Часть 4

Пока маленькая еще девочка осторожно училась доверять окружающим ее людям, община работала. Жители разных городов федеральной земли,¹⁷ в которой и находилась синагога, работали в различных ведомствах, поэтому им удалось установить историю ребенка. Странностей было очень много, причем странностей, позволявших начинать и официальное расследование, но…

– Нам удалось установить, что ребенок практически нигде не зарегистрирован, – пожилой мужчина, одетый в строгий костюм, в расшитой бисером кипе, венчавшей голову, рассказывал ребе то, что получилось выяснить. – Ни медицинская страховка, ни социальные службы, ни врачи. Единственное – школа и все. Причем школа не запрашивала никого из тех, кого должна была. Опрашивать подробнее мы не рискнули.

– Это правильно, Лев, – кивнул раввин, пытаясь понять, как это смогли организовать. Выглядело чуть ли не правительственной операцией, но для таких вещей должны быть причины, а вот причин видно не было.

– Далее, девочку ищут и ищут плотно, но не официально, – сообщил Лев Корлиц, работавший в органах, как раз детьми и занимавшихся. – Да и у нас странные шевеления.

– А что известно по ее семье? – поинтересовалась ребецин, которой девочка с разноцветными глазами понравилась, несмотря на то что была очень тихой и забитой…

– Симха сумела выяснить немногое, – пожилой мужчина покачал головой. – Бабушка ребенка – Ида Пельцер, происхождением откуда-то из России,¹⁸ вышла замуж за Андреаса Мота, от брака родилась опять же девочка, но тут начинаются странности. Документов на Андреаса не обнаружено, а что касается детей – бумаги противоречивы. В одних – детей было двое, а в других – один. Мы склонны доверять тем, которые говорят об одном ребенке.

– По какой причине? – поинтересовался ребе, которому было очень не по себе. – Эта девочка, да и ее семья, была чем-то важна, чем?

– Роддом, семейный врач, начальная школа, – спокойно перечислил Лев, заставив ребецин кивнуть. – Пересечением получаем, что вторая девочка возникла из воздуха в двенадцатилетнем возрасте. Тут можно бы уже подключать власти, но…

– Я вас понимаю, – женщина кивнула, считая, что подобное без прикрытия маловероятно. Возможно, конечно, но…

– А вот почему, мы ответить пока не можем, – вздохнул пожилой мужчина, задумчиво посмотрев в окно. – Здесь какая-то загадка, учитывая очень странные смерти всех членов семьи. Я бы сказал, загадочные смерти. Вот, например, мама девочки была объявлена в розыск и обнаружена мертвой.

– Украли? – поинтересовался ребе, но Лев поднял взгляд и раввину стало вдруг холодно.

– Женщина двадцати четырех лет была замучена до смерти, – тихо произнес тот, отчего вздрогнули все находившиеся в комнате. – При этом дело было засекречено, потому даже характер повреждений неизвестен, но кто-то говорил, судя по газетам того времени, о применении электричества.

Члены общины пытались разузнать о девочке, когда Ингрид рассказала об Эльзе. Задач прибавилось, потому что работавший в полицейском управлении Зеев Кац поднял дела о загадочных смертях за последние десять лет, попытавшись понять, не объединяет ли их что-нибудь. Эта информация могла бы пролить свет на то, почему ради этой девочки задействованы такие ресурсы. Пока, впрочем, мужчина работал, уже обнаружив общие элементы дел. Ребе все чаще ловил себя на мысли, что следует связаться с консульством, чтобы хотя бы поделиться своей информацией.

А Ингрид обживалась, неожиданно даже для самой себя потянувшись к Нему. Девочка изучала идиш, на котором говорили многие здесь, и изучение пошло неожиданно легко. Она будто вспоминала без сомнения родной язык, очень скоро начав говорить на нем, не скатываясь в немецкий диалект. С письменностью было немного сложнее, но Ингрид справлялась при помощи женщин общины.

Девочка заметила – когда она обращается к Нему, на душе становится легче и появляется ощущение какой-то общности, как будто она не одна, как будто с нею рядом – весь народ, поэтому она много времени проводила с сидуром,¹⁹ ну и еще старалась помочь по хозяйству. В синагоге и вокруг нее дел было достаточно для всех, отчего малышка оставалась наедине со своими мыслями только вечером, но вечером ей рассказывали сказки, согревая, отчего Ингрид медленно оттаивала, забывая весь пережитый ужас. Вот только при попытке рассказать начинались судороги и становилось так больно, что потом приходилось менять одежду. Врачи лишь разводили руками.

