Таков далее момент и таковы целые эпохи, когда происходит подавление свободной, научной и религиозной очевидности, идущее от косной догмы и корыстной силы. Во все времена и у всех народов гибнет лучшее духовное достояние, когда истинные ученые, бескорыстно ищущие знания, преследуются и сожигаются, как колдуны, или изгоняются, обвиненные, подобно Сократу, в «пагубном влиянии на молодежь»; когда против еретиков идут крестовые походы, а Джиордано Бруно и Гуос всходят на костер; когда от лица науки и философии говорят льстец и демагог, или гибнут, как в Лувене, целые гнезда научной жизни. Тогда на святом месте воцаряется запустение и возникающее отсюда духовное разложение, гораздо страшнее, чем разрушение здания или сожжение книгохранилища.

Таковы далее те эпохи, когда обычный уклад жизни народов, всегда остающийся далеким от справедливости, принимает совершенно уродливые формы и одна группа или класс людей получает возможность осуществлять принудительно по отношению к остальным людям свой узкий групповой интерес. Сколько раз история была свидетельницей того, как вставала и осуществлялась угроза естественным правам личной свободы; как политическое и экономическое преобладание увлекало преобладающую группу на путь полного подавления обездоленных групп; как люди, принадлежащие к господствующей нации, видели в угнетении привходящих национальностей свое истинное назначение и не останавливались ни перед какими, даже самыми отвратительными, средствами. Тогда общественная жизнь переполняется чувствами страха, подозрения и презрения, и встает опасность полного вырождения ее: кажется еще немного и души разорвутся от бессильного озлобления и погибнут последние остатки доброты в стихийном порыве неправой злобы и правого негодования.

Таковы, наконец, те эпохи, когда один народ совершает нападение на другой, ради подчинения и своекорыстного угнетения. Пережить такое нападение выпало на долю России в наши дни.

И вот история свидетельствует о том, что и творчески и духовно живые народы умели достойно реагировать на все эти опасности и угрозы, особенно, если они касались осознанного и любимого народом зрелого духовного достояния. Такой народ отвечает на духовное бедствие – духовной активностью, напряженною героическою борьбою. Он отвечает на стихийное бедствие – организованной самопомощью; на смерть гения – порывом к духовному самоуглублению и очищению; на подавление религиозной очевидности – реформацией; на борьбу со свободною наукой – открытым исповеданием истины; на несправедливый гнет – политическою самоорганизацией; а на внешнее нападение – народною войною.

«Публичная идеология» войны.

Беcспорно, такую эпоху народ переживает не в каждой войне. He всякая война имеет такое (духовное оправдание, хотя каждая воюющая сторона старается изобразить свое дело, как духовно оправданное. Это стремление обнаруживается в наш век больше, чем когда-нибудь. И вот мы видим, как слагается так называемая «публичная идеология» войны, которая имеет свою практическую задачу и нередко осуществляет ее даже в том случае, если вся она насквозь фальшива и искусственна. Но именно поэтому ее необходимо отличать от подлинных духовных целей войны. Публичная идеология есть нередко не что иное, как идейный дурман, потребный воюющему для поддержания в себе воинственного самочувствия. Напротив, истинные духовные мотивы войны не могут быть выдуманы искусственно; они нередко лишь смутно чувствуются народом; они нередко живут на ряду с публичной идеологией, утверждая свою независимость и свою жизненную силу, т. е. свою способность направлять деятельность людей.

Народная совесть, не обманутая ложью и не затемненная «публичной идеологией», решает, нередко с поразительной безошибочностью, вопрос о духовной оправданности войны. Она ставит этот вопрос так: что будет с нашим духовным ростом, и, далее, шире, что будет с духовным развитием человечества вообще, если не мы победим в этой войне? И прежде всего: останемся ли мы свободно живущим и духовно творящим, духовно самобытным народом? И еще недавно, в японскую войну, мы говорили: да, останемся; война эта не грозит нашему духовному достоянию; нельзя воевать просто из-за территории или из-за сомнительного рынка. И война та не стала народною войною.

А теперь мы говорим: нет, не останемся. Германия идет на нас, презирая наши духовные силы; она идет принудительно навязать нам штамп своей культуры, как в ее здоровых, так и в ее больных частях, безразлично; она идет превратить нас в свой покорный и выгодный рынок; она видит в нас варваров, «русские орды», которые должны, в благодарность за благодеяния принудительного цивилизования, предоставить себя (хотя бы из простого приличия, если не из чувства благодарности) – для экономической эксплуатации. Германия идет на нас, открыто признавая, что «сильный всегда прав», и что народы, у которых техническая и политическая сторона жизни развита недостаточно, суть дикие народы, предназначенные нести на своих плечах народ более преуспевший в своем жизненном устройстве. Она идет отсечь от нас живые члены нашего духовного славянского единства и водворить в русской жизни те начала, слепая рабога когорых вовлекла ее самоё в столь глубокое потрясение и кризис.

