Верба

 
     Ой, хватило духу
влюбиться в молодуху!
     Горек осенью вербный цвет, —
солнцу осенью веры нет, —
от морозов цвет избавить,
разве в дом занести,
на окошечко поставить,
дать еще поцвести.
 

Снегири

 
     Пришла б скорей
и ты узнала б:
свист снегирей —
что флейта жалоб.
     Свист снегирей —
что флейта жалоб.
     Пришла б скорей,
поцеловала б!
     От жалоб слаб,
и, если знала б,
ты не пришла б,
а прибежала б.
 

Сокол

 
     Пал не лист с березы
высокой,
не сронил перо
ясный сокол —
перышко сорвал
скорый ветер.
     Сокол тосковал —
не заметил.
     Глубока ли кручина?
     Далече ль?
     Аль причиною
лебеди плечи?
     Тучи знаменьем
низко повисли.
     Ты одна мне
на свете по мысли.
 

Лебедь

 
     Пропали в белом белые,
на ветки слезы нижутся,
протяжен крик точильщика:
– Точу ножи и ножницы!
     С тончайшим звоном точатся
с точила искры снежные,
точна рука без жалости
и – ласковая – пробует
на волос ветра лезвие.
     А белый лебедь спит,
и горло под крылом.
 

Сердцебиение

 
     Сердце мое, что птица,
тесно ему сердится:
– Пой, перепел, пой!
Перепела пение —
сердцебиение —
перепелиный бой!
     Приневоленные перепелки
выпускаются из кошелки.
     Перепелки твои переловлены,
переловлены – окольцованы,
окольцованы – перецелованы.
 

Соседка

 
     Как соседка мечтать
шла в беседку,
шел в беседку читать
я газетку.
     Лето ночкой одной
пробежало
и, прощаясь со мной,
провожало.
     С утреца благодать —
все светилось,
а соседка рыдать
не стыдилась.
     Были точно
не буковки читаны,
а на кофточке
пуговки считаны,
да впотьмах все в траве
затерялись,
натурально лишь две
и остались.
 

Муравей

 
     В ущелье Двух Яблок
мурашек стал смелым,
за что поплатился!
     – Эй, муравей,
невзгоде твоей
не может помочь твоя братия!
     Я сам заблудился
в ущелье Двух Яблок,
в ущелье Двух Яблок
под облачком белым
весеннего платья.
 

Чулок

 
Мы в росе до зари
с головы и до ног,
ты велишь – не смотри! —
выжимаешь чулок.
По высокой росе
белой ночью видна
не во всей ли красе
твоих ног белизна!
Не смотреть мне невмочь,
глянул – что своровал,
словно целую ночь
и не их целовал!
 

Мосток

 
     Струя перевита струею,
ручей мы с тобой переходим,
и тонкая жердочка гнется,
и травы расходятся долу,
и сходятся сосны высоко,
и птицы приумолкают,
и слышно, как бьются сердца.
 

Ягодка

 
     Надо ль было на беду
по соседству садика —
во малиновом саду
ягодка ли сладенька?
     Эх, подробность каблучков
по забору тросточкой —
восемнадцати годков
ягодинка с косточкой!
     Песня, ты ее ко мне
за калитку вымани —
вызвал сам бы, только не
вызнал званья-имени.
 

Прямиком

 
     Все тропинки зимой напрямик,
я спроважу гостей за порог,
и впущу тебя без проволочки,
и твои распущу завитки
по горячим плечам, по сорочке.
     Зацелованные коротки
непогожие зимние ночки!
 

Снежок

 
     Навеки со мною
ты будешь, дружок,
а все остальное —
что слезы в снежок!
     Прощаясь навеки,
ее утешал
и мокрые веки
ее осушал.
     Вкус помню поныне
и снега, и слез,
да в легком помине
себя не донес.
 

Березка

 
     Опушит березку стужа —
кружевна, да холодна.
     Для меня картину ту же
представляешь ты одна.
     Знаю, что в мою угрозу
ты поверишь черта с два,
но березу по морозу
изрубили на дрова,
ох, и жаркие дрова!
 

Табор

 
     Вдоль ручья широкой далью
пробежал закат босой.
     По траве роса печалью,
по лицу печаль росой.
     Что ли голубь голубице
не по воркованию?
     Не успели полюбиться —
время расставанию.
     Не расти, трава, высокой —
табор всю повытопчет.
     Не бывай, любовь, глубокой —
сердце грустью вытечет.
 