– Значит, Бауэры ей не родственники? – вчиталась в бумагу ребецин. – Симха, как так вышло?

– Ты знаешь, Рахель… Я сама не понимаю, – ответила ей седая женщина, одетая в длинное светлое платье. Взгляд нестарой еще, но полностью седой дамы был твердым, он будто пронизывал собеседника насквозь. – Все ее родственники погибли так или иначе, чаще всего – загадочно, а вот откуда взялись Бауэры – совершенно неясно. Тут нужно идти официальным путем, но именно он для нас пока закрыт, я правильно понимаю?

– Пока да, – кивнула жена раввина, пытаясь уложить всю информацию в одну картину, что у нее не получалось.

– Тогда пока будем работать неофициально, – Симхе эта идея не нравилась, но и рисковать жизнью ребенка она не хотела.

Не хотели рисковать жизнью ребенка и другие члены общины, отлично понимая, что недобитые нацисты, судя по регулярно появлявшейся информации, еще где-то прячутся, но чем для них может быть опасен маленький ребенок, чем? А может, это не нацисты? Кто же тогда?

* * *

Ингрид нравилось среди евреев. Особенно осознавать себя частью чего-то большего – целого народа. Она больше не была одна. Женщины общины начали называть девочку Ита – это было еврейским именем и нравилось оно девочке гораздо больше, чем грубое Ингрид. А еще ее называли «девочкой», что на идиш звучало очень ласково – мэйделе. Когда ее так называли, хотелось улыбаться.

А еще Ита говорила с Ним… Молитва успокаивала, будто вымывая из памяти все плохое, что было в ней, отчего становилось очень спокойно на душе, правда, только в синагоге, где девочка уже спокойно ориентировалась. Выходить за пределы здания она еще очень боялась, поэтому вопрос школы повис в воздухе. Но сначала нужны были документы. Несмотря на то, что опека детей синагогой считалась ушедшей в прошлое, закон это позволял, но сейчас оформление документов было затруднено в связи с решением врача. На счастье Иты, в Германии мнение врача было почти непререкаемым.²⁰

– Нельзя ее регистрировать под фамилией Пельцер, – заметила ребенит. – Если охотились на семью, то это может поставить ее под удар.

– Нельзя – не будем, – пожал плечами ребе. Документами занимались очень специальные люди, заинтересовавшиеся историей и реакциями ребенка.

Связаться с консульством ребе убедила информация Зеева из полицейского управления. По его информации, за последние десять лет так или иначе исчезло более двадцати человек, найденных потом мертвыми, все дети и все с очень характерными повреждениями, но дела по какой-то причине значились сданными в архив, хотя и не содержали формальных признаков расследования, что для Германии было очень неправильно и намекало на прикрытие деятельности неизвестных, но вот именно такая статистика позволила забить тревогу, отчего кто-то решил разобраться в проблеме.

– Я предлагаю сделать так, учитывая, что официально ее не ищут, – предложил пожилой мужчина в своей характерной вышитой бисером кипе.²¹ – Записываем ее семилетней, оставшейся без родителей, внешне похожа, при этом какую-нибудь инвалидность придумаем. Имя – Ита Кац, например. Это уведет от нее подозрения, потому что, во-первых, она тогда никого интересовать не будет, а во-вторых, просто выпадет из сети поиска по возрасту.

– У тебя проблем не будет? – поинтересовался ребе. – Это же не слишком законно?

– Понимаешь, ребе, – вздохнул Лев, почесав лоб указательным пальцем. – Ситуация очень непростая, а для прикрытия возможных свидетелей преступлений у того же Зеева есть много возможностей, вот мы их и используем.

– То есть ни слова лжи, – хмыкнул раввин, принимая план действий.