Осознав все это, мы увидели в этом нападении тяжелую угрозу всему нашему духовному достоянию и встали на защиту нашей свободы и самобытности. Только мы сами, и никто другой за нас или вместо нас, только мы сами, свободным самостоятельным духовным трудом можем выбрать из немецкой культуры то, что в ней общечеловечно, глубоко или хотя бы просто здорово, от того, что в ней разложилось, отцвело или омертвело; только мы сами можем, отбросив второе, свободно, творчески усвоить себе первое, оставаясь независимой и великой нацией. И русский народ доказал уже свою способность признавать духовные достижения других народов и учиться у них тому, что у них есть лучшего.

Как это просто и понятно: нельзя дать себя поработить; нельзя дать превратить себя в средство для хозяйственного процветания другого народа. Духовный рост немыслим в условиях принудительности и порабощения. Эту элементарную, великую аксиому мы все признали и восстали. И война эта, воистину духовно оправданная война, стала войною народною.

После всего сказанного нетрудно признать, что всякая оправданная война есть духовно оборонительная.

Здесь, как и во многих других случаях, философия вкладывает особый смысл в обиходный или специальный термин. Обычно отличают наступательную войну от оборонительной в зависимости от того, кто первый объявил войну, или кому принадлежит инициатива на ратном поле, или кому удалось перенести столкновения на вражескую территорию. Мы же называем оборонительною ту войну, в которой опасность грозит духовному достоянию обороняющегося народа и народ этот поднимается на его защиту. Это есть духовная оборона и перед этою основною сущностью войны оказывается второстепенным, кто именно объявил войну, занял ли кто-нибудь чужую территорию и т. д. Эта духовная оборона может даже при случае получить характер явного нападения. Так, войны с Наполеоном в 1813–1815 годах имели характер нападения, но были по существу оборонительные войны, хотя союзники прошли через Европу и вступили в Париж. Точно так же война 1877 года за освобождение славян была войною оборонительною, хотя русские войска дошли почти до Константинополя. Подобно этому настоящая война наша с Германией есть война духовно-оборонительная и останется ею даже в том случае, если русские войска войдут в центр Германии и если мир присоединит к России польские и славянские земли. Потому что великий народ, обороняясь, заставляет прежде всего признать свою самобытность, заставляет противника покончить со всеми этими недостойными разговорами о мнимом варварстве, заставляет отныне уважать себя и видеть в себе равного, хотя по возрасту и младшего брата в духовной семье великих народов. Обороняясь, он утверждает свое неотъемлемое право на свободный рост и духовную независимость; он собирает в этой борьбе свои племена и ответвления, и полагает основание свободному и равному общению между народами. Так, настоящая война должна повести к тому, чтобы все иностранцы и главное немцы рассмотрели, наконец, духовную самостоятельность и духовную глубину. России, ее духовную силу и значительность. Эта самобытность никогда не мешала нам учиться у других народов, и не помешает этому и впредь; но «учение» это должно оставаться всегда делом нашего внутреннего и самостоятельного труда, не заслуживающего ни в каком отношении и ни с чьей стороны презрения. И после этой войны наши враги и наши союзники поймут, что им следует изучать прежде всего русский язык с тем вниманием и с тою любовью, с какими мы изучаем их языки. Потому что русский язык есть язык Пушкина и Лермонтова, язык Державина и Тютчева, Гоголя и Грибоедова, язык Толстого и Достоевского; язык нашей науки, нашей церкви, нашего театра и нашего философского искания.

И вот теперь, если сказать, что война имеет духовную природу и духовный смысл, то это не должно показаться неожиданным. Война есть прежде всего явление народной жизни; а жизнь народа имеет духовный смысл, определяющийся единым и высшим назначением человека. Война есть совместное, совокупное деяние людей, сознательное, напряженное творческое дело огромного множества сотрудников. В этом творчестве участвует весь воюющий, и тело его, и душа, т. е. и сознание, и чувство, и мысль, и воля, и воображение, и то бессознательное, расстройство которого приводит к нам с передовых позиций душевно больных воинов. И прежде всего, и главнее всего война есть дело воли, подчиняющей себе воображение и чувство, извлекающей из тела и души максимум усилий и стойкости.

