Неспособность Осипа Ивановича к рефлексии, как можно предположить, связана с его инвалидностью: он недаром наделен врожденным физическим недостатком – горбом, который в какой-то мере корреспондирует с недостатками его интеллектуального развития (связь физического недостатка с интеллектуальным – черта в высшей степени архаическая). Ограниченность Осипа Ивановича проявляется не только в том, что он, переписывая бумаги, совершенно не понимает их смысла, но и в том, что он не может выйти за пределы Невского проспекта.

Совершенно иным выглядит Вакх. Это самый первый в русской литературе тип героя-разночинца, который гордится своим происхождением и не стесняется своего отца-мещанина, зарабатывающего на хлеб чеботарным мастерством. Он был принципиально новым в литературе начала 1840-х гг. И тот же Тургенев, наверное, иначе должен был бы оценить повесть Даля, если бы предполагал, что на рубеже 1850— 1860-х гг. он сам создаст своего разночинца Базарова, который гордо и с вызовом называл себя Евгением Васильевым (не Васильевичем!). Вакх Сидоров Чайкин предвосхитил Евгения Васильева Базарова и в том, что он окончил петербургскую Медико-хирургическую академию значительно раньше, нежели его знаменитый последователь, и так же, как и он, зарабатывал на жизнь уроками.

Однако Тургенев отнесся к повести весьма критично и даже достаточно неожиданно подметил в ней начало, которое мы назвали булгаринским. Такое истолкование не было несправедливой выдумкой критика. В «Иване Ивановиче Выжигине» главы имели названия такого типа: «Я узнаю короче Вороватина. Подслушанный разговор. Предчувствия. Капитан-исправник», которая в исполнении Даля могла бы звучать так: «От Вороватина до капитан-исправника». Булгаринское начало можно отметить и в том, что оба героя начинают свой жизненный путь сиротами в составе помещичьей дворни, терпя всяческие унижения и не получая настоящего воспитания, хотя у Булгарина это выражено более «жалостливо», а у Даля внешне более нейтрально, а по сути более сурово. В «Жизни человека» герой также является на свет сиротой, и хотя он сразу же получает более высокий социальный статус и воспитывается в условиях достатка и родительской заботы, автор подчеркивает одиночество героя. После смерти приемного отца приемная мать Осипа Ивановича уезжает на родину – в Германию, оставляя его одного в Петербурге, к чему он явно не подготовлен. Вопрос о переезде Осипа Ивановича вместе с приемной матерью не стоит, и эта последняя, не имевшая своих детей и относившаяся к нему с материнской лаской и заботой, даже не предлагает ему сопроводить себя.

Внешнее сходство между Далем и Булгариным не стоит, конечно, объяснять тем, что обе повести (особенно «Вакх») – это подражание Булгарину или полемика с ним. Романы Булгарина и повести Даля несут в себе явные отголоски плутовского романа, но герои Даля – не плуты, они не организуют свою жизнь, но только претерпевают ее, приключения случаются с ними, а не они устраивают приключения или ввязываются в них. Все, что происходит с героями и как это происходит, не зависит от них самих. Осип Иванович не сделал ничего, чтобы достичь своего положения, все получалось помимо его намерений и воли. Вакх Чайкин совершает те или иные поступки вполне сознательно и даже добивается определенных результатов, но многочисленные повороты его судьбы совершаются так же помимо его воли. Все у них происходит вдруг и случайно.