Ветер

 
     Ветер к осени сколь ни резвее,
только мыслей моих не развеет,
не навеет мне сладких снов,
не подскажет мне верных слов,
не шепнет их моей подруге —
у ветра холодные руки.
 

Ряженые

 
     Жизнью недолгою
вечной дорогою
к Золушке маленькой
идут
пьяные карлики
Пьеро и Арлекин,
цветочек аленький
несут.
     Чтоб сокровенные мечты
не заплутали в сказке —
носите Золушкам цветы
и не носите маски!
 

Страда

 
     Поле сеяно не по-ровнышку —
здесь по камушку, там по зернышку.
     Перепало, знать, и воробышку,
и воробушку, и зверенышку.
     За короткое лето севера
что поспеет с того подзола-то —
будет краше узора-серебра
и дороже червонного золота.
     Как засвищет вьюга-соловушка,
буду рад я не пышным оладушкам —
на подушке твоя головушка,
на плече моем будет рядышком.
 

Похороны

 
     Мухи таракана
хоронили,
вшестером несли,
да уронили!
     Таракан ушиб
три колена:
– Чтоб на вас на мух
да холера,
чтобы руки-ноги
отсохли!..
     С перепугу мухи
подохли.
     Таракан сидит,
слезы ронит:
– Кто теперь меня
похоронит?!
 

Яблоко

 
     Блюдце голубое,
яйцо золотое,
серебряное сито.
     Белою росою,
розовой зарею
яблоко умыто.
     Это на родины,
это на крестины,
это на венчание,
это на прощание.
 

Новосибирск..1966–1970

Зимние тетради

I. Посещения

Юрию Кононенко

Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму я обитал у тебя в мастерской.

Будни занимала служба, а досуги коротались как придется.

В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины, но чаще – грезы.

Живые подробности той поры стали забываться, но стихи остались, и вот некоторые – тебе и другим на память.

Слух напрягается

в непроглядности

вьюг и ночей.

 
     Взять скворечницу бы что ли
смастерить?
     Сквозь вьюжный чад
кто пойдет по доброй воле
в гости!?
     Ходики стучат,
да порой кукушка дверцу
открывает – огласить
получасье: все хоть сердцу
веселее колесить!
     Пой же, время!
     Пусть надтреснут
бой, одышливы мехи!
     Может быть, еще воскреснут,
отогреются стихи!
     В самый час на плитке жаркой
чайник ожил и запел,
в самый раз весь круг заваркой
обнести бы, да успел
спохватиться: разве ж гости
припозднятся по такой
непогоде!..
     Есть хоть гвозди,
слава Богу, в мастерской.
 

Вон в роще заиндевелой

ветка оголенная

закачалась.

 
     День-деньской перед глазами
хладнокаменный январь.
     На сугробе гребнем замер
вьюг стремительный словарь.
     Я бы зиму-зимски пропил —
отлегло бы и с концом!
     Но в окне девичий профиль
вспыхнул белым изразцом.
     От какого наважденья
воплотилось на стекло
отпечатком сновиденья
мимолетное тепло?
     Невозможный этот случай
не уложится в мозгу —
пальцы разве лишь колючей
изморозью обожгу.
     Вот что в воздухе витало,
чем дышал я, что, хотя
слов, казалось, не хватало,
проявилось вдруг шутя!
 

Белыми мотыльками

вокруг фонаря

снеговерть обозначена.

 
     Все хранит, что я утратил,
горькой памяти подвал.
     До утра со мной приятель,
гость заезжий, тосковал.
     О разлучных белых зимах
горевали вполпьяна,
словно вьюга нам любимых
навевала имена.
     Не отбеливали совесть,
не тревожили грехи.
     Помня все, забылись, то есть
впали в белые стихи,
не боясь тяжелым вздохом
эту легкость перебить.
     Скоморох со скоморохом
может сам собою быть.
     Ближе к трезвости по кругу
шли остатки папирос…
     Проводил.
     И впал во вьюгу —
в белый рой застывших слез.
 

Из ложбинки в ложбинку

снег пересыпается —

места себе не находит.

