монастырь стоит на отшибе и поныне. В тиши стоит, пустой, весь двор ёлками вольными зарос.

А летом восемнадцатого белые налетели. Красные в монастыре укрылись, отстреливались. Друг в друга стреляли. Против них «офицеря» матёрые воевали. Многих ребят знал отец, которые тут погибли. Папка мой в другом отряде вокзал обороняли. Одолели беляки, отступили красные. С боями уходили они. А вернулись уж когда Гражданская война потухла.

Вот сейчас мы и шли с папкой к его другу, вспоминать то время.

На окраине Городка в большом фруктовом саду товарищ отца служил сторожем. Левая рука его, немного скрюченная, плохо двигалась. Почему мы пришли к нему на работу в сторожку? Были ли вообще у него дом и семья?

Я подсел к папке, и он время от времени прижимал меня своей тёплой ладонью, будто мне угрожала опасность. Называл меня «сынко».

«Всего оружия-то одна коса», – сетовал товарищ. Отец задумчиво молчал. Он умел слушать и добавлял что-то важное одной фразой. Мало-помалу разговор, словно костёр, разгоревшись, уже жарко пылал. Лишь много позже я понял смысл сказанного и недосказанного. А пока пустые клетки моей памяти жадно впитывали информацию. Не обращаем мы внимания на детей – ничего, мол, они не понимают. Нет, детская память фотографирует и фактуру, и звук. Пройдёт время, и ум всё разложит по полочкам – поймёт. Вот о чём вспоминали отец и его боевой товарищ.