Недолгая жизнь плутовского романа в русской литературе первой половины XIX в. достаточно хорошо описана^[26], однако имя Даля в связи с этой жанровой разновидностью романа никогда, кажется, не упоминалось. Между тем даже наших наблюдений достаточно, чтобы заметить эту связь. Однако плутовской роман в транскрипции Даля осложнен важной литературной традицией философского европейского романа в духе Вольтера. Герой «Вакха» говорит, что описывает свою жизнь за первые тридцать лет, но в повести на малой площади рассказано о таком количестве событий и героев, которое с трудом помещается в этот временной отрезок. При этом герои появляются по требованию сюжета, словно джины из бутылки: либо чтобы произвести пагубное действие на главного персонажа, либо чтобы выручить его из беды. Вот только один пример: когда Вакха во второй раз хотят отдать в солдаты, военным приемщиком и наблюдающим за процедурой случайно оказались ротный командир и полковник того полка, где ранее служил Чайкин, почему оказалось возможным исправить ситуацию и освободить его от приема. Это совершенно непривычно для традиционного бытового романа, но для плутовского романа с элементами философской конструкции это вполне нормально.

Столь же странно с точки зрения бытового романа и вполне в духе плутовского и авантюрного организовано и время в «Вакхе». Находясь в первой службе, герой случайно встречает бродягу-мещанина, который рассказывает, как лет двадцать назад он крестил Вакха. Итак, от этого времени до конца повести должно пройти десять лет. Как же они прошли? По окончании службы герой живет по-прежнему при полку и взаимно влюбляется в свояченицу своего полковника Грушу. Хотя семья полковника спокойно принимает у себя отставного унтер-офицера из мещан, но все же не может спокойно отнестись к возможному мезальянсу, поэтому полковница, сестра Груши, предлагает Вакху покинуть их. Намереваясь ехать в Петербург, чтобы получить там образование, Вакх на год застревает в родном Комлеве, но, не скопив достаточных денег, еще год проживает у одного помещика, якобы обучая его детей. Сколько времени Чайкин обучается в академии, он не говорит, однако мы знаем, что срок обучения там составлял четыре года. По окончании академии герой служит по медицинской части в Алтынове два года и тут случайно встречает своего отца. Вскоре после этого Вакх выходит в отставку и поступает в больницу, которую организовали несколько соседских помещиков; здесь, проживая в деревне со своим отцом, он и встречает свое тридцатилетие. «В тридцать лет люди обыкновенно женятся»^[27], – считал Пушкин, что вполне согласовалось с принятой в России традицией. Надумал жениться и Вакх Чайкин. Тут кстати помог и француз, воспитавший его самого, так как француз этот (как джинн из бутылки и, очевидно, потому, что других французов-воспитателей в это время в России не нашлось) случайно оказался весьма кстати воспитателем у младших детей чайкинского полковника. Он сообщил, что все еще любимая нашим героем Груша все еще не вышла замуж. Взвесив обстоятельства, Чайкин через француза делает предложение и получает согласие. Так на тридцать первом году жизни он составил свое счастие. Если сложить все годы, проведенные Вакхом после службы и до получения места в деревенской больнице, то мы получим десять лет. С этой стороны все сходится. В течение этих десяти лет наш герой по-прежнему продолжал, оказывается, любить Грушу, хотя в повести нигде об этом не говорится. Но более того, Груша тоже, оказывается, продолжала любить Чайкина.

И тут мы должны задать вопрос: сколько было и сколько стало лет Груше? Вот как отвечает на это Чайкин, глядя на портрет Груши, присланный ему французом: «Личико это было то же, как шесть-семь лет тому назад, когда оно прожило на свете всего лет пятнадцать или шестнадцать». За десять лет жизни Вакха Груша прожила всего шесть или семь лет. Ясно, для чего это нужно в данном месте автору: требуется мотивировать возраст героини. Если к пятнадцати-шестнадцати годам прибавить шесть-семь лет, то мы получаем, что Груша к моменту своего замужества находится в возрасте между двадцать первым и двадцать третьим годом. Вполне нормальный возраст для девицы на выданье: уже достаточно критичный, но еще молодой. Но если мы к тем же пятнадцати-шестнадцати годам прибавим реальные десять лет, то получим уже двадцать пять – двадцать шесть лет, время, по нормам XIX в., стародевичества.