Все то, чем человек в обычное время любит благородство и презирает низость; радуется красоте и страдает от уродства; мыслит в познании и рвется к лучшему; сомневается и верует, – все эти силы души и духа оказываются вовлеченными в войну. Война есть деяние не только тела, но и души; не только тела и души, но и духа. Война не есть чисто физическая или физиологическая борьба вооруженных масс; она есть, как это ни странно на первый взгляд, общение людей, хотя и с резко и неравномерно распределенным «содействием» и «противодействием». Война, подобно спортивной борьбе, пешеходному путешествию, физическому труду, есть порождение телесного «могу», вызываемого и руководимого душевным «хочу», «понимаю», «чувствую». Это телесное «могу» имеет, конечно, свои пределы; но пределы эти подлежат огромному расширению и чуть ли не упразднению под давлением духовно живущей воли.

В войне сталкивается именно воля с волей, дисциплина с дисциплиной и это одно вовлекает в нее все духовные силы человека. Страшна и непобедима армия, решившая победить; деморализация армии есть именно разложение ее воли и решимости. Но воля, питающаяся из духовного подъема, не поддается разложению; ибо акт души именно тогда стоит на своей жизненной и творческой высоте, когда он есть акт духа. Для того-то и служит публичная идеология, пытающаяся оправдать войну; ибо армия, чувствующая себя духовно и нравственно неправой, катится по наклонной плоскости вниз. Душа, именно как дух, есть полновластный руководитель всего человека и его действий. Доказывать этого не стоит; достаточно просто указать на исторические примеры: на Муция Сцеволу, на христианских мучеников, на крестовый поход детей, на пытки, вынесенные Кампанеллою, на судьбу всех идейных мучеников и заключенных, – на все те реальные явления, когда тело, насыщенное одухотворенною душою, возносило человека к победе в непосильной борьбе. И в этом сокрыт для нас новый и глубокий урок войны.

Теперь нам не нужно уже доказывать, что каждый народ воюет именно так, как он жил до сих пор. Война, как духовное испытание, развертывает и в армии и в населении, оставшемся иа местах, именно тот дух, который выношен народом в мирное время. В современной войне, оперирующей огромными массами мирного, так называемого «запасного» населения, эта связь становится особенно понятной. Каждый народ вносит в свою войну те нравы, те обычаи, то представление о добре и зле, то правосознание, ту доброту и то озлобление, ту способность к состраданию и самопожертвованию, которые он взрастил в себе у своих очагов. Момент напряженной борьбы обостряет и проявляет духовный уклад народной жизни и обнажает с неумолимою силою духовные и нравственные недочеты народной души. Каждый народ может и должен осознать в недостатках своей военной организации и своего воинского духа – пороки своей жизни, найти в себе их корни и обратить свою духовную энергию по окончании войны на излечение этих больных корней.

Кадры армии суть не что иное, как живые куски народного состава и эта связь оказывается тесною и прочною до последней степени, когда вспыхивает народная война.

Народная война есть совокупное духовное напряжение всей нации, направленное к победе над тою силою, которая стала на пути духовного роста народа. В такой войне неминуемо отходит на второй план юридическое деление народа на «комбаттантов» и «не-комбаттантов». Международное право делит так население воюющей страны, признавая комбаттантами тех, кто открыто, с разрешения главного командования носит оружие. В народной войне это различие теряет свою реальную важность, потому что отношение человека к войне определяется более существенным, из глубины идущим подъемом духа. В народной войне, которая является скрытою формою или началом партизанской войны, воюющим оказывается как носящий оружие, так и не носящий его. Всякий, кто участвует в этом совместном духовном направлении воли, мысли, чувства и действия, ведущем к общему и единому результату, именуемому победою, – всякий является духовным воином. Все граждане, творчески горящие о войне – все воюют; все подъемлют бремя этой единой великой борьбы, каждый на своем месте, по-своему, в своей доле, определенной, помимо закона, еще и добровольно. Дающие, организующие, лечащие, пишущие, говорящие и даже те, кто, лишенные почему-нибудь возможности помогать словом и делом, просто печалятся о стрясшейся беде и радуются удаче, – все воюют. И, если война есть бедствие, то все, творчески горящие о войне, – все участвуют в этом бедствии. И, если война, как организованное убиение, есть вина и жестокость, а как духовный порыв и самопожертвование, – подвиг, то все эти люди разделяют эту вину, и жестокость, и подвиг.

Такая война является поистине духовно творческим процессом в жизни народа. В ней дух народа становится духом армии; а дух армии питается из единого всенародного порыва. Солдат, носящий оружие является вооруженным воином; a мирные граждане становятся невооруженным воинством. В такой войне призыв под оружие меняет лишь способ участия и степень участия в войне. В такой войне воевать не значит сражаться; но сражаться – значит воевать в духе и ради духа. Тогда сражение получает значение духовного подвига; а война захватывает всю душу и весь дух народа. Война получает значение всеобщего духовного пожара и нет сил, которые могли бы победить такой народ.

