Глава четвертая

После поездки в деревню Меньшов отдалился от Чуркина. Они уже не выпивали вместе, а, встретившись в коридорах предприятия, только сухо здоровались. Чтоб чем-то заполнить одинокое существование, Меньшов купил себе айфон. Дома айфон валялся бесхозный. На работе Меньшов клал айфон перед собой на стол, чтоб все знали, что у него есть айфон. Он ждал, что кто-нибудь восхитится по этому поводу, но никто не восхищался. Даже Людочка молчала. Впрочем, она молчала почти всегда. Меньшов сильно тосковал. Ему казалось, что люди в последнее время отупели. А может, не восхищаются айфоном из зависти. Целыми днями он бесцельно слонялся по кабинету в тщетных поисках смысла. Начался сентябрь. Резко похолодало. В пасмурном небе читались тревожные знаки. Люди сутулились, будто их придавило какой-то тяжестью. Меньшов нашел в Интернете информацию о Стиве Джобсе, создателе айфона. Оказалось, это великий человек. Меньшов решил обрести смысл в поклонении основателю компании «Apple». Он всюду рассказывал о гении Стива Джобса. Приписывал ему разные забавные черты, вроде любви к мягким французским булкам и крепкой мужской дружбы с Биллом Гейтсом, создателем операционной системы «Windows». Из слов Меньшова выходило, что Джобс и Гейтс – Моцарт и Сальери современной информационной индустрии. Со временем айфон наскучил Меньшову. К тому же Стив Джобс умер от рака поджелудочной железы, а Меньшов терпеть не мог думать о мертвых. Он спрятал айфон в ящик стола и отдался течению одинаковых серых дней. Окна его кабинета выходили на студенческий парк. В парке под плакучей ивой стояла скамейка с красивой желто-зеленой спинкой. Каждый будний день ровно в одиннадцать часов к скамейке подходила девушка с книгой, чтоб почитать в спокойной обстановке. У нее было сосредоточенное лицо. Локон, похожий на пружинку, всё время падал ей на переносицу, и она машинально поправляла его. В час дня девушка закрывала книгу, вставала и уходила. Это повторялось в течение двух недель. С девушкой было связано какое-то смутное юношеское воспоминание. Возможно, Меньшов видел похожую девушку на старой открытке или еще где-то. При виде нее у него сжималось сердце. Ночи он проводил в холодной постели, уставившись в потолок, весь в мыслях о таинственной незнакомке. Искал повод подойти к ней, но всё время откладывал решающий день. В конце концов незнакомка перестала появляться в парке, и Меньшов забыл о своем спонтанном чувстве. К тому же город взбудоражило появление жестокого маньяка. За один месяц он похитил и убил как минимум двенадцать детей. Меньшов поначалу содрогался от ужаса, читая статьи о каждом новом похищении, но потом привык к ним и уже не содрогался. Детей у него не было, а маньяк похищал одних девочек не старше десяти лет.

