На этом пути упоминаются станции Спасская Полесть, Новгород, Валдай, о призрачности которых мы уже говорили, говоря о далевском энциклопедизме. В Черной Грязи старый приятель Лирова отказался везти его в Москву, обобрал и оставил совершенно одного, так как в Чудове обещал, что Корней поедет вслед за Лировым в какой-то сидейке, и, конечно, обманул. Оставшись совершенно без денег, Лиров на третий день получил записку от Корнея, в которой последний сообщал, что отправился за своим барином пешком, оставив чемодан в Чудове. Страдая и не зная, что предпринять, Лиров нечаянно получает приглашение от одного проезжающего высокопоставленного человека ехать с ним в его дилижансе на Петербург. Лиров принимает приглашение в надежде скорее найти Корнея, которого и встретил неподалеку от Вышнего Волочка. В продолжение дальнейшей дороги до Чудова «вельможа» ближе узнает качества Лирова и предлагает ему место в Петербурге, но на следующей же станции после Чудова – в Померанье – Лиров по рассеянности случайно уселся в другой экипаж, который ехал в Москву. Очутившись вновь в Чудове, Лиров не знал, как показаться людям на глаза, поэтому пешком отправился в Померанье, где и нашел своего Корнея, так как «вельможа», прождав своего попутчика до рассвета, решил ехать один.

В том дилижансе, в котором Лиров случайно вернулся в Чудово, ехала знакомая ему по Малинову госпожа Голубцова с дочерьми, одна из которых очень понравилась Лирову, и опекун семьи господин Оборотнев, претендовавший на руку этой девушки. Едва сообразив, кого он встретил, Лиров решает ехать в Москву, чтобы там найти Голубцовых. Но в Клину, «проскакав <…> во всю ивановскую без одной двадцать станций», он выясняет, что проездил уже не только все свои, но и часть денег Корнея, а в Москве он семью Голубцовых едва ли сможет найти. Тут Лиров и вспоминает народные пословицы и поговорки, которые дополняют эту энциклопедию дороги между двумя столицами.

В Клину Лиров вновь встречает своего старого приятеля кондуктора, который и на этот раз вновь чуть не испортил его планы, соврав, что госпожа Голубцова уехала с дочерьми в Крым. Пока Лиров размышляет о своей горькой участи, автор заглядывает в город Малинов и выясняет, что там распространился слух: «Лиров женится на Мелаше Голубцовой и едет назад в Малинов!» Как и откуда мог возникнуть этот слух – не ясно, но именно так и возникают все слухи. Впрочем, в это самое время в Клину Лиров случайно встречает свою Мелашу с сестрой и матерью, которая отвергла помощь опекуна, не желая отдавать за него дочь. Узнав, что на станции находится Лиров, госпожа Голубцова просит его сопроводить их в Малинов, на что наш герой соглашается, хотя и стесняется своей незадачливости. Вернувшись в Малинов, Лиров не совсем случайно, но совершенно неожиданно получает место с жалованьем; личная жизнь его вскоре так же неожиданно завершается браком. На этом заканчивается повесть.

Итак, совершенно мифический, вымышленный провинциальный город Малинов оказывается в повести противопоставлен внешне совершенно реальной, а по сути мифологизированной дороге между Петербургом и Москвой. Реальность дороги столь же зыбка и неопределенна, как и реальность Малинова. Даля интересуют не реальные места, а реальные слова об этих местах. Даль не географ, а филолог.

Герой повести рассуждает про себя и о себе так, как мог бы рассуждать и сам автор: «Я простой бедовик; толкуй всяк слово это как хочет и может, а я его понимаю. И как не понимать, коли оно изобретено мною и, по-видимому, для меня? Да, этим словом, могу сказать, обогатил я русский язык, истолковав на деле и самое значение его!» Послушать Лирова, так слово бедовик – это его неологизм, однако оно есть в «Толковом словаре…», хотя и оставлено там без толкования. Впрочем, известно, что Даль включал в свой словарь многие слова, которые выдумывал сам.

Эпиграфом к повести «Бедовик» можно было бы взять строку из Пролога поэмы А.А. Блока «Возмездие»: «Нас всех подстерегает случай». В жизни Лирова все происходит случайно, никакой закономерности, никакой обусловленности поступков нет. Все, иногда даже нарочито, – вдруг. Даль внешне похож на «натуральную школу», но по сути принципиально отличается от нее. Ту же самую картину мы видим и в других его повестях.