С этой Грушей связана и еще одно внутреннее противоречие. Когда она влюбилась в Вакха, к ней посватался один полковой офицер, и она ему отказала, что весьма смутило родственников Груши. Однако если бы возраст героини был указан в своем месте, то этот отказ выглядел бы вполне оправданным, а брачное предложение – слишком преждевременным, так как хотя такие браки и случались, но все-таки не были нормой. Груша в «Вакхе Сидорове Чайкине» выполняет ту же роль, что Кунигунда в «Кандиде» Вольтера. Она стареет, но если Вольтер обнажает этот факт, то Даль скрывает его.

Я вовсе не хочу сказать, что в своем произведении Даль ориентируется на Булгарина или Вольтера. Для создания этой конструкции достаточно было чувствовать традицию жанра. Воспитанный на культуре конца XVIII – начала XIX в., Даль, несомненно, читал и Нарежного, и других авторов плутовского романа. Он воспроизводит конструкцию жанра, а не подражает тому или другому автору. Поэтому герой Даля не обусловлен окружающей его средой, вставные эпизоды в повести (иногда довольно пространные) только внешне напоминают физиологические очерки, а по существу являются вставными новеллами приключенческого романа.

АНЕКДОТИЧНЫЙ СЛУЧАЙ И АНЕКДОТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

В коллективной монографии об истории русской повести XIX в. упомянута только одна повесть Даля – «Хмель, сон и явь». Характеристика и оценка ее подчинены давлению времени: «Достоинство повести заключается в сознательном стремлении автора разрабатывать крестьянскую тему как тему, равноправную со всеми другими. <…> Однако достоинства этого и других произведений ослабляются морализующей тенденцией, неумением раскрыть подлинные социальные причины "порчи нравов" в деревне»^[28].

Даль ведет свой рассказ очень неторопливо: из двадцати страниц первые три целиком посвящены разным видам отхожего промысла в малоземельных губерниях России, и только после этого он переходит к семье плотников Воропаевых. Наконец мы подходим к завязке сюжета: отец Воропаев жалуется деду Воропаеву на внука, «что он-де стал ни с того, ни с сего погуливать и немало денег пропил». «Гневно вскинулся дед на робкого Степана, который кланялся ему в ноги, божился и заклинался, что вперед не станет никогда, даже в рот ничего не возьмет». А дед сказал: «Гляди, Степан, коли ты у меня пить не бросишь с сегодняшнего дня, то Господь попутает тебя, покарает, и наживешь ты себе неизбывное горе».

Уйдя в марте месяце на заработки, Степан долго крепился, но однажды все-таки старый приятель, содержатель постоялого двора, подпоил его, чтобы выведать, есть ли у Степана деньги. Когда легли спать, Степану приснился «страшный сон»: «родной дед его <…> хотел его зарезать за то, что внук напился пьян. <…> Хмель прошла, сон прошел, сердце стучало вслух». Случайно проснувшись, Степан услышал, как жена хозяина упрашивала его не брать греха на душу и не убивать гостя из-за денег. Он срочно уезжает, но его нагоняет хозяин постоялого двора и замахивается на него цепом. Увернувшись от удара, Степан выхватывает цеп, бьет по нападающему и нечаянно сам убивает его. Испугавшись, Степан прячет труп и уезжает. На обратном пути он заезжает на постоялый двор проверить, известно ли уже про случившееся, но хозяйка не пускает его, говоря, что хозяин исчез, а при нем было сто рублей денег. Эти слова соблазнили Степана, он вернулся на место происшествия и взял деньги. С этими шальными деньгами Степан стал «погуливать», так что «под конец и удержу не стало, хозяин его прогнал и вычел еще с него за прогул по целковому за день; пошел он к другому, пропив все до нитки, а домой еще и гроша не услал».