 
     Тем лишь красит мой акрополь
стужи мраморная мгла,
что не сходит белый профиль
в нише светлой со стекла.
     Пусть сосет тепло живое
этот стылый зимний свет,
пусть подобного покоя
ничего печальней нет,
но метелица немая
хоть поземкой да жива!
     Вот и я припоминаю
побеспечнее слова
и спешу веселья ради
чашку чая нацедить —
ну, прилично ли в тетради
общей вздохи разводить!
     Чем не скатерть-самобранка
чистый лист, в конце концов!
     Чем еще не жизнь – времянка
сочинителя дворцов!
 

Вновь взметается

снежный смерч,

бесприютно свет обежавший.

 
     Все лицо зацеловала —
мокрых век не разлепить.
     Метят ласковые жала
все слезами затопить.
     Шалью белой облипает,
нежным зверем льнет к жилью,
и в дверях не отступает,
тянет песенку свою.
     Утихает на порожке,
растворяется в тепле,
лишь серебряные крошки
оседают на стекле.
     Это все, что на бумаге
остается от меня,
да и то боится влаги,
а точней сказать – огня…
     Морок вьюги изнебесной
завился в семи ветрах:
чуть вздохни – и слезкой пресной
обернется на губах.
 

Мысли, как снежные вихри:

прилетают и распадаются в прах,

возникают и уносятся прочь.

 
     Я ушел.
     В себя.
     Далеко.
     Знаю, как тебе со мной
рядом кутать одиноко
плечи в шарфик шерстяной.
     Но не горько, а скорее
терпеливо и светло,
чашкой с чаем руки грея,
в мутное глядишь стекло.
     Там, за ним, с исходом ночи,
словно разом вслух сказать,
звезды наших одиночеств
начинают исчезать.
     Воет снегоочиститель,
в чашке чай давно остыл.
     Как легко в мою обитель
я тебя переместил!
     Если впрямь придешь ко мне ты —
не столкнись сама с собой,
не сожги моей планеты,
грезы этой голубой.
 

Вплавлена синева

в разводы инея:

эмаль по серебру.

 
     Чувствуется, вот нагрянет
марта первое число,
запуржит, и забуранит,
и залепит все стекло.
     Как часам в железном беге
износится суждено,
так исчезнет в белом снеге
то, что снегом рождено, —
и навеки белый профиль
за завьюженным окном
сгинет в царстве белых кровель
с белогривым скакуном.
     Но качнется чуть подкова
рядом с дверью на гвозде,
как тоска очнется снова
на грунтованном холсте,
и какой бы слов разъятье
звучностью ни пронизать,
вся их музыка – проклятье,
если некому сказать.
 

Тянет свежестью —

белья ли, газет ли —

от надтаявшего снега.

 
     Книгочийствую ночами,
связью терпкой упоен
будней наших с мелочами
вязью писанных времен.
     Мыслей чаша круговая
переходит от судеб
к судьбам, суть передавая:
как вода, как черный хлеб,
жизнь сладка!
     Тому порукой
мука трудная моя,
от которой и с подругой
легкой нет мне забытья.
     Перышко еще от птицы
вечности не принесло,
и в конце еще страницы
не проставлено число,
и картонке на мольберте
весь не отдан непокой,
чтобы день, другой по смерти
праздность править в мастерской.
 

Вот и событие:

ветер переменился.

 
     Снег осунулся, но тропку
за ночь свежим занесло.
     В учреждение торопко
я бреду, чтоб в ремесло
впрячься и свою природу
тратить фабрикой ума —
любоваться на погоду
без отрыва от бумаг.
     Днем в безликости расчета
трезвый торжествует бог,
но для вечера он черта
человечного сберег.
     И толчет ледышки в ступе
рыжий чертушка – мой друг.
     Может, оттепель наступит
в самом деле, если вдруг
в нетерпении подрамник
он холстиной оснастит, —
пусть там завтра спозаранок
тропка мерзлая хрустит…
 

Что-то лопочет

на тумбе в просевшем сугробе

обрывок афиши.

 
     В ясный день, хотя и не пил,
странно пьян я.
     Узнаю
в талом снеге серый пепел
пропылавших белых вьюг.
     С крыш в синичий знобкий воздух
спички капель чирк да чирк,
сквозняком труху на гнездах
ворошит весенний цирк.
     Что ж, приспел апрель пернатый
и куражится скворцом —
враль, хвастун невероятный
над копеечным дворцом.
     Над проталиной у дома
слезный зыблется парок —
в неземной мои фантомы
зимние плывут чертог.
     Но мурашком новой жизни
проникает под пальто,
хохоча на вечной тризне
сумасшедший шапито.
 

Новосибирск. 1968–1969