Повести Даля «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту», «Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ о собственном своем житье-бытье за первую половину жизни своей» и «Хмель, сон и явь» были напечатаны в 1843 г. В.Г. Белинский в обзоре русской литературы 1843 г. писал о них: «"Вакх Сидоров Чайкин" – одна из лучших повестей Казака Луганского, исполненная интереса и верно схваченных черт русского быта. Замечательна по ловкому и приятному рассказу его же "Жизнь человека"; но "Хмель, сон и явь" имеет достоинство психологического портрета русского человека, мастерски схваченного с натуры»^[18]. Н.А. Некрасов в своем обзоре литературы 1843 г. умолчал о повести «Жизнь человека», но заметил, что «повести г. Луганского "Вакх Сидоров Чайкин" и "Хмель, сон и явь" отличаются: первая – занимательностью и верностью, вторая – психологическим взглядом на натуру русского человека, весьма проницательным»^[19]. По прошествии трех лет ценность повестей 1843 г. в глазах современников понизилась, и в рецензии на четырехтомное собрание сочинений Даля 1846 г. И.С. Тургенев признал повести ниже его же физиологических очерков^[20]. В 1840-е гг. Даля воспринимали в рамках «натуральной школы»^[21]. Между тем все обстоит иначе и сложнее.

Двойное название «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту» сразу же создает метафору жизни как путешествия. Подобного рода метафоры вполне традиционны для литературы конца XVIII – начала XIX в.^[22] Самые разные авторы широко применяли образы линейного эсхатологического времени для изображения общих закономерностей человеческой жизни: особенно часто образы реки, потока, и более редко – образы пути, дороги (например, «Телега жизни» А.С. Пушкина).

Жизнь человека, по Далю, – это путешествие, в данном случае – «прогулка». И все этапы жизненного пути главного героя повести отмечены перемещением его по Невскому проспекту: сперва он живет в самом конце его, постепенно и волею случая передвигается к самому началу, потом по случайности переезжает на противоположную сторону проспекта и к финалу своей жизни возвращается по этой противоположной стороне к тому же концу Невского проспекта, откуда и началась его жизнь.

В связи с образом жизни как путешествия Даль использует и такие традиционные для литературы начала XIX в. «этапные» показатели развития своего героя, как пятнадцатилетие и тридцатилетие^[23]. Бесплодное обучение героя у жестянщика прекращается в пятнадцать лет – возраст, когда заканчивается отрочество и наступает юность, готовность к самостоятельной жизни. Ровно пятнадцать лет Осип Иванович служит переписчиком в домашней конторе князя Трухина-Соломкина, пока не достигает он возраста тридцати лет. После смерти приемного отца и отъезда приемной матери в Германию Осип Иванович «нанял комнату у портного, занимавшего чердачок в первом или втором доме от Дворцовой площади, чем и заключил, так сказать, первую половину прогулки своей по Невскому проспекту, прошедши в тридцать лет всю правую сторону его, от монастыря до Дворцовой площади». Далее автор продолжает: «Итак, часть вторая: житье-бытье Осипа Ивановича во вторую половину жизни его, на пути от Дворцовой площади обратно до Невского монастыря, по левой, аристократической стороне проспекта».

Во второй половине жизни Осипа Ивановича внутренних датировок уже нет (что в принципе соответствует культурной и литературной традиции) до самого конца повести, где сказано, что, отпраздновав свои пятьдесят шестые именины (поскольку день рождения героя был неизвестен), герой вскоре скончался. Вообще, согласно традиции, полных лет человека должно числиться семьдесят. Осип Иванович, таким образом, не доживает до этого времени, не выполняет положенного общего круга жизни. Но следует также заметить, что вторая половина жизни героя к тому же укорочена в сравнении с первой (двадцать шесть лет против либо «традиционалистских» сорока, либо календарных тридцати). Причины этого Даль просто не пытается объяснить; нам, следовательно, также придется оставить их безо всякой попытки интерпретации.

Вместо привычного для литературы собственно линейного движения из одной точки в другую Даль рисует в повести нечто подобное циклическому движению: герой появился на свет около монастыря (Александро-Невской лавры), к монастырю он вернулся в конце жизни, в монастыре он и похоронен. Вообще литература начала XIX в. знала и широко применяла циклические образы для изображения человеческой жизни. Но они имели всегда природоморфный характер: молодость уподобляется весне, утру; зрелость – полудню, лету; старость – осени, закату. Все это вполне привычные метафоры, многие из которых превратились в потерявшие былую образность речевые штампы^[24]. Вот как это выглядит в повести: «Восхождение Осипа Ивановича на правой стороне Невского проспекта представляет нам восход светила – рост и мужалось нашего героя; тут следует, по общим законам природы, временное стояние на одной и той же точке – и наконец нисхождение по левой стороне того же пространства, закат».

Даль соединяет линейный путь и циклическое движение: человек у него движется не по кругу, но вперед и назад.

В этом, конечно, состоит специфика его применения традиционных для литературы образов, но эта специфика не ощущается на фоне новых принципов изображения человека, которые разрабатывала литература 1840-х гг.

