– То и знаю, Никитка Мал, что Горыня, кузнец твой, ковал наконечники для сулиц и стрел, что вонзились в дружинников князя! На них его клеймо! Горыня, отец Домаслава, того зверолова, что сватается тебе в родню! – выпалил предатель народа, унизив авторитет Мала пренебрежительным панибратством, словно общался с равным или претендовал на древлянское верховенство сам, – Горыня не просто ковал, а верно по твоему научению. Не ты ли подговорил его сына на злодеяние? Не ты ли зуб точишь на варягов, призванных славянами на правление землями нашими, доселе разрозненными, в распрях и в заметнях погрязшими?! Все знают, что ты подбиваешь древлян на смуту, что ты изменник государства нового и великого. Гордыню свою не смирил, не желаешь признать законную власть! Не ты ли жрецов изничтожил за неподчинение воле твоей!?

– Я варягов не звал, мне они не к чему были, это сущая правда! Но и убийства не замышлял, давно смирившись с властью твоей, княже, и княжича! Дань исправно плачу, Свенельд знает! – не признался Мал, – А если кузнец виноват, то я его сам зарублю при народе, и сына его, коль виновен, я с радостью обезглавлю и в назиданье выставлю на кол. Он мне не кровный, к тому же не верь наговорам и сплетням, мало ли кто возмечтал о Малуше моей! Она достойна княжича, не меньше!

Неуемная гордость Мала вышла наружу, и затмила первое впечатление. Князь Олег еле сдерживал ярость. Это стало заметно всем.

Князь выходил из себя от того, что его и дружину не пропускали в город, и что эти звероловы настолько обезумели, что готовы оказывать сопротивление.

Локальная война не входила в его планы. Это был самый большой город в этих землях, с двадцатью тысячами населения. К тому же в соседних городищах, в окрестностях, в лесах, на болотах затаилось значительное количество сочувствующих противникам киевской власти и не повинующихся варягам. Этим лесным людишкам не хватало лишь предводителя.

Восстание можно было подавить в зародыше, сломив дух прямо здесь, в логове бунта, пока древляне не собрались с силами и не начали лесную войну с вылазками, захватами обозов, нападениями на мелкие отряды и посольства, на сборщиков дани и на неукрепленные остроги, присягнувшие на верность.

Князь ощетинился словно хищник, запрыгнул на коня и развернувшись к своим ратникам, крикнул:

– Древляне готовы выдать зачинщиков! Они сами на наших глазах казнят этих смердов, а мы посадим их головы на колья коростеньской изгороди!

Дружина одобрительно ответила стуком мечей о щиты.

– Возвращайся, Мал! – бросил князь древлянскому вождю. – Иди и приведи сюда виновных. И еще принеси гривну с каждой сохи, раз ты хвалишься серебром, которого я не видел! И еще! Тридцать крепких юношей для моей рати, годных для обучения ратному делу, без увечий и благоразумных, для похода на Царьград, как сделали уже все городища, кроме древлянских. Кто не сгодится из них для воинской доли, станет рабом! Так что не вздумай откупиться калеками и слабоумными. Вот мое слово! Тогда город свой спасешь! И жизни жителей его сохранишь. Времени у тебя до заката ярила. А мы разбиваем шатры. Перун и скотий бог Волос пусть будут свидетелями договора. Другого с тобой не будет!

Мал поскакал восвояси. За ним и Добрыня. Они въехали в город одни. Стража спустила канаты, ворота перед ними со скрипом упали, и массивный дубовый засов наглухо их закрыл. Для надежности стража поставила подпорки.

Горыню, отца Домаслава, скрутили в кузнице. Он держался за наковальню, упирался ногами, не понимая, в чем его обвиняют. Сам Мал, их правитель, пришел за ним с вооруженными до зубов соплеменниками. Он угрюмо стоял в сторонке и ждал, пока Горыню свяжут.

– Где твой сын, Горыня, где Домаслав? – спросил он у кузнеца, дрожащего на коленях.

