Урок истории

Авенир Аршавирович был настолько удручен предстоящим уроком, что даже забыл зажевать коньячный запах кофейным зернышком или на худой конец импортной жвачкой, которую предусмотрительный физрук не преминул вручить ему прощаясь. Да что там выхлоп, когда, как ни прикидывай, какую часть тела с какою ни стыкуй, но худшего не миновать. Уж кто-кто, но Самсон в точности узнает, и что на уроке творилось, и о чем говорилось, и какими идеями поделился с обоими классами и с преподавателем истории этот несвоевременный Брамфатуров, и, главное, какова была реакция ученических масс и лично его, Авенира Аршавировича Базиляна… Положение хуже губернаторского, – вспомнилась историку старинная поговорка русских бюрократов. Шахматное сравнение создавшейся ситуации подоспело чуть спустя. Цугцванг. Любой ход ведет к поражению, и нет никакой возможности воздержаться, проявить благородную галантность французского офицера в битве при Фонтенуа: «Messieurs les Anglais, tirez les premiers»^[79]…

Авенир Аршавирович почти физически ощутил, как его диссертация накрывается большущей беспросветной негритянской задницей.

– Տեր Աստված^[80], – обратился он мысленно к Высшему Разумному Существу, в которого не верил, но без обращений к которому (как и любой из нас) не мог обойтись, – хоть бы он сбежал с урока! Хоть бы все они – оба-два класса – смылись куда-нибудь: в кино, в музей, в театр, в тартарары!..

Взмолился, усмехнулся, снасмешничал: раньше, мол, надо было обращаться, загодя. Сбегание с уроков всем классом требует определенной подготовительной работы. А ты, Авенир свет Аршавирович, в самый последний момент вдруг спохватился, мольбой потревожить соизволил, а времени-то тю-тю, практически не осталось. Конечно, для Бога всё возможно, но не всё, возможное для Бога, возможно в мире человеческом, где правит беспощадное время. Недаром Христу легче было воскресить протухшего мертвеца, нежели повернуть время вспять, дабы исцелить смертельно занемогшего Лазаря одним своим прикосновением. Или вот еще пример, вспомнил он, кстати и к месту рассказ, переведенный его женой с испанского на армянский для готовящейся к изданию Антологии латиноамериканской прозы. Он, кажется, так и называется: «Тайное чудо». Все чудо Божие в этом рассказе заключается в том, что Бог в ответ на мольбу героя останавливает персонально для него время, чтобы он успел досочинить в уме свою поэму. А весь драматизм в том, что останавливает Господь время прямо посреди расстрела героя. Для стреляющих ничего не изменилось. Офицер скомандовал, они выстрелили, приговоренный упал и умер. Но для последнего прошел целый год за то время, пока пули долетели до цели… Сомнительно, чтобы Бог для него, для Авенира Аршавировича, учудил бы нечто подобное. Даже если бы он обратился к Нему в соответствующих выражениях: «Ты, владеющий химерами нашего мозга и наважденьями наших душ, веками и временем, буквой и словом…» Господи, прервал сам себя Авенир Аршавирович, ну почему Тебя обязательно надо потчевать пафосом и велеречием? Не достойнее ли и Тебя и меня, если я скажу просто и ясно: Տեր Աստված, եթե արժանի