31-го декабря 1980-го года я сидел в котельной на Адмиралтейской, 4. Моя коллега, за которую я в тот день работал, обещала, что в десять вечера меня сменят. Дома ждала компания – этот Новый год отмечали у меня. Примерно в 9.30 позвонила женщина, наша общая знакомая с моими друзьями – художником Юрой Васильевым и его женой Тамарой Валенте – и сообщила, что Юра Васильев только что умер в больнице на улице Костюшко. Тамара находится там в бессознательном состоянии – у нее была какая-то странная мозговая инфекция. Поскольку я жил на этой же улице, мне следовало забрать Тамару и доставить домой. Тоже, кстати, неподалеку. В 10 часов меня сменил молодой человек, интеллигентный и томный. Тамару я забрал из приемного покоя чуть живую и ничего не понимающую, привёз домой и половину праздничной ночи просидел у её постели. Приехав домой, где ещё праздновали, в темпе напился и ушел спать, ибо утром следовало быть у Тамары, собирать деньги, оформлять документы, словом, заниматься похоронами. Всё это мы сделали вдвоем с ленинградским художником Валерием Вальраном – дай Бог ему благополучия!
Юре Васильеву было слегка за тридцать, его – ещё недавно здоровяка и красавца – затравила Советская власть с помощью первой жены. Случай, можно сказать, типичный: Советская власть крайне редко уничтожала людей без посторонней помощи, обычно ей требовались помощники – доносчики, палачи и т. и. – и, слава советскому народу, такие люди всегда находились, даже с избытком. Художником Юра Васильев был, как говорили, от Бога. Несколько его картин есть у ленинградских коллекционеров, одна у меня, одна у Вальрана, какие-то – не много – на Западе, несколько у мамы Юры, теперь уже заграницей, в Молдавии. Те, что оставались у Тамары, украдены, но, надеюсь, всё же присутствуют на лице Земли. Соберутся ли они когда-нибудь где-нибудь вместе, Бог весть. Надеюсь, что о Юре Васильеве ещё напишет кто-нибудь, лучше меня разбирающийся в живописи и лучше меня знающий его как художника.
С молодым человеком, которые сменил меня на работе в предпраздничную ночь, я встретился через несколько лет в одной компании. К этому времени я уже прочитал не одну статью в ленинградском самиздатовском журнале «Часы» и не один перевод в журнале (название не помню), специализирующемся на переводах, подписанные именем Сергей Хренов или Khrenou – так, оказывается, звали моего шапочного знакомца. Переводы были высокопрофессиональны, статьи (главным образом, о рок-музыке) умны, интеллигентны и язвительны. С тех пор наши пути иногда пересекались. Я был, полагаю, на немало лет старше, от богемной жизни успел устать, в отличие от Серёжи, который с удовольствием (а, может, и нет) ей предавался. По видимости, дело обстояло именно так, но наши несовпадения были существенней. Хренов принадлежал к следующему поколению литературы и андерграунда. Уже о литературе здесь приходится говорить более или менее условно. Это были представители культуры вообще иного типа, в которой слово безоговорочно отказывалось от первенствующей роли, уступив её иным знаковым системам. Когда-то мое поколение литераторов с удивлением увидело, что те, кто должен был считаться нашими наследниками и продолжателями, отнюдь не собираются числиться в наших сыновьях и, более того, свою родословную выводят, огибая нас, из каких-то иных, большей частью иноземных, корней и источников необычайно широкого диапазона. Среди избранных ими мам, пап, дедушек и двоюродных учителей числились хиппи, панки, Битлы и Ролл инти, щедро разбавленные даосизмом, дзеном и тому подобными экзотичностями. В описываемое мной время понятие «тусовка» уже вступало в свои права, и можно сказать, что мы с Хреновым принадлежали к разным тусовкам (подсказал бы мне кто-нибудь, к какой принадлежал я). Видимо, поэтому мы с ним редко совпадали по фазе: к тому времени, когда я с самыми серьезными намерениями подступал к алкоголю, Серёжа как раз от него отпадал, иногда в прямом смысле слова. Из всего вышесказанного становится понятным, почему наши взаимные, как мне казалось, симпатии так редко выходили на уровень серьезных разговоров. Цой, Башлачёв или Гребенщиков, бывшие весьма заметными ориентирами в мире его ценностей, никогда не представляли для меня ни малейшего интереса.