– Что он натворил, негодный!? Что он сделал? Чем прогневал тебя, Мал? Неужто мой сын навлек эту напасть на Коростень? – все еще не понимая, в чем дело, вопил Горыня. В надежде задобрить вождя, он молил о пощаде, о том, что их дети влюблены, а так же о том, что он выпорет сына, как только тот вернется из леса…

Город волновался. Вооружался, чем мог, вскрывая и выкапывая схроны с мечами, топорами, рогатинами. Но Мал задумал нечто иное, что могло отвести нашествие. Глашатаи созывали людей.

Народ внимал словам Добрыни, сына Мала. Тот вытащил на площадь родовой сундук, на треть заполненный сокровищами самого Никиты Мала:

– Несите все, что есть. Сдайте излишки. Несите посуду из серебра, украшения жен, амулеты из камней драгоценных, несите монеты любой чеканки, что отняли во время лихих благостных времен у наших робких соседей. Нет ныне в них проку! Не зря мы стращали и грабили всех, они оказались тщедушны, предатели все, как один. И трусливые крысы. Они не такие, как мы. Только мы готовы умереть за волю! Но час не настал! Когда будем готовы лучше, тогда и выступим. Сегодня откупимся от варяжских кровопийц! Откупимся! И останемся жить! И будем готовиться к войне! Нам нужно время! Несите! Несите!

Сундук заполнялся. Люди сносили припрятанное на черный день. Он наступил. Для всех один. И они объединились в едином порыве, а мотивом послужила необходимость выживания.

– Куда ты тащишь его, отец!? – бежала вслед за конвоем заплаканная Малуша, – Куда ты тянешь отца Домаслава!?

Мал безмолвствовал, он не знал, что ответить любимой дочери, ведь Горыня был обречен пасть невинной жертвой во благо всего народа. Да и ничего нельзя было изменить. Силы неравны.

Его племя может сражаться с варягами только под покровом ночи, внезапными вылазками и отступлениями, подрывая их укусами исподтишка, сокрушая их мощь стремительными набегами. Ну, а сейчас поздно что-либо менять…

Горыню придется бросить на съедение волкам и их приспешникам, которых Мал ненавидел пуще пришельцев. Славяне, призвавшие на трон чужеземца, были ему отвратительны вдвойне. Они, словно стадо неразумного скота, шли к отравленному водопою, видя, что по всему берегу уже разбросало падаль. Слепцы все шли, и шли на заклание, и воспевали, мыча в унисон, своих убийц. А те сменили богов и заставили жрецов бить в бубны в такт, чтобы не нарушать ритма безмозглых баранов.

– 

Дядя Горыня, за что вас схватили, куда ведут, где Домаслав? – бежала Малуша, спотыкалась и поднималась вновь, чтобы снова не получить ответа.

***

Вечерело. Сумрак надвигался со стороны леса. Небо раскрасилось оранжево-красной палитрой, предвещая закат, казалось оно залилось кровью в зловещем предзнаменовании.

Древляне отодвинули засовы. Ворота поднялись, и на телеге вывезли сундук, набитый доверху серебром. Мал в сопровождении сына Добрыни и своих телохранителей из знати вывел связанного пленника – толстяка с приплюснутым носом и огромными ладонями, в грязной рубахе и босого. Того самого кузнеца, кто ковал наконечники для сулиц, поразивших коня князя Олега и ратников Свенельда. Того самого, чей сын подозревался в нападении на княжича. За связанным бежала красивая длинноволосая девушка в дорогом, вышитом красным орнаментом платье.

– Это он, Гарыня, – подтвердил боярин Житомир, единственный, кто знал кузнеца в лицо. – Его сына Домаслава нет…

– А это дочь Мала? – у князя вызвала интерес бегущая за мятежником девушка.

– Да… – кивнул боярин, – Это она, Малуша…

– И вправду хороша! Пожалуй, сгодится для наложницы, коль не будет иных талантов…

Возле частокола выстроились тридцать юношей. Со стен городища их оплакивали их матери и сестры.

– Здесь все! – сундук поднесли к ногам князя и открыли. Олег с удовольствием оглядел собранные сокровища.

