Новая надежда

Я падаю на что-то мягкое, но боли не чувствую. Открыв глаза, оглядываюсь – обычный, даже привычный лес, поляна, и никого. Не осознавая, что делаю, вскакиваю на ноги, чтобы бежать к своим, Алёнка же плачет, наверное!

– Мама! Алёнка! Катя! – кричу я, но ответа нет.

Где же я? Неужели они ушли, оставив меня лежать? Ну нет, такого совершенно точно не может быть! Я бегаю по поляне, кричу, зову их, но в ответ тишина. Полная, абсолютная тишина, отчего я вдруг понимаю: их тут не может быть, ведь я же на гранату легла. От меня там, наверное, фарш остался, крупно порубленный… Главное, чтобы мамочка выжила! И Алёнушка! И Катенька ещё! Это самое главное!

– Ты погибла, Маруся, – слышу я голос сзади, отчего моментально оборачиваюсь.

Чёрная форма, непривычная, но чёрная, заставляет меня оскалиться, бросаясь на ненавистную гадину. Чёрная форма – значит эсэс, и она мне сейчас за всё ответит!

Бросаюсь вперёд, но такое ощущение, что сквозь неё пролетаю. Скорей всего, увернулась, гадюка, но я её всё равно достану, не сможет она долго бегать от меня. Мне есть за кого мстить.

– Да, вот прямо так – это впервые, – замечает незнакомка, увернувшись в третий раз. – Ты не сможешь на меня напасть, дитя.

– Чего это вдруг? – интересуюсь я, представляя, как буду её душить.

– Потому что я Смерть, – неизвестно откуда она достает косу чёрного цвета, опершись на неё. – А ты погибшая душа, позже погибшая, чем должна была, между прочим. Не уследила я.

– Значит, хотела ты, чтобы я пораньше… – усмехаюсь, готовясь прыгнуть ещё раз. – Тварь фашистская! Ты, верно, хотела, чтобы Алёнка плакала! Чтобы Катя… Да я тебя!

Я снова пытаюсь её достать, а эта фашистская тварь только сплёвывает и что-то делает, отчего я и пошевелиться не могу. Я стараюсь высвободиться из невидимых пут, вцепиться ей в горло, чтобы почувствовать, как эта «Смерть» сдохнет, чтобы видеть, как погаснут глаза у твари поганой. Эх, мне бы нож, уж я бы достала её!

– Ты отправишься в переходный мир, – сообщает она мне. – Там встретишь свой кошмар, и лишь когда будешь готова, окажешься в школе Ведовства.

Сила, меня державшая, исчезает, а я с рычанием прыгаю вперёд, вцепляясь когтями. В первые мгновения я даже не понимаю, что происходит, но, ощутив ладонями податливую плоть, сжимаю пальцы да добавляю зубами, отчего неизвестный мне нелюдь падает наземь. Вот только теперь я чувствую слабость, головокружение и жуткую боль во всём теле. Оглядевшись, я осознаю себя не сильно одетой, в каком-то сарае. Мне всё ясно – фашистские твари поймали меня, чтобы замучить. Но прошло то время, когда я не знала, как сопротивляться.

На земляном полу я обнаруживаю тряпку, оказавшуюся платьем. Не сильно целым, но платьем, поэтому прикрыться хватит. Вот белья я нигде не вижу, но придушенный мне сейчас всё расскажет. А нет, не расскажет… Похоже, он убился в падении. Обыскиваю, обнаруживаю наган с горсткой патронов, шашку и символику на папахе, мне что-то напомнившую. Вот только что, запамятовала.

В сарай никто не ломится, значит, время есть. Надо себя осмотреть хоть как-нибудь. Что со мной случилось и почему я ничего не помню – вот в чём вопрос. Почему полицай так одет, меня не интересует, как и то, чем он меня. Предатель есть предатель, нечего и размышлять. Кажется, я то ли похудела, то ли младше стала… Ноги подгибаются, но это и понятно.

Выходит, снова я одна в тылу подлого врага, ну да ничего. Главное, чтобы с мамой, Катей и Алёнкой всё было хорошо, а фрицев поганых я сама поубиваю. Надо будет партизан найти, медсестра им точно пригодится. За голенищем сапога предателя нахожу неплохой нож, потому, натянув на себя остатки платья, осторожно пробираюсь к двери, оказавшейся незапертой.

– Эй, Василь! – слышу я. – Ну что, оприходовал кусачую?

Судя по всему, это обо мне. Учитывая хохот, это не один человек, значит, сразу стрелять нельзя, надо или темноты дождаться, раз уже первые звёзды появились, или осмотреться повнимательнее. Решаю сначала осмотреться, потому что в отряде я хорошую школу прошла.