Пил Сережа профессионально, то есть постоянно и помногу. И дело в данном случае было, конечно, не в косном, тупом режиме, который и впрямь не оставлял (или почти не оставлял) талантливому и порядочному человеку иных вариантов существования. Андерграунд был для людей круга Хренова абсолютно не тем, чем он был для поэтов моего поколения, вытесненных в подполье железной логикой российской культурной, если можно так о ней выразиться, жизни. Мы не были рождены для подполья. Описываемый мной культурный круг, не то чтобы был создан для андерграунда – только в ситуации подполья он и мог народиться. Это подтверждается, в частности, тем фактом, что с приходом социальной свободы их андерграунд практически приказал долго жить, тогда как для литераторов моего поколения ничего принципиально не изменилось. Я хочу сказать, что и водку мы пили по-разному. Мы пили, отдыхая, или выплескивая таким путём накопившийся негатив, более или менее отдавая себе отчёт в таящихся, даже может быть, несколько провоцирующих опасностях; они пили, как дышали, и провоцирующая роль алкоголя, а также «травки» и прочего была не только учитываема, но и, подозреваю, желанна. Это был способ жизни, который естественнейшим образом диктовал, хотя и не всегда внятным бормотанием, способ смерти.
К тому времени, когда мы стали иногда видеться, Серёжа уже развелся со своей первой женой, моей бывшей коллегой, оставив ей сына, унаследовавшего, по слухам, некоторые папины таланты. Большей частью мы встречались в доме Эллы Липпы, женщины исключительного ума, живой летописи ленинградского андерграунда. Иногда Сережа что-нибудь рассказывал, и слушать его было интересно, иногда – и это бывало не реже – он с пьяной, однако сохранявшей интеллигентность, улыбкой весь вечер повторял какую-нибудь фразу из области как нормативной, так и ненормативной лексики. Несмотря на это, ощущения деградации, или хотя бы опасного развития ситуации, не было. Когда за несколько месяцев до моего отъезда в Израиль мне сказали, что Серёжа Хренов покончил с собой, я вспомнил о своих тогдашних ощущениях, напрочь лишенных беспокойства. Быть может, у меня плохо с интуицией, чего не скажешь о Серёже – ибо именно она, помимо всего, остающегося за кадром, в силу своей своеобразно-художественной развитости и подтолкнула – я думаю – Хренова на этот акт, идеально вписывающий его в систему жизни и смерти, которую он, излишне красиво говоря, исповедовал. В ней, достаточно иррациональной для того, чтобы регулярная житейская логика не могла нашептывать свои варианты, рациональное действие имело значительно меньше прав на убедительность, чем заразительное, заразное действие личного примера.
Земля, так вдохновлявшая, например, Мандельштама, Хренову, я думаю, была просто неинтересна. Те художественные системы, которыми он жил, располагались значительно выше, и их, так сказать, актуализации не перелистывались аккуратной рукой, но перемешивались с облаками и ветром. Причём нетвердой руке, участвующей в этом полуанархическом действе, следовало находиться в состоянии похмельной или послеукольной дрожи. Как бы там ни было, для самоотвода, самоувода себя из, быть может, лишь на прихотливый миг не совпавшей с ним действительности, Серёжа Хренов выбрал именно эту стихию, ввинтившись в неё способом идейно близкого ему Башлачёва.
По серьёзному счёту я знал его мало. Ещё меньше знал его творчество, и никогда не состоял в друзьях. Я решил написать о нём, потому что здесь, в Иерусалиме, почему-то вдруг вспомнил о его, мало открытой мне, жизни и мерцающей – сквозь пелену интеллигентской рефлексии – смерти. Мне захотелось в почти нематериальной среде русскоязычной израильской литературы, столь сходной о той сферой, которой он безоглядно доверил свое тело, поставить ему этот более чем скромный памятник.