եմ, օգնիր ինձ, եթե արժանի չեմ, գոնե խաբար տուր, հասկանանք^[81]. Авенир Аршавирович помедлил, прислушался, усмехнулся, уразумел: не потому не сподобился, что недостоин, или повод недостаточен, а потому что без толку. Какую пользу может он извлечь из того обстоятельства, что между двумя мгновениями – скажем, открыванием двери в кабинет истории и вхождением в нее – пройдет целый год? Диссертация не поэма, в уме ее не сложишь, до беловика без чернового текста и уймы вспомогательной литературы не досовершенствуешь. А уж что касается спасения себя и Брамфатурова от крупных неприятностей, то тут и вовсе ничего путного достичь не представляется возможным. Вот если бы Бог сделал так, чтобы они могли бы секретно между собою снестись, выработать какую-то общую линию поведения, отредактировать предстоящие моно- и диалоги, то тогда… А впрочем, не много ли им всем чести, – ради их мелкотравчатых козней Всевышнего беспокоить, на великие тайные чудеса его подбивать! Да и какой смысл? Лично он, Авенир Аршавирович Базилян, давно уже в их черном списке значится. Да и этот мальчик тоже уже успел в нем отметиться. Черный список – белая книга в красном переплете… И потом, что такого особенного может быть известно девятикласснику об этом несчастнейшем из всех смутных времен России? Вряд ли ему ведомо, что Плеханов назвал знаменитые апрельские тезисы Ленина бредом, ибо был убежден, что-де история еще не смолола той муки, из которой будет испечен пшеничный пирог социализма. Господи, какая наивность! Какое верхоглядство! Да Ленину вовсе и не нужна была мука, он согласен был удовольствоваться в качестве сырья для конечного продукта измельченной лебедой. Уверить массы, что полученная при этом дрянь и есть чаемый пирог социализма – дело зубодробильной техники, в которой Ленин и K° оказались большими мастерами… А что Ленина ЦК его собственной партии не допускал в Смольный, якобы опасаясь за его жизнь, а на самом деле желая спокойно дождаться II съезда Советов, на котором и решить: брать власть путем вооруженного восстания или не брать. Ленин же, для которого, по словам Валентинова, потребность разоблачать, клеймить, наставлять, проповедовать, указывать была почти такой же физической потребностью, как есть и пить, засыпал свой ЦК письмами и записочками, убеждая, что ждать съезда Советов – это полный идиотизм, и требуя немедленно поднять полки и заводы, арестовать Временной правительство и Демократическое совещание, захватить власть и т. д. – этому мальчику тоже наверняка неизвестно… И вообще, что он может знать, кроме того оголтелого и наглого вранья, которым они нас с тех самых пор и потчуют, делая бывшее небывшим, а небывшее возводя в догмат веры? Известно ли ему, что большевики заграбастали власть под соусом гарантии созыва Учредительного Собрания, которое потом и разогнали, не получив на нем большинства, попутно расстреляв из пулеметов мирную демонстрацию рабочих? Возможно, но сомнительно. Даже гениальный лозунг Ильича – «грабь награбленное» – составляет у нас великую государственную тайну, за разглашение которой полагается бесплатная путевка на лесоповал…