Литература широко применяла линейные и циклические образы в то время, когда осваивала понимание человека как становящегося единства, человека как находящегося в постоянном развитии. Вершины своей это движение достигает в творчестве Пушкина и уже во второй половине 1830-х гг. идет на убыль.

В творчестве Д.В. Веневитинова и А.И. Полежаева линейные и циклические образы используются в редуцированной и фрагментарной форме. На смену объяснения человека возрастом приходит объяснение человека средой. М.Ю. Лермонтов в «Герое нашего времени» еще колеблется между этими двумя мотивировками, давая две версии формирования характера Печорина. Н.В. Гоголь в «Мертвых душах» еще не знает, среда ли влияет на человек, либо человек создает вокруг себя некую оболочку – среду, и его помещики соответствуют своей среде, а что первично, что вторично, – этого он не показывает. Особое место в этих поисках новых принципов изображения человека занимал и Даль.

Даль в «Жизни человека…» дважды ссылается на Гоголя. Почти в самом начале повести он, дав свою краткую характеристику Невского проспекта как своеобразного мира, пишет: «Другой описал уже население Невского проспекта по дням и часам, по суточным переменам; вы видели, что по Невскому проспекту движется целый мир, сбывает и прибывает попеременно круглые сутки – но мир этот образуется и составляется из сложности всех чинов и званий, из совокупности нескольких тысяч людей, коих судьба сводит день за день изо всех концов столицы и целого царства. Каждое из лиц, составляющих собою мир совокупностей на Невском, служит этому миру час, а много два в сутки; остальное время лицедеи наши проводят во всех концах столицы, продолжают комедию или трагедию свою в Садовой, Гороховой, Литейной, а иной, пожалуй, даже на Острову и на Песках, но наш герой не сбивался во весь свой век со столбового пути Невского проспекта и был и жил тут весь свой век; тут он начал жить, тут и кончил…» Речь идет о повести Гоголя «Невский проспект», которая была напечатана в 1835 г. в сборнике «Арабески». Даль адекватно обозначает свое отличие от Гоголя и вполне сознательно делает это в начале повести, чтобы заострить на этом внимание читателя. Это, разумеется, не полемика с Гоголем, это указание на собственный путь.

Гоголь не показывал в «Невском проспекте» человеческой индивидуальности; напротив того, он резко подчеркивал деиндивидуализацию личности, строя описания на принципе метонимии, когда вещь, деталь туалета заменяют собой человека. Кроме того, Гоголь не изображает «жизни человека»: хотя в его повести показаны два молодых человека, но это только два эпизода, два частных случая, долженствующие подкрепить общую мысль об изменчивости Невского проспекта, это вовсе не изображение человеческой судьбы. Даль уже в заголовке повести указывает на свое намерение показать «жизнь человека», то есть индивидуальную судьбу.

Однако индивидуальная судьба главного героя в повести Даля постоянно сопоставляется с типичной судьбой маленького чиновника в повести Гоголя «Шинель», впервые напечатанной в 1842 г., за год до появления повести Даля. Осип Иванович «молча входил <…> в контору, молча принимался за переписку разных бумаг, счетов и писем и молча кланялся, если старший конторщик или помощник его входили. <…> Он переписывал все, что ему наваливали на стол, от слова до слова, от буквы до буквы, и никогда не ошибался; но если бы ему дать перебелить приговор на ссылку его самого в каторжную работу, он бы набрал и отпечатал его четким пером своим с тем же всегдашним хладнокровием, ушел бы домой и спокойно лег бы почивать, не подозревая даже, что ему угрожает». И далее: «Иосиф восходил также мало-помалу лестницу чинов и был уже титулярный – но занятия его оставались все одни и те же, и за сочинительским столом ему сидеть не удавалось». Не надо напрягать память, чтобы сразу увидеть в этих описаниях Осипа Ивановича гоголевского Акакия Акакиевича. И сходство это можно найти даже в мелочах: как сложно происходил выбор имени только что родившегося Акакия, так же сложно происходит это и с героем Даля. При подкинутом ребенке нашли записку, которую сначала прочитали так: «Просим принять сего младенца, нареченнова Гомером…» – и только потом разобрались, что в записке было написано не Гомер, а Иосиф.

Но при всем сходстве видны и различия. Гоголь страдает за своего героя, получавшего крайне скудное жалованье и обижаемого сослуживцами. Даль же отмечает, что Осип Иванович вынужден был прибегать к поискам дополнительного заработка, так как «казенное содержание его никогда не простиралось далее сотен». И вместе с тем никаких нравственных и моральных мучений по поводу своей фактической нищеты он не переживает. Более того, к концу жизни он скопил «до пяти тысяч рублей, отдал их заживо в Невский монастырь и приобрел себе за них там место для погребения». Неженатый Акакий Акакиевич только во время изготовления шинели ощущает полноту жизни, «как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу»^[25]. Но неженатый герой претерпевает неудачу и с шинелью. Личная жизнь Осипа Ивановича складывается внешне так же неудачно: имея намерение жениться, он все-таки не смог найти себе жену: «все искания и старания его остались безуспешны; его только раза два одурачили и этим вовсе отбили охоту пускаться на такие сомнительные поиски». Но никакой трагедии в жизни этого героя не происходит.