Что ещё я могу сказать о Серёже Хренове? Ничего. Из всех выражений (цензурных) больше всего он любил то, которым я озаглавил этот рассказ. Какой смысл он в него вкладывал – Бог знает.
30 августа 1998
Кажется, у Довлатова это где-то промелькнуло, где, не помню, да и не важно. Эту историйку я услышал в первый раз довольно уже давно от нашей общей приятельницы Тани Юдиной, не раз упоминавшейся в довлатовских записных книжках. Они переписывались, Танька читала мне наиболее интересные письма, – так, о знаменитой эпистоле Довлатову от Воннегута я узнал из письма – намного раньше его русскоязычных читателей.
А сам анекдот – в первоначальном значении этого слова – таков. Некий молодой человек, решивший стать писателем и усиленно постигавший тайны писательского ремесла, объявил, что одну тайну, из самых, подчёркивалось, главных, он уже постиг. Самое трудное в рассказе, говорил он, это концовка. Так вот, он нашел универсальную формулу этой самой концовки, подходящую практически для любого рассказа. Плюс абсолютная простота и стопроцентный успех. Примеры? – Извольте. Война, молодого солдата отправляют в разведку. Трудное задание, риск, реальная возможность гибели. Концовка: «Капитан долго смотрел ему вслед…». Ещё. Из другой оперы: Конец 50-х. Молодой парень рвётся на целину. Белоручка, неврастеник. Начитанный, но слабый. Но рвётся. Там – трудности, лишения, кочевой быт. Концовка: «Секретарь райкома долго смотрел ему вслед…». Ещё. Больница. Молодой человек после тяжелой травмы. Врачи однозначно: не будет ходить. Медсестра – самоотверженная, молодая, красивая. Влюбленность, роман, роковая страсть (он уже ходит). Наконец, выписывается – уезжает. Концовка: «Медсестра долго смотрела ему вслед…».
Последний пример меня добил, то есть убедил окончательно. Правота молодого писателя была мне очевидна. Я и до этого интуитивно чувствовал, что есть, есть какие-то формулы, которыми втихомолку пользуются «инженеры человеческих душ». Что помимо таланта и вдохновения держат они в своих тайных кладовых и иные, так сказать, кирпичики, из которых складывают свои «нетленки» и «эпохалки». Следовало только провести проверку практикой – и я взял вышеприведенную формулу, не страшась обвинений в плагиате, ибо – об этом говорит воя история литературы – приём, найденный одним автором, становится законным достоянием всех. Вариант с медсестрой показался мне самим многообещающим и, в силу заявленной профессии, наиболее универсальным. О результатах судить читателю.
– Товарищ генерал! Полковник Прохоренко явился по вашему приказу! Что случилось, Алексей Петрович?
Несколько секунд генерал, не мигая, пристально смотрел на вошедшего и, не принимая неофициального тона, сказал:
– Садитесь, полковник. Садитесь и расскажите, причём прежде хорошенько подумайте… Только не выдумывайте, не выдумывайте! – раздраженно повторил генерал. – Короче, рассказывайте о ваших, так сказать, делах.
– О каких именно, товарищ генерал? – сказал Прохоренко,
– Я же вчера направил вам подробный рапорт по всем подлодкам класса ГП-137А, его – что – не передали? Могу доложить устно. Все это барахло у нас берут с дорогой душой, причём по цене выше, чем мы рассчитывали. Похоже, их ходят толкнуть куда-то в Африку, тамошним обезьянам, как действующие. У нас по документам они проходят, как простой металлолом, да ещё в разборе… То есть, пять уйдут, как три. Деньги через оффшорную, как вы приказывали…
– Передали, передали, – криво усмехнувшись, сказал генерал. Через третьи руки! Ты, что, не понимаешь, что об этом письменно… Ладно, проехали. Расскажите нам лучше, полковник, – голос генерала снова стал официальным, – о своих других делах: как давно и по какой цене вы продаете иностранцам оборонные секреты нашей Родины?