Такая война с силой, подчас неожиданной, заставляет человека почувствовать и признать, что его «я», весь его внутренний мир, существует на свете только в качестве живого члена народа, единой живой нации, этого большого, растянувшегося во времени и с виду разбросанного в пространстве «мы». Каждый из нас незаметно с раннего детства впитывает и уже впитал в себя элементы того характера, той добродетели, той красоты, того мироощущения, того чувства Бога, которые уже осуществлены и еще осуществляются нашим народом сообща. И часто мы забываем о том, на чем мы стоим, из чего мы состоим, чем проникнуты,–· ту духовную основу, на которой каждый из нас вышивает своею жизнью новый, еще никогда не бывший, своеобразный узор; забываем потому, что сосредоточиваемся на наших личных особенностях, на том, в чем мы не похожи на других, на тех индивидуальных отличиях в нравах и в судьбе, в которых утверждается наше «я» и его жизнь.

И вот война есть тот час, в который обособившееся в этих отличиях «я» испытывает, мало сказать: свою связь, – свое тождество, свое постоянное, непрекращающееся совпадение с элементами общего народного духа. В такие минуты, человек потрясенный и духовно раненый, испытывает с необычайной силой, что он немыслим и невозможен без своей родины, т. е. без вскормившей его духовной жизни его народа. Каждый из нас чувствует, что поток, в котором он всю жизнь плыл и будет плыть до смерти, есть поток русской жизни; что дом его, в котором он живет духовно, сложен из камня нашей России; что огонь, от которого загорелась его жизнь, был русский огонь и погаснет он, как русский. Конечно, тело «мое» и душа «моя» могут жить и вдали от родины; это испытали мы все, бывшие за границей. Но дух, оторвавшись, прекратится так, как умирает отсеченный член организма. Именно эту связь имели в виду Аристотель и Гегель, когда говорили, что без народного духа реально невозможен личный дух.

И когда война ставит под угрозу это единое, вскормившее нас всех лоно, то душа каждого из нас слышит вопрос: если это тебе не важно, то что же тебе вообще важно и дорого на свете? если это не уводит тебя из узких и душных сфер лично мелочного житейского кропания, то что же вообще может увести тебя? и если мы этого не защищаем, то что же мы такое?

В самом деле, что мы без Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого? без Глинки, без Мусоргского и Врубеля? без нашего старообрядчества и сектантства, без нашего храмового зодчества, без бывшего русского старчества, без русской былины и песни, без Петра Великого и Бакунина, без Ломоносова, без нашей героической и бескорыстной науки? И если мы этого не защищаем в общем и напряженном духовном подъеме, то, может быть, нам вообще лучше не быть вовсе? Потому что древесный лист, безучастный к удару дровосека по стволу дерева, свершил свою судьбу и нашел свой конец: он скоро высохнет и упадет мертвый.

В такое время естественно отложить или отодвинуть на второй план все узколичные дела и интересы. Но тем сильнее должен разгораться духовный подъем.

Духовный подъем ест то настроение души, когда она энергично и сознательно направляет свои силы на творческое осуществление безусловного и конечного блага; когда человек начинает жить высшим и лучшим, что ему доступно на этом свете – истинным знанием, создаваемой красотою, доброю и благородною волею. У этих источников и только у них душа почерпает, всегда почерпала и всегда будет почерпать непобедимость в борьбе: когда она с силою духовной очевидности знает истинную цель своей жизни; с силою духовного чувства любит то, за что борется; с силою духовного стремления желает осуществления своей цели; и с силою духовного верования убеждена в неминуемой победе благого и правого дела.

Нет и не может быть такой эпохи, когда духовное напряжение было бы несвоевременным или излишним. Нет такого момента в жизни человека и не может быть; и наша задача не только в том, чтобы кормить и греть и лечить сражающихся; но, делая это, гореть с ними и за них духом. И когда мы видим, что русский солдат молится перед боем; и когда мы вспоминаем, как горели духом в эпохи войн Макиавелли, Фихте и Гегель, Бетховен и Ницше, Достоевский и Толстой; и когда мы вспоминаем профессоров парижской коммуны, работавших полдня в своих лабораториях, a потом шедших на бастионы, – то мы знаем, что эго явления одного и того же порядка. И потому мы можем сказать: если в воюющей стране воцарится упадок духа, прекратится наука и философия, умолкнет искусство, угаснет нравственное и религиозное искание, то страна эта станет на краю поражения. Ибо дух армии таков, каков духовный подъем среди ее народа. Свободное, углубленное искание истины, добра и красоты должны не прекратиться среди народа, вовлеченного в войну, но разгореться еще ярче.