Гоголь в «Шинели» показывает трагизм судьбы «маленького человека», а Даль в «Жизни человека…» утверждает, что никакого трагизма в этой жизни нет. Недаром поэтому, кажется, Осип Иванович в своем дневнике описывает «одного пьяного, которого городовой вез на дрожках; мужик лежал навзничь, поперек дрожек, глядел на небо и, указав туда же пальцем, сказал с чувством: "Служивый – а служивый! Все там будем!"» В день своих пятьдесят шестых именин Осип Иванович вновь вспомнил эти слова, а вскоре после этого и умер.

Даль использует линейные и циклические мотивировки человеческого поведения общими закономерностями возраста, уже отмершие к началу 1840-х гг., не потому, что он, родившийся в 1801 г., впитал их еще в ранние годы своей молодости, но потому, что в данном случае это был сознательный прием в полемике с Гоголем. И повесть «Жизнь человека…» следует поэтому рассматривать как рассказ об общих закономерностях человеческой жизни, следование которым стирает трагизм неурядиц жизни частной. Это, конечно, не означает, что Даль не ценил гения Гоголя. Но и ценя гоголевский гений, он шел в литературе своею дорогой.

Название повести «Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ о собственном своем житье-бытье за первую половину жизни своей» интересно во многих отношениях. Мы видим здесь традиционное для литературы конца XVIII – начала XIX в. истолкование «первой половины жизни» как тридцатилетия: уже во вступлении к тексту герой заявляет, что поведет свой рассказ об «уроках, коими наделяла меня судьба постоянно в течение тридцати лет, считая с самого рождения». Такое указание есть и в одновременно написанной повести «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту».

Как и в «Жизни человека», этапы жизненного пути отмечаются передвижениями в пространстве. В «Жизни человека» они отмечались перемещением героя из здания в здание, от одного конца Невского проспекта в другой и обратно. В «Вакхе» перемещение героя не столь строго ориентировано в пространстве: здесь пространственные вехи перемежаются с социальными ориентирами, например: «От сотворения моего и до барской прихожей» (1-я глава), «От барской прихожей до француза с отмороженными ногами» (2-я глава). На этом фоне название главы «От метлы с фонарем и до самого полковника и дальше…», которое так не устроило Тургенева, не содержит в себе ничего особенного, хотя, в известной мере, Тургенев, конечно, прав: такие заголовки сильно отдают булгаринщиной, дешевой игрой с читателем с целью привлечь его внимание, и поэтому они лишены подлинного юмора. Но если рассматривать эти заголовки как обозначение вех в жизни героя, то все становится на свои места. «Метла с фонарем» – это только с первого взгляда смешно по-булгарински. На самом-то деле это должно быть осмыслено читателем и должно стать ему смешным по-гоголевски: ведь и у Гоголя в «Невском проспекте» героя заменяла вещь, откуда и рождалась идея обманчивости Невского проспекта.

Итак, в повести про Вакха Даль мотивирует жизнь человека возрастом и возрастными изменениями по типу «пора пришла – она влюбилась. Так в землю падшее зерно весны огнем оживлено». Однако в начале 1840-х гг. такие принципы изображения человека заменяются поисками в области соотношения человека и среды. Можно было бы сказать, что на место понимания человека как природного явления приходит понимание его как явления социального. Что же на этом фоне делает Даль?

Даль наделяет обе повести двойными названиями: «Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ о собственном своем житье-бытье за первую половину жизни своей», «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту». Герои обеих повестей – люди без роду, без племени, но амплитуда колебаний и последовательность смены их социального статуса различна. В «Жизни человека» герой переходит от статуса мещанина в статус чиновника. Герой «Вакха» чаще и радикальнее меняет свой статус: то мещанин, то крепостной раб, то солдат, то кантонист, то медик в чиновничьем звании, которое давало личное дворянство. Но есть и еще более важное различие между ними. Судьба Осипа Ивановича рассказана сторонними глазами, сам бы он не смог о себе (тем более так) рассказать, не будучи наделен рефлексией и самосознанием (в этом смысле он весьма похож на Акакия Акакиевича Башмашкина). Вакх же Сидоров (не Сидорович!) Чайкин – рефлектирующий человек, наделенный чувством собственного достоинства и вполне способный сам рассказать о своих приключениях.