– Какие секреты? О чём вы, товарищ генерал? Кому я?..
– полковник приподнялся и снова сел, почти упал, на стул.
– Я вас не понимаю…
– Не понимаешь? Он не понимает! – зло сказал генерал.
– А это что? В его руках оказалась какая-то, странного вида, газета. – А твое сраное интервью этой… как ее?.. – Он наклонился к селектору: – Игорь, принеси перевод из японской «Кимоноку Расава», – через десять секунд генерал держал в руках несколько страниц машинописи.
– Вот. Здесь: «Наша страна не держит оружия массового поражения на Сахалинской гряде…» А вот еще: «Склад бактериологического оружия в Волочаевске-17 ликвидирован ещё в прошлом году в соответствии с договором от…», – генерал швырнул листки на стол. – Ты что, тридцать лет в разведке, зубы на этом съел, голова – вон – вся седая, не знаешь, что это и есть наши главные секреты – о том, чего у нас нет? Ты знаешь, что с нами Москва – он кивнул в сторону неснятого портрета Андропова – сделает?! В общем так, Матвей Данилович, – голос генерала был почти спокоен, – это дело нам с рук не сойдет. Это не подлодки… Значит, вариант у нас один. Ты сегодня же пишешь рапорт на увольнение в запас по состоянию здоровья и уходишь – пока в отпуск. Рапорт я придержу – мало ли что… Может, и обойдётся… А не обойдётся – в отставку, с полным пансионом. Будешь рыбку ловить… Где твои старики? – В Ростове? Посидишь с удочкой у теплого моря, не то, что наше… Да не нервничай так! – рожа красная, как после поллитры. Давление? Это при нашей работе профессиональное… Я предусмотрел. Счас тебе укольчик, в приёмной сдашь рапорт капитану – и домой, в постельку… Кустарникова здесь? – спросил он в селектор. – Пусть зайдёт.
– Лора Андреевна, – сказал генерал вошедшей в кабинет сорокалетней женщине в белом халате, туго облегающем ее аппетитное тело, – сделайте-ка нашему отпускнику успокоительный укольчик, а то он у нас за последнее время что-то сильно разволновался. Вы медсестра опытная, не мне вас учить. Генерал исподлобья заглянул в красивые, блестящие, слегка расширенные зрачки Лоры Андреевны, и, вздрогнув, отвёл глаза.
– Отпускнику, – ласково говорила Лора Андреевна, между тем руки её быстро готовили всё для укола. Сделаем, как отпускнику, – проговорила она, уже вводя иглу в вену полковника Прохоренко. Вот и всё. Вот и хорошо.
– Ну, ты всё понял. Будь. Если что, звони, – уже скороговоркой говорил генерал в спину выходящим.
«Жалко, конечно. Но как разведчик он всё равно пропал, – глядя на закрывшуюся дверь, думал генерал. – Даже не вспомнил, с чего начинается наша служба. А начинается она со слов “Из разведки не уходят – из неё выносят вперёд ногами”. Всё. Проехали».
Сдав рапорт дежурному адъютанту, полковник Прохоренко шёл длинным коридором Управления и думал: «Обойдётся – не обойдётся, а отдохнуть и впрямь пора. Вон как сердце разболелось».
А тем временем вышедшая из тех же дверей медсестра Лора Андреевна Кустарникова, поставив на пол свой чемоданчик – аптечку, прикуривала длинную сигарету Данхилл от красивой импортной зажигалки. Она знала, что до обязательного, точно спланированного современной медициной, паралича сердца полковнику – чекисту Прохоренко осталось ровно пятьдесят метров коридора и два лестничных пролёта. Уже держась за сердце правой рукой, Прохоренко медленно шёл по направлению к своему отпуску. Медсестра долго смотрела ему вслед…
О проекте
О подписке