– Не дурно, – оценил князь с лукавой улыбкой, – перебирая чаши и монеты.

– Я привел изменника, кузнеца, что снабжал умышлявших против тебя злое, – Мал показал на Горыню.

– А главного злодея почему не выдашь, его сына, именно он покушался на жизнь княжича, забрав жизнь княжьего коня и варягов. – спросил Олег.

– Его нет в городе. Мы обыскали все закутки. – отвел глаза Мал.

Князь смерил Мала презрительным взглядом, заметив, как воевода Свенельд медленно достает меч из ножен.

– Неужто у тебя больше причин убить его, чем у меня? – обескуражил Олег свои вопросом воеводу, и тот надавил на рукоять, спрятав клинок.

После слов, обращенных воеводе, регент повернулся к Игорю и шепнул ему на ухо:

– Пусть древлянский боярин Житомир покажет нам свою лояльность, смерть возмутителя будет на нем, он вызовет ненависть своих сородичей, а по сему будет верен нам до конца…

Игорь сглотнул слюну и моргнул глазами, изображая полное понимание замысла дяди.

– Иди, Житомир, убей злодея и посади на кол его буйную голову! – приказал князь.

Боярин выдвинулся вперед на своей гнедой кобыле, выглядевшей так уныло и неграциозно в сравнении с вороным конем князя, убитым Локи.

Оттолкнув дочь Мала так, что она упала на колени и горько зарыдала, боярин отобрал бечевку у конвоя, привязал ее к своему седлу и поволок кузнеца сперва медленно, затем переходя на рысь. Связанный пленник упал. Житомир разогнал лошадь до галопа и направил поводьями в сторону леса, что виднелся саженях в семиста от городища, в стороне, противоположной реке.

Тело Горыни болталось словно бездыханное, изрядно побившись о камни. Житомир намеревался развлечь князя и свиту своим показательным представлением, заодно проучив и надменного Мала, не воспринимавшего его за равного. И, конечно, он полагал, что чрезмерная жестокость вызовет в сородичах благоговение и страх, что позволит в будущем править ими вместо подорвавшего доверие варягов Мала. Когда он отрубит покалеченному Горыне голову и натянет его череп на кол, древляне увидят его решимость, а князь оценит преданность.

Однако, подобострастие древлянского боярина, возомнившего себя преемником Мала, не помогло Житомиру избежать внезапного и точного попадания стрелы.

Это произошло у самой кромки леса. Кто-то в лохмотьях налетел словно тень, выбил из седла пронзенного стрелой седока, забросил полумертвое тело на кобылу, сам прыгнул в седло и устремился в глубь полесья, где тропинки меж болот и непроходимых зарослей знали только старожилы-ловкие звероловы.

– Это еще кто? – вытаращил глаза князь, чтобы лучше разглядеть человека в лохмотьях, издалека напоминающего лешего, но солнце уже заходило, и человек этот исчез так же стремительно, как и появился

Древлянские юноши попятились назад, предчувствуя, что негодование князя выльется наружу и коснется именно их. Свенельд, потирая руки, отдавал команды. Дружинники объезжали древлян с обоих флангов и в считанные мгновения окружили.

Пешие воины князя обступили Мала, его телохранителей, его сына Добрыню и дочь Малушу, кругом и воткнули щиты острыми оконечностями в землю, опустившись на одно колено и выставив копья.

Мал мысленно попрощался с жизнью и с обреченностью взглянул на сына и дочь. Вероломные варяги обманули. Они не выполнят условия договора! Единственно, что в такой момент, в преддверии смерти могло хоть как-то утешить, так это участь боярина Житомира, павшего от руки ловкого Домаслава.

– Закрыть ворота! – что было мочи заорал Мал, стража на стенах задвигалась в замешательстве, не зная что делать: спешить на выручку правителю, что грозило неминуемой гибелью, или выполнить приказ вождя. – Не мешкая! – повторил Мал, и только после этого ворота опустились и раздался звук задвигающегося засова.

– Рубите головы! Сажайте на колья! Всех убить, всех, кроме Мала и его чад! – приказал Олег, и варяги приступили к казням.