Итак, вижу с пяток коней, телегу с пулемётом, по типу тачанки Гражданской, лежащие мёртвые тела женщины и двоих детей лет семи-восьми. Судя по характеру ранений, шашкой их убили. А меня, видимо, снасильничать хотели, да не далась я, потому решили забить из злости своей звериной. По крайней мере, на это похоже, выходит, нужно мне подождать, пока полицаи успокоятся… Хотя… Если они все здесь, то за тачанкой не смотрит никто.

Шанс у меня есть, и хороший шанс. Ведь они же думают, что всех убили, а девчонка разве сладит с пулемётом? Вот если была бы я простой девчонкой, то запорол бы меня фашист проклятый, а потом всё равно сделал бы своё дело, как с девочками на той самой полянке. Но только я партизанка, и так просто им не уйти. Хоть одного фрица убить – уже помощь великая, а их тут вона сколько, ещё самогоном наливаются, палачи проклятые…

Я ползу в сторону тачанки, решаю её так называть. Темнеет постепенно, но мне не страшно, потому что я партизанка, а передо мной враг. И этот враг должен лежать в земле – за маму, за Алёнку, за Катю! Странно, но конь, впряжённый в телегу, никак на меня не реагирует. Я растягиваюсь на свежем сене, которым укрыто дно, ещё раз рассматривая врагов. В пулемёт заправлена лента, и только предохранитель стоит. Головотяпство знатное, товарищ командир бы за такое точно не похвалил. Ну а мне легче.

Ещё даже не понявшие, что за щелчок донёсся до них от телеги, гадины фрицевские начинают умирать. Они не стремятся упасть на землю, а начинают носиться по двору, как идиоты. Пулемёт бьётся в моих руках, грозясь соскочить с борта телеги, но я пока справляюсь, хотя силы у меня мало. Хорошо, что он разболтанный немного, потому что пули веером ложатся, попадая и в ни в чём не повинных коней. Кажется, проходит мгновение, а все полицаи уже дохлые лежат.

Теперь, как дядя Петя учил, надо проверить, действительно ли сдохли, и оружие забрать. Ну и еду, конечно, потому что здесь-то точно оставаться нельзя. Надо к нашим, а где те наши находятся – бог весть. Но скорей всего, на востоке. Поэтому попробую на телеге сколько возможно, а там – лесами пойду…

И вот только осознав, что полицаи дохлые, я забираюсь обратно на телегу и горько плачу.

***

Телега летит по дороге, я всё настёгиваю вожжами коня, такого совсем не ожидавшего, а вокруг как вымерло всё. Необычно это, вот просто совсем необычно: ни фрицев, ни партизан – никого. Пару раз мне встречаются будто вымершие деревни. Остановить меня никто не пытается, при этом я останавливаюсь, чтобы напоить коня да сухарик погрызть, ну и воды набрать.

Какое-то всё нереальное вокруг, как будто я во сне скачу, странно даже. Вот, наконец, ещё одна деревня, тоже пустая… А нет, не пустая. Осадив коня, притормаживаю у избы, где старик какой-то сидит на скамейке небольшой. Он в пиджаке, на котором ордена странные развешены – крестообразные, как будто царские. Я с наганом в руке подхожу к старику.

– Добрый день, – здороваюсь я с ним, поглядывая по сторонам.

– Добрый, ежели не шутишь, – отвечает он мне с усмешкой. – Поесть ищешь, али что?

– Узнать, где наши, – объясняю я ему.

– А это смотря, кто тебе наш, – хмыкает он мне в ответ. – Кому-то Краснов «наш», а кому-то и Махно. Тебе какого?

– Наши – советские, – объясняю я, задумавшись о том, почему старик фамилии Гражданской называет. – Красная Армия, – добавляю я.

– Советские, говоришь… – вздыхает он. – Тогда правильно скачешь, по той дороге и надо, да… Вот только порадуются ли они тебе?

– Всё лучше, чем фрицы поганые, – усмехаюсь я, не опуская револьвера. – А день нынче какой?

– Да двадцать пятое мая уже… – вздыхает он, а потом заставляет чуть ли не выронить оружие. – Одна тысяча девятьсот двадцатого года.

Нет! Такого не может быть! Может, он врёт? А зачем ему врать-то, да ещё и так? Но тогда… тогда мамочке два года, а Катенька и Алёнка ещё даже не родились. Револьвер в моей руке опускается и очень плакать хочется, потому что… Куда теперь спешить? Стоп, сейчас же Гражданская идёт, а я её хорошо знаю, можно же уберечь товарищей от ошибок! Нужно спешить! Но стоит мне только повернуться спиной к деду, как он приглушённо охает. Наверное, кровь проступила, но это и неважно, сейчас моё платье само по себе повязка.

Я забираюсь в телегу и продолжаю движение. Только затем понимаю, что сваляла дурака, не спросила, где нахожусь. Хорошо бы выйти в полосе первой конной… Там я много кого знаю по именам, потому что наш учитель у самого Будённого служил! А им мне есть что сказать, изображу, что узнала важную информацию, тогда и поверят, да, правильно!