Так, успокаивая себя естественной неосведомленностью ученика, Авенир Аршавирович дошел до дверей кабинета истории, взялся за ручку, помешкал, прислушиваясь к гулу сдвоенного класса, мысленно ухватился за соломинку спасения (А вдруг этот вундеркинд и вправду обладает телепатическим даром?), усмехнулся над собой, предал проклятию власть, обрекающую нормальных людей на веру во всякую дичь, истово благословился и вошел…

Оказалось, то был гул крови в собственных ушах историка. В кабинете – ни души. Доска исполосована революционными лозунгами и воззваниями самого контрастного содержания: от «Вся власть Совѣтамъ!» и «Долой войну!», до «Да здравствуетъ Врѣменное правительство!» и «Долой германского шпiона Ленина!» Подытоживало этот революционный раздрай соответствующего стиля уведомление: «Учёба отмѣняется, всѣ ушли въ синематографъ!»

Реакция Авенира Аршавировича оказалась до странности схожей с реакцией расстрельного героя из рассказа о тайном чуде. Когда последний вдруг понял, что Бог внял его мольбе: растерянность сменилась изумлением, изумление – смирением, смирение – страстной благодарностью. Но в отличие от героя рассказа, решившего немедленно проверить здравость своего рассудка припоминанием четвертой эклоги Вергилия, Авенир Аршавирович на стадии перехода от растерянности к изумлению не смог сдержать эмоций. «Adieu, panier, vendanges sont faites!»^[82], – пробормотал он первое, что пришло в голову. Второе пришедшее – с чувством продекламировал: «O my prophetic sorrow^[83] / О, тихая моя свобода / Und keine lebende Himmelsgewölbe^[84] / Միշտ քաքի մեջ կորած պետական առաստաղը^[85]». И лишь только после приступа безмолвного смирения и молчаливой благодарности, в полном согласии со своей профессиональной ориентацией, попытался достичь аналогичных с героем рассказа результатов с помощью воскрешения в памяти отрывка из дневника Василия Осиповича Ключевского: «Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ! Ты являешься каким-то голым существом после тысячелетней жизни, без имени, без наследия, без будущности, без опыта. Ты, как бесприданная фривольная невеста, осужден на позорную участь сидеть у моря и ждать благодетельного жениха». Почему Ключевский, а не Лео, не Мовсес Хоренаци, не Геродот, наконец, у Авенира Аршавировича, учитывая тему урока и личность жениха, которого дождалась оплакиваемая русским историком невеста, удивления не вызвало. Напротив, он, как и герой рассказа, убедился в том, что пребывает не только в твердой памяти, но и в здравом рассудке.

Поскольку чудо, постигшее учителя истории, было не тайным, но явным, свидетельства его неоспоримые следовало немедленно уничтожить, что он и сделал, приведя доску в состояние tabula rasa^[86]. Педагогический долг обязывал сообщить о произошедшем по инстанции: дескать вот, оба-два девятых класса, вступив в преступный сговор, вероломно сбежали с урока истории. Доложить и откланяться, – вернуться домой к своим баранам на отрогах Карпатских гор. Но Авенир Аршавирович не спешил. Чудо следовал осмыслить. Мысль посмаковать.

Он присел за свой учительский стол и только сейчас обратил внимание, что вместо двух журналов, на нем находится один. А именно – журнал 9-го «а». Значит, 9-ый «в» сбежал с урока раньше. Возможно, еще до перемены. А 9-ый «а», обнаружив, что вместо веселого сдвоенного урока предстоит обычная тягомотина одинарного, почувствовал себя предательски обманутым и… гордо удалился. Пожалуй, никакого чуда в этом бы и не было, если бы не одно обстоятельство по имени Седрак Асатурян, – единственный претендент на золотую медаль в следующем выпуске. Вот то, что этот Седрак не остался наперекор всему классу, – как он это неоднократно делал, – и есть настоящее чудо!

Авенир Аршавирович раскрыл журнал, намереваясь пополнить раздел «История СССР» существенными сведениями о числе, месяце и теме урока, как вдруг уперся взглядом в двойной ученический листок в клетку, исписанный размашистым недетским почерком. «Caro Maestro! Perdone usted mi…»^[87] – прочитал он и остановился в ужасе, почувствовав, что волосы на голове у него зашевелились, и даже узрев этот процесс как бы со стороны. «Animula vagula blandeela»^[88], – прошептал историк, внезапно осознав – потрясенно и пронзительно, – что без Вергилия в подобных ситуациях обойтись просто невозможно…

Испанский, в отличие от английского, французского, немецкого, ассирийского, старославянского, греческого и латыни (предполагалось, что знание этих языков будет большим подспорьем в его научной карьере, но пока что армянского и русского хватало с лихвой), Авенир Аршавирович знал неважно: с Лопе де Вегой еще более или менее справлялся, а вот с Франциско Кеведо впадал в мучительные словарные разыскания. Но отнюдь не посредственное знание языка удержало учителя истории от немедленного ознакомления с посланием, и даже не антинаучное предположение, что Брамфатуров, помимо телепатических способностей обладает еще и даром ясновидения (как же иначе мог он узнать, какие литературные ассоциации, какой литературы примутся томить разум и бередить душу Авенира Аршавировича?), а простой, как «голод – не тетка», инстинкт самосохранения. Правое полушарие приказало сжечь листок не читая. Левое, как более благовоспитанное, посоветовало обезопасить себя от внезапного вторжения нежелательных визитеров. Кого именно – не стало уточнять. Авенир Аршавирович выглянул в коридор, запер изнутри дверь на ключ, вернулся на место, закурил, горько усмехнулся неутешительному диагнозу: psychogenes alternaus^[89]. Затянулся в последний раз, поискал глазами, куда приткнуть окурок, бросил его на пол, задавил каблуком, решился – աշխարհում մեռնել կա^[90], – взял в руки послание, да как прочитал его! Одним махом, единым духом, взахлеб, не переводя дыхание. Знай наших!..