Безоружных древлян обезглавили. Часть голов перебросили за городскую ограду. Часть надели на вкопанные колья для устрашения. Не меньше других орудовал мечом и княжич, стараясь не отставать в свирепости от своих соплеменников. Некоторых постигла более изощренная казнь: юношей привязывали к двум коням, дергали за поводья и разъезжались, разрывая молодцов на глазах у матерей.

Со стен в ответ посыпались стрелы, но щиты спасли варягов и они отошли на безопасное расстояние. Кратковременный бой в круге завершился для варягов без потерь. Знатных телохранителей Мала перебили, оставив в живых самого вождя и его отпрысков.

– Что делать с этими? – ждал решения князя-регента воевода Свенельд.

– Мала отпустить. Детей взять в заложники. Они будут залогом мира и выполнения древлянами всех условий. Голова злодея из них главное! Не выполнят – станут рабами! – отрезал Олег и продолжил отдавать распоряжения, не глядя на поверженных древлян и разворачивая коня для отхода, – А пока удвоить дань с Коростеня в Полюдье. Раз они столько собрали за столь короткое время, значит, их закрома бездонны.

– Возьми мою жизнь, оставь детей! – рыдал Мал, ползая в крови и в грязи, вымаливая пощады для своего первенца и своей любимицы.

Его народ, глядя на позорное зрелище со стен, презирал беспомощность Мала, проникшись к нему ненавистью за недальновидность и за смерть своих павших сыновей. Вымазанное землей существо, борода которого покрылась слизью и слезами, не вызывало больше не трепета, ни уважения. Он не смог уберечь своих родных детей, как же он защитит их народ! Он вверг их в пучину войны с превосходящим по силе врагом. И увеличил своим непокорством бремя дани…

Мал лежал на земле, раздавленный позором и горем. К нему подъехал княжич и крикнул, чтоб слышали все:

– 

Да! Зачинщик! Тот, что убил княжьего коня и наших ратников! Он должен быть доставлен в Киев! Я казню его на площади собственноручно! Иначе я сам буду собирать дань с Коростеня!

Свенельду не понравились эти слова, да и Олег поморщился от проснувшегося красноречия воспитанника, чуть запоздалого и не совсем уместного в уже свершившемся возмездии. Но никто не стал перечить разгоряченному княжичу. Похоже, запах крови действовал на него словно хмель, застилая разум. Он не повторил уже озвученное князем, а поправил слова регента, потребовав не головы злоумышленника, а его поимки для справедливого суда в столице. При этом княжич кичливо упомянул себя напоследок, пренебрегая всякой субординацией. Молодой волк впервые показал клыки.

После ухода варягов никто из Коростеня не подошел к Малу. Не поднял его. Все сочувствовали его горю, но у всех было свое несчастье, от которого не уберег слабый и безумный вождь.

Когда ночь опустилась над лесом, и белый филин прокричал свой клич перед охотой, Мал самостоятельно встал и поволочился к воротам. Они открылись, и он направился к своему опустевшему дому…

***

По прибытие в Киев князь-регент собрал варяжскую знать в тронном зале и сообщил свою волю Свенельду и Игорю:

– Вы оба едете с хазарскими послами в их столицу Итиль. Возьмите с собой минимум людей, езжайте под видом купцов, хазарская знать и раввины не знают вас в лицо. Выведайте, насколько укреплена хазарская столица, насколько годны фарватеры двух рек, меж которыми она стоит. Измерьте глубину бечевкой с локтевыми узлами и грузилом. И пусть ныряльщики подтвердят глубину на мелководье. Не ударьте лицом в грязь, будьте осмотрительны и бдительны, не ввязывайтесь в драки и состязания. Ведите себя тихо и незаметно и возвращайтесь с точными знаниями. Время разбойнических набегов и грабежей для нас закончилось, мы строим империю, подобную Византии и каганату. Император воспринимает нас, как варваров, готовых драться на его стороне с агарянами за монеты с василевсами и крестами. Каган думает так же, мечтая превратить нас в наемников за монеты с минорой и тамгу с двузубцем-свою охранную печать. Они не считают нас равной силой, и это их погубит. Кто знает, может быть придется напасть не на слабых врагов Хазарии, что прячутся за стеной, а на самих хазар. Уверен, без их интриг и монет не обходится ни одно выступление вятичей против нас.