Наверное, надо будет остановиться и дальше по лесам, потому что в одно лицо я фронт не прорву. Встану где-нибудь, где белых поболе, и накрошу, сколько ленты хватит, а потом убегу. Решив, что так правильно, несусь дальше, слыша уже не только далёкую, но и близкую орудийную пальбу. Значит, линия фронта близко, надо подобраться поближе, очень надо…

За пригорком открывается небольшой лес, за которым в чистом поле стоят пушки. Значит, можно поставить телегу в упор, рядом с деревьями, а когда патроны кончатся, в лес уйти. Там не достанут, кишка у беляков тонка, я это точно знаю. Какое-то у меня весёлое такое состояние, наверное, это потому, что наплевать мне на смерть. Гражданская вокруг или же новая фрицевская игра – я просто накрошу их побольше, а потом будь что будет.

Спине неожиданно становится больнее настолько, что голова кружится и во рту металлический вкус появляется. Ну хирургов здесь нет, бинтов тоже – помру, так помру, хоть чего полезного перед смертью сделаю. Побили меня сильно, видать, ну да за себя я уже отомстила, а теперь и за других отомщу.

Выставляю телегу так, что от позиций, где беспечные артиллеристы куда-то палят, меня не заметно. Видно, что не фрицы, у тех и охранение есть и много чего ещё, а эти считают, наверное, себя бессмертными – вот и хорошо. Я ложусь в телегу, меняю ленту, хотя второго номера у меня нет, но, надеюсь, не заклинит. И вот тут как раз откуда-то доносится «Ура». Артиллеристы начинают бегать активнее, значит, пришло моё время.

Первая пристрелочная очередь ложится хорошо, ну а потом я бью по мечущимся, не понимающим, откуда стреляют, врагам. Огонь смолкает, не до пушек им, а я всё стреляю, пока пулемёт работает. От сотрясения становится всё больнее, я уже и не вижу, куда бью, потому что голова кружится, перед глазами темнеет, но падаю на дно я только тогда, когда вижу красный флаг.

Чёрная река несёт меня куда-то, слегка покачивая, пока, наконец, не приносит чьи-то голоса. Я ощущаю себя лежащей и, судя по всему, перебинтованной. Глаза открываются с усилием, хочется пить, даже слишком, как будто я не пила весь день. Но я всё-таки осматриваюсь, увидев что-то похожее на нашу санитарную землянку. Рядом со мной женщина какая-то, она сидит, поглядывая на меня.

– Очнулась, – улыбается тепло. – На-кось, попей.

Она подаёт мне кружку, приподнимая, чтобы помочь попить какой-то удивительно вкусной воды. Я медленно собираюсь с мыслями, потому что не знаю, где оказалась. Ну беляки, положим, меня бы вряд ли спасать стали, скорей пристрелили бы, а вот наши… В это время, учитель говорил, не было ещё особого отдела, а было… Гепеу или чека? Не помню, но попробуем со второго, может простят незнание.

– Мне… – с трудом набираю воздух. – Из чека кого-нибудь позовите… Очень нужно…

– Героическая ты наша, – вздыхает она. – Погодь-ка, сей минут позову.

Говорит она немного странно, что убеждает меня – я действительно в Гражданской, и, значит, надо предупредить о предательстве. Всё-таки не люблю я предателей, а тут несколько дней осталось. Всех бы расстреляла, да не подняться. Судя по слабости, завод у меня кончился… эх… сейчас буду своим врать, потому что в правду никто не поверит. Но тут мои раны за меня скажут, так что всё ладно будет.

Появляется дядька в кожаной куртке, перепоясанной ремнями. Вот интересно, не жарко ему? Он подходит ко мне поближе, садится на стул, заглядывая мне в глаза. Прямой у него взгляд, открытый, может, и поверит… Я же для него, вроде, своя?

– Ну, что принесла героическая девочка, пострелявшая беляков? – улыбается он мне вдруг. – Не просто ж так ты меня позвала?

– Я… – сглатываю, будто боюсь чего-то, но не боюсь уже, отбоялась я своё. – Я важное услыхала! А меня поймали, но я всё равно убежала!

– Вот чего тебя так иссекли… – кивает он, считая, наверное, что всё понял. – Что ты услыхала?

И вот тут я ему рассказываю, что услышала, как договаривались о предательстве люди какого-то Яковлева², который, вроде, у Деникина воевал, а теперь в Красной Армии казаками командует. И вот они хотят на польскую сторону перейти. При этом я говорю и когда, и где, и ещё деталей об этом предателе, чтобы достоверно было. А чекист становится хмурым, хорошо понимая, что именно это значит. Он меня хвалит, гладит и моментально исчезает, а я раздумываю о том, что теперь будет.