Чуркин, который и до смерти матери был нелюдимым, стал социопатом. Являлся на работу в грязной одежде: под глазами мешки, носки воняют. Коллег сторонился. Начальник сделал Чуркину замечание. Чуркин обещал исправиться, но на следующий день снова явился в потрепанном виде. Начальник махнул на Чуркина рукой: план по пайкам выполняет – и ладно. Чуркин работал усердно, делал не менее двух тысяч паек в день, но после работы не задерживался, шел сразу домой. Меньшов догадывался, что в жизни Чуркина появилась какая-то тайна. В нем пошевелилось вялое желание пролить свет на эту тайну, но желание быстро угасло. Он часто видел Чуркина в окно, как тот, сгорбившись, шагает к автобусной остановке. Иногда Меньшов скучал без посиделок с Чуркиным в баре, но, вспомнив, что эти посиделки были гораздо скучнее, чем воспоминания о них, начинал вспоминать что-нибудь другое: например, вчерашний футбольный матч. Меньшов не любил футбол, но смотрел его, чтоб было что обсудить с коллегами в курилке. Не сказать, что Меньшову нравилось разговаривать с коллегами, но он боялся, что если прекратит общаться, то люди подумают, что он такой же нелюдимый, как Чуркин, и директор понизит его. Меньшов даже купил шарф болельщика, чтоб подчеркнуть свою приверженность футболу. От шарфа у него потела и чесалась шея, и он спрятал его в стол, поближе к айфону. В квартале от Меньшова жил Кабанов. Жизнь у него была обычная. Жену не любил, маленькой дочери опасался. Когда жену выписывали из роддома, Кабанову вручили сверток с дочерью, украшенный розовой лентой, и он держал его в красных волосатых руках, не зная, куда деваться от неизбежности. Этот маленький сверток перечеркнул детскую мечту Кабанова стать кругосветным путешественником. Впрочем, Кабанов никогда и ничего не делал для осуществления своей мечты. Он плыл по течению жизни с телевизионным пультом в одной руке и бутылкой пива в другой. Жена пилила его, но Кабанов воспринимал ее голос как привычный шум, вроде телевизионных помех. Иногда он бил жену, но не сильно и без злости, скорее от скуки. Дочка любила Кабанова. Научившись ползать, она подползала к отцу, хватала его маленькими ручками за штанину и пыталась что-то сказать. Кабанов смотрел на это нелепое существо с недоумением. На вытянутых руках он относил дочь в другой конец комнаты, а сам возвращался на диван. Дочка смеялась, думая, что папа с ней играет, и снова подползала к нему. Со временем Кабанов научился не замечать дочь. Порой он подкидывал ее в воздух и ловил, но делал это без всяких чувств, просто зная, что отцы иногда так поступают. Дочка хохотала. На щеках у нее появлялись симпатичные ямочки. Когда девочка научилась ходить, Кабанов стал гулять с ней во дворе. Он останавливался поболтать с мужиками, не обращая внимания на маленькое существо, которое старалось заслужить одобрение отца, принося ему то листок, то палочку, то фантик. Кабанов помещал дочь в песочницу, а сам садился на скамейку. Дочь мастерила из куличиков крепость, а потом бежала к отцу и тянула его за рукав, чтоб он посмотрел на ее песочное искусство. Кабанов нехотя шел смотреть. Он видел нелепое нагромождение песка, сухих веточек и кошачьих какашек, а для его дочери это был величественный замок с башенками, балкончиками и развевающимися на ветру флажками. Она хотела поделиться c отцом радостью созидания. Кабанов говорил «да-да, молодец» и гладил дочь по голове. Он делал это без всяких чувств, как запрограммированная машина, а девочка замирала от счастья и тянулась за рукой Кабанова, словно котенок. Кабанов, погладив дочь, шел обсуждать с мужиками какой-нибудь карбюратор. Не то чтобы он хотел поговорить о карбюраторе, но говорить всё равно было не о чем. Дни стояли жаркие, скучные. В неподвижном воздухе было видно каждую пылинку. Осенью мать повела дочь Кабанова в детский сад, и с тех пор они виделись реже. Кабанов сидел на скамейке и тупо глядел в пустое пространство перед собой. Из автомастерской его уволили, и он не знал, куда податься. Пробовал красть продукты в супермаркете, но быстро попался. Хорошо еще, дело вел шурин. Дело замяли, и Кабанов устроился охранником на забытый богом склад, сутки-двое. Сидел в маленькой каморке и тихо спивался, глядя в черно-белый телевизор, на который приходило изображение с камеры видеонаблюдения. Сутки после работы спал, другие сутки бессмысленно сидел на диване. Жена пылесосила вокруг его ног, словно он был мебель. Дочь радовалась, что папа дома, и приносила ему свои рисунки. Кабанов не понимал, что там изображено: какой-то винегрет из цветных пятен. Дочь объясняла, что это, например, козлик. А это, например, уточка. А вот это папа, он держит дочку за руку и ведет ее в парк развлечений. Кабанов вспомнил, что и впрямь водил дочь в парк развлечений. Из семейного похода ему запомнилось, что пиво в парке продавалось теплое и невкусное. Остальные воспоминания утонули в безбрежном океане скуки. Он запрокидывал голову и смотрел в потолок. Потолок пожелтел от времени, надо побелить, но Кабанов не хотел белить; он вообще ничего не хотел. Жена спросила, пойдет ли он на утренник в детский сад: у него ведь как раз выходной. Кабанов ничего не ответил. День утренника он провалялся на диване, вдыхая ртом пыль. От бессмысленности происходящего слезились глаза. Он вспомнил, что когда-то в детстве о чем-то мечтал, но не мог вспомнить о чем. Так и не вспомнив, он уснул и не увидел, как вернулась с утренника дочь. На ней было белое платье, в волосах – лента; она немного постояла возле спящего папы и тихонько ушла, чтоб случайно не разбудить его.

О маньяке, который похищает девочек, Кабанов прочел в газете, когда дочь пошла во второй класс. Он долго не мог вникнуть в смысл статьи, а когда вник, решил, что ему всё равно, и лег спать пораньше. Жена возилась с бельем на лоджии. Он хотел уснуть до того, как она уложит свое жирное тело рядом с ним в постель. Обычно Кабанов не запоминал, что ему снилось; он проваливался в серую пустоту сна и выныривал в серой пустоте реальности. Но в ту ночь что-то изменилось. Он проснулся около двух часов ночи, весь в поту, с дрожащими от ужаса губами. У него возникло чувство, что впервые в жизни он проснулся по-настоящему. Рядом спала жена: лицо ее было бледным от усталости. Кабанов, сам себе удивляясь, нежно поцеловал женщину в лоб, трясущимися руками откинул одеяло и встал.

– Ты куда? – спросила жена сонным голосом.

– Воды… – Он закашлялся. – Воды попью.