Перечить князю было бесполезно. Раз он сказал собираться в путь, так тому и быть…

Свенельд не сомневался, что его отправляют не в разведку, а в ссылку подальше от глаз, князь затаил обиду после слов Мала и не доверяет ему, как прежде.

Что же касается юного княжича, то столь ненадежное предприятие, уготованное для него, отличалось как земля и небо, от прежнего отношения к Игорю, когда княжич ограждался от любой опасности.

Что было тому виной: предсказание волхва Деницы, смерть вороного коня или то, что Игорь окропил свои руки кровью в землях древлян и потому уже не был в глазах Олега невинным аки безропотный агнец, не знал никто. Не смог бы объяснить свое решение, и мотивы, его навеявшие, и сам Олег. Он сказал то, что сказал…

Глава 7. Итиль.

Радониты, евреи-купцы, держали всю торговлю в трех крупнейших городах – Самкерце, Семендере и Итиле – крепостях и зимовниках великого кагана, превратив их в громадные рынки великого шелкового пути.

Этого они добились своей изворотливостью и твердой рукой царя, который вовсе не обижался, что весь мир с подачи его высшего совета – Синедриона величал именно его сакральным титулом каган Хазарии, могучий покровитель язычников, христиан, мусульман и иудеев, божественный Аарон.

Ему не хотелось быть просто беком, заместителем кагана, ведь василевс-император Византии именовал себя августейшим! Чем хуже он, Аарон!? К тому же каган был стар и немощен, являясь лишь номинальной фигурой в запутанной иерархии Хазарии, где уживались под сенью наделенного мистической силой венценосца люди разных наречий и вероисповеданий. Да, Аарон не запретил величать себя каганом. Напротив, он поощрял такое к себе обращение, объединив в самом себе духовную и светскую власти огромной страны, простирающейся от моря до моря, от кавказских гор до печенежских степей, владевшей Причерноморьем и делившей власть с Византией в райской Тавриде, обложившей данью славян и волжских болгар.

Но, правдивости ради, правил здесь не каган, а чистоган и ростовщичество. Каганат после бегства от хазарских набегов самых воинственных из болгар старался не ввязываться в большие войны. Спокойствие могли нарушить лишь отколовшиеся от халифа сарацинов эмиры Ширвана и Дербента, подстрекаемые правителями Хорасана. И русы. Эти северные пираты.

При поддержке искусных наездников всадников-мусульман, считавшихся дикой и неудержимой гвардией Аарона, торговцы-евреи регулировали потоки купцов и товаров, исправно собирали десятину со всех караванов и ладей, меняли пермскую пушнину, воск, мед и рыбу радомичей и уличей на серебро, наполняли византийские амфоры нефтью для изготовления «греческого огня», секрет которого знали в Царьграде, перекупали варяжских рабов для отправки халифу в Багдад, меняли шелк и бумагу из Китая на золото германцев, и обогащали тем самым Хазарских беков.

Аарон настолько сблизился с радонитами, что и шагу не делал без совета иудейских раввинов. Именно они окрестили его великим каганом, хоть он и не принадлежал династии. А он в знак благодарности за верность и лесть сделал их управляющими своего домена. И ничуть не жалел об этом. Торговля приносила баснословные прибыли. Каган чеканил в Итиле и Семендере-старой столице монету из золота и серебра со своим профилем, двор утопал в роскоши, уступая в несметных богатствах, быть может, лишь Византии.

Но беда нагрянула, как водится, внезапно. Это был страшный опустошительный набег на прибрежные городища и аилы. Быстрый и беспощадный.

Русы высадились с пятнадцати кораблей в старой столице, разграбили веси. Убили христианских священников и вынесли утварь с церквей и синагог, сбросили с мечети муэдзинов и угнали в рабство десятки женщин.