«Дорогой Учитель! Простите меня, это я подбил оба класса сбежать с урока истории. Слишком уж тема щекотливая, боялся не удержаться в рамках советской историографии, исповедующей принцип: «мы имеем ту историю, какая нам нужна». А у Вас и без меня хлопот с вашим моральным обликом homo soveticus-а хватает. Полагаю, и в Ваших и в моих интересах сделать так, чтобы я под тем или иным предлогом отсутствовал на занятиях, посвященных истории этой монструозной империи, и впредь. Со своей стороны всегда готов по первому Вашему требованию ответить на все Ваши вопросы по этой неблагодарной теме в конфиденциальной обстановке, дабы Вы не усомнились, какой именно оценки я заслуживаю.

P. S. Надеюсь, Вы и без меня прекрасно знаете, как поступить с сей эпистолой, и не сочтете эту нахальную приписку неуместным напоминанием».

Ни подписи корреспондента, ни имени адресата. Конспирация, черт побери! Словно кто-то затруднится с атрибуцией этой записки! Да уже то, что написана она не по-русски, прямо свидетельствует, кто именно является ее автором. Разумеется, ты право, правое полушарие: сжечь немедленно! Да и ты, левое, толерантное, не слишком ошибаешься, советуя сделать это не здесь, в кабинете, а в учительской уборной, в присутствии водопровода во избежание возгорания посторонних предметов. Авенир Аршавирович улыбнулся, сложил листок вчетверо и спрятал в бумажник. После чего встал, прихватил журнал и двинулся на выход в учительскую, этажом ниже. А если бы ему вдруг вздумалось подойти к окну – полюбоваться недостроенным четырнадцатиэтажным жилым домом, то он, возможно, обратил бы внимание на пригорюнившуюся на ступенях парадного входа в школу фигурку. Фигурка примостилась на собственном портфеле, и вся ее поза выражала безнадежное отчаяние. Приглядевшись, Авенир Аршавирович, быть может, признал бы в этой фигуре одного из главных участников произошедшего с ним чуда, а именно – единственного претендента на золотую медаль Седрака Асатуряна. Чудо, заставившее Седрака покинуть стены школы раньше окончания указанного в расписании времени, было коллективное, и в миру носило четыре определенных имени: Бойлух Сергей, Витя Ваграмян, Ерем Никополян и Купец Авакян. Каждая из четырех конечностей отличника оказалась в стальных тисках этого четырехглавого восьмирукого чудовища, не считая Чудика Ваграмяна, бережно поддерживавшего потенциального медалиста за голову, чтобы она не отвалилась, и крепко зажимавшего ему рот, дабы он не натрудил себе горло паникерскими криками о помощи, спасении, карауле. Чудище оказалось настолько предусмотрительным, что, вынеся отчаянно сопротивляющееся тело за предела школы, предупредило школьного сторожа – темного, выжившего из ума старика, – чтобы он ни в коем случае не вздумал впустить обратно этого хулигана Седрака, сущего, между прочим, маньяка, обожающего ломать стекла, бить лампочки и устраивать в кабинете химии взрывоопасные эксперименты. Устрашенный сторож, чью лояльность Купец не преминул подогреть пачкой «Примы», поклялся солнцем своих внуков: умереть на посту, но маньяка в учебное заведение не допустить. И клятву, кстати сказать, сдержавшего. В смысле не допустить, а не в смысле окочуриться. Чего только бедный Седрак ему через стеклянную дверь не демонстрировал: и дневник пятерками полный, и комсомольский билет с уплаченными взносами, и даже чистый носовой платок, явно свидетельствовавший об интеллигентном нраве его владельца, и ничего никакого впечатления на глупого старика не произвело. На все про все у него был один и тот же ответ: «Փախի խուժան, թե չէ միլիցա կկանչեմ»^[91]