Жена ничего не ответила, только перевернулась на другой бок. Кабанов пошел в комнату дочери. Замер над ее кроватью. Он слышал в темноте ее слабое дыханье и дрожал от страха, что это дыхание в любой миг может прерваться. Он опустился перед кроватью на колени и погладил дочь по голове, ощущая каждый тонкий волосок и тепло тихой жизни, заключенной в ней. К горлу подступил ком. Грудь налилась свинцом. Боже, шептал он, господи, сохрани ее. Кабанов не верил в бога, он вообще ни во что не верил, но надо же было что-то сказать. Он поправил на дочери одеяло и вернулся в спальню. Не мог уснуть до самого утра. Прислушивался: не зовут ли его. Ему почему-то казалось, что скоро кому-то понадобится его помощь.

Утром Кабанов смеялся и шутил, пожарил для жены и дочери омлет. Жена ничего не понимала. Она немного опасалась перемен, произошедших в Кабанове. А дочь радовалась и обнимала папу. Она показала ему красивый цветок с пятью лепестками, который учительница наклеила ей в тетрадь по чистописанию. Количество лепестков означало пятерку. Кабанов пошел на работу, но, пробыв на складе до одиннадцати, запер помещение и поспешил в школу, где училась дочка. Замер возле забора, в густой тени лип. Проследил, как девочка выходит из школы, как вместе с подружкой доходит до угла, прощается с ней и сворачивает к дому. Убедившись, что дочь в безопасности родного подъезда, Кабанов возвратился на склад. На следующее утро снова ждал у забора. Так продолжалось две недели. Нерабочие дни Кабанов проводил возле школы с раннего утра и до окончания занятий. Он чувствовал, что его жизнь наполняется смыслом. Листья желтели. Солнце, еще по-летнему жгучее, плыло в прозрачном небе. Кабанов видел, как дочь играет с другими детьми на перемене, какая она серьезная и в то же время веселая, и его сердце сжималось от любви. Какой-то человек заметил, что Кабанов каждый день подглядывает за детьми через школьный забор, и вызвал полицию. Кабанова схватили и отвезли в участок, чтоб в спокойной обстановке разобраться, не является ли он педофилом. С трудом Кабанову удалось доказать, что он отец девочки, которая учится в этой школе. Помог звонок шурину.

Кабанова отпустили около полудня. Он поспешил в школу, но занятия уже кончились, второй класс разошелся, и Кабанов помчался домой. В час дня, запыхавшийся, стоял на пороге. Ждал, что дочь выбежит навстречу, чтоб обнять его, но она не выбежала. Кабанов заглянул во все комнаты: пусто. Может, она зашла в магазин, чтоб купить хлеба по просьбе матери. Или заглянула к подружке. Кабанов увидел на письменном столе стопку детских рисунков. Взял их. Когда-то эти рисунки казались ему неразберихой цветных пятен и линий, но теперь он ясно видел: это лошадка; это козлик; это снеговик; это мама-кошка и ее шесть котят; это солнце в перине облаков; это часы, время на которых остановилось; это цветущая вишня; это слоник; это папа держит дочку за руку. Он боялся глядеть на часы. Достал мобильник и набрал номер дочери, но ее телефон был отключен. Вышел на улицу. Обошел дом два раза. Поднялся к себе: пусто. Обошел комнаты: никого. Сама собой открылась форточка. Сквозняк трепал страницы старого альбома. Кабанов спустился во двор. Стал звать. Люди смотрели на него, как на сумасшедшего. Он заглянул в хлебный, в супермаркет, в аптеку, даже в магазин канцтоваров, вернулся в школу и поднял на уши сонную учительскую, обзвонил почти весь класс, кто-то сказал, что видел, как его дочь пошла домой, кто-то сказал, что к ней подошел незнакомый дядя, или не к ней, он точно не помнит, пожалуйста, прекратите, зачем вы кричите, вы пугаете моего сына… Отпросилась с работы жена. Серая, осунувшаяся, она пришла в школу, упала ему на плечо и разрыдалась. Он гладил ее лицо, попавшее в сети ранних морщин, и не узнавал: сколько лет прошло, сколько впустую потраченных лет, когда-то он хотел стать кругосветным путешественником, у него были мечты, а теперь их нет; он обнял жену и шептал, что любит, и просил прощенья, что не уберег, а завуч смотрела на них бледными от страха глазами и думала, как это событие отразится на ее карьере, и всё время поправляла свои черепашьи очки. Дул холодный ветер, земля кружилась в красно-желтом разноцветье, пожилые деревья роняли пыльные листья на сырой асфальт, мертвое тело земли прогибалось под негнущимися ногами, и вороны, боже, как кричали вороны в тот день, а машины сигналили, и люди матерились, а он стоял посреди дороги на коленях и выл, – папа держит дочку за руку и никогда не отпустит, – его дочь звали Аней, а он слишком поздно проснулся, и его вопль никто уже не услышит, никто и никогда.