Единственное, что могло бы выдать девочку – ее глаза, но с этим тоже можно было работать. Пока же медики написали что-то не самое приятное в бумагах, из которых следовало, что девочка находится на больничном, чтобы иметь возможность в будущем посещать детский коллектив. А так как по отметкам в документах²² можно было сделать вывод о вмешательстве полиции, то все были спокойны – им виднее. Различные органы не дергались, документы, касающиеся опеки, были оформлены буквально сразу, отчего ребецин успокоено выдохнула, а девочка жила…

Ите, с удовольствием забывшей имя Ингрид, очень нравились праздничные ритуалы, девочка расцветала, она будто действительно стала младше психологически, хотя росла очень хорошо на правильном питании, за чем следили женщины общины под предводительством ребецин. Молитвы дарили спокойствие и ощущение того, что все происходящее – правильно, а тепло женщин общины позволяло забывать все плохое.

– Нужно зажечь свечу, потом закрыть ладонью глаза и проговорить благословение, – учила ее ребецин, улыбаясь. Девочка, вместе со всеми женщинами, зажигала субботние свечи.²³ – Главное, это делать с чистым сердцем, с радостью, понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Ита, потянувшись к свече, сразу же зажегшейся от щепочки. Проговорив благословение, девочка открыла глаза, заглянув потом в лицо женщины, будто спрашивая: «Я справилась? Я хорошая девочка?»

– Ты умница, мэйделе, – погладила ее в ответ Рахель. Все чаще девочку, выглядевшую таким ребенком, звали просто «девочка», но это безличное именование не обижало, а дарило какое-то внутреннее тепло. И Ита чувствовала себя хорошей, нужной, важной. Каждый день она чувствовала это, все чаще улыбаясь, все реже вскакивая от ночных кошмаров, а община искала ответ на вопрос – кто и зачем убивает еврейских детей.

Пришла весна, а с ней и Пурим, это праздник в память о спасении евреев, проживавших на территории Древней Персии, от истребления Аманом-амаликитянином, как объяснили Ите. Ну, сначала был пост Эстер, когда кушать нельзя, но Иты это правило не касалось, потому что она ребенок. Тем не менее девочка решила провести этот день вместе со всеми, поэтому ее поили бульоном, чтобы она не сделала себе плохо. Иногда Ита упиралась и переубедить ее было совершенно невозможно. А после поста был веселый праздник с карнавалом и чем-то похожим на концерт для детей. Десятки детей собрались, и Ита шагнула к ним. Как ни странно, ее сразу же приняли в свой круг, отчего стало так радостно, так весело, что девочка весь день и не запомнила. В этот день ребе говорил немного иначе и еще была молитва «Мегилат Эстер», показавшаяся Ите очень красивой, но детский праздник, конечно, сделал девочку счастливой. Спустя месяц или около того наступил Песах…²⁴

* * *

В самом конце мая наступил этот день. День Памяти. Ита не знала ничего об этом дне, но женщины общины рассказали девочке, что это память об убитых евреях. Еще его называли Днем Катастрофы. Ребецин усадила большую уже девочку себе на колени и принялась рассказывать о том, как одни люди убивали других людей только за то, что они есть.

Все в этот день были понурыми и очень грустными. А потом, уже после службы, ребе показывал на большом экране кадры из старых фильмов, называвшихся «кинохроника». Младших детей не пускали, потому что там было слишком страшно, но Ита, знавшая все закоулки в синагоге, пробралась и, усевшись почти у самого экрана, принялась смотреть и слушать.

– Концентрационные лагеря, газовые камеры, расстрелы… – на экране были показаны люди – почти скелеты, смотревшие, казалось, с немым вопросом: «За что?».

– Внешне такие же люди, как и мы, они… – взгляд девочки прикипел к одной фотографии, крупно показывавшейся на экране. Там был кто-то очень похожий на герра Вольфа.

– А-а-а-а! – от нестерпимой боли закричала Ита, упав на пол. Девочку били судороги, отчего показ остановили, но Лев, уже знавший, на что так реагирует ребенок, вгляделся в демонстрировавшуюся последней фотографию, на которой был запечатлен эсэсовец с хлыстом, замахивавшийся на кого-то.

В себя Ита пришла уже в кровати. Она прерывисто дышала, с ужасом глядя вокруг. Девочке казалось, что сейчас в комнату войдет герр Вольф и тогда… Но все было спокойно, ее гладила ребецин, уговаривая успокоиться. Иту быстро осмотрел врач, дав какую-то микстуру в стаканчике, отчего глаза начали вскоре закрываться.

Рахель, грустно улыбаясь, гладила испытавшую много страшного в своей жизни девочку. Спокойно спавшую, благодаря лекарству, а идише мэйделе.²⁵