Нашел себе Степан нового хозяина и с одним приятелем, Гришкой, таким же любителем выпить, пошел на заработки. По дороге Степан с Гришкой напились, а потом, как водится, подрались. Проснувшись на берегу Волги один, Степан решает, что он в драке случайно убил своего товарища и, считая себя грешником, доносит на себя. Степана приговорили к каторге, но прокурор уголовной палаты долго думал, утверждать ли приговор, основанный только на том, что человек сам на себя донес. Пока он думал, Гришка случайно отыскался и его случайно же идентифицировали с мнимо убитым. Степана оправдали, но он решил сознаться в другом убийстве, однако ему не поверили и отпустили.

После всех этих приключений Степан перестает пить. Еще уходя из дома на заработки, Степан с родичами планировал по возвращении жениться и нашел себе невесту. Полтора года Степан, будучи в отходе, не слал домой денег; не менее полугода шло следствие. Таким образом, наш герой был пропавшим без вести около двух лет. А «перестав пить, Степан Воропаев вышел человеком и не только зарабатывал что следовало на себя и на своих, но лет через восемь завел свою артель, ходил в синей сибирке с саженью в руках; отец и дед его благословили, а Машка Сошникова, ныне Воропаева, готовила ему <…> щи да кашу». Машка – это, видимо, та самая девка, которая и планировалась в жены Степану несколько лет (минимум два года) назад. Но едва ли крестьянская семья не отдавала замуж девку в возрасте; это не точно ни фактически, ни психологически. Машка, как и героиня повести «Вакх Сидоров Чайкин», ожидает своего возлюбленного столько времени, сколько нужно по законам художественного творчества, а не по законам реальной жизни. В художественном мире такие сдвиги времен – самое обычное дело. Но в повести, которую два тонких ценителя назвали психологически достоверной, это представляется не вполне уместным.

Белинский и Некрасов ценили «Хмель, сон и явь» как «психологический портрет русского человека, мастерски схваченный с натуры», как «психологический взгляд на натуру русского человека, весьма проницательный». Действительно, в «Хмеле» Даль едва ли не впервые в русской литературе дал психологический портрет русского мужика без сусальности и без той снисходительной иронии, с которой он изображал дворников и денщиков.

Но «Хмель» – это все же анекдотичный случай в упаковке анекдотического очерка. Это анекдотичный случай, потому что все в нем разворачивается вдруг, случайно. Случайно Степан проснулся и подслушал разговор, случайно ему удалось увернуться от удара и ударить самому, случайно познакомился с Гришкой и не убил его и случайно же этот Гришка отыскался в самый нужный момент, наконец, случайно судьи не поверили признанию Степана во втором убийстве. Смешного тут, может быть, и немного, зато все анекдотично. И написан этот случай как анекдотический очерк: все жизненно достоверно, но все подано несколько отстраненно, без сочувствия герою и без сопереживаний. Все это – случай из жизни.

По модели повести «Хмель, сон и явь» построены и все «Рассказы из русского быта». Они основаны на конкретном бытовом материале, в них нет выдумки, но они и не стремятся раскрыть социальные отношения между людьми, не стремятся показать обусловленность человека средой и мотивированность поступков человека внешними условиями и событиями. Иначе сказать, Даль не был писателем-реалистом, поэтому его произведения и не устраивали критиков-современников, а историки литературы не могли найти ему места в привычных литературных рядах и группировках. «Рассказы из русского быта» – это большой сборник анекдотов в старинном смысле этого слова, сборник рассказов о жизненных парадоксах и эксцессах. Среди них рассказы о национальном характере, о народной нравственности, о нравах дворянства и чиновничества. Несколько меньше рассказов, основанных на народных преданиях или посвященных судьбам отдельных людей. Даль не стремится к социальным обобщениям. Берут чиновники взятки – и берут. Даль констатирует взяточничество как эксцесс, но не обличает взяточничество как социальное явление, не анализирует его причины и следствия. В этом его принципиальное отличие от реалистов. И чтобы понять Даля, надо прочитать его в ином ключе, чем мы читаем И. Тургенева и Л. Толстого, М. Салтыкова и даже Ф. Достоевского. Только тогда мы поймем подлинное значение его как писателя.

М.В. Строганов