Для ответа на этот вопрос необходимо определиться: а как, собственно, решалась проблема снабжения русских ратей в те времена? Простейший и самый древний способ – переложить ее разрешение на плечи самих служилых людей, пускай они сами озаботятся тем, чтобы взять с собой в поход необходимый провиант для себя и фураж для своих коней, боевых и вьючных. Так, приняв решение отправиться в поход на непокорных казанцев, юный Иван IV и Боярская дума осенью 1545 г. отправили в Новгород грамоту, согласно которой новгородцы должны были «нарядити» почти 2 тыс. конных людей и 2 тыс. пищальников, половину – конных, а другую – пеших. При этом в грамоте указывалось, что «те б пешие пищалники были в судех, а суды им собе готовити собою; а у конных людей, и у пищалников у конных, суды были ж, в чем им корм и запас свой в Новгород в Нижней провадити»^[27]. Другой пример – в 1553–1554 гг. царским указом посошным людям из Углича, Дмитрова, Зубцова, Белой и Твери, которые должны строить и ремонтировать засеки под Тулой, «корму тем посошным людем велено с собою имати своего и конского до тех мест, как лес листом оденетца…»^[28]. Третий, не менее характерный случай – в преддверии Полоцкого похода Иван Грозный «по городом велел послати грамоты, чтоб дети боярские по тем местом, где которым велено были, однолично были и запас пасли на всю зиму и до весны…» (примечательно, что формулировка эта от века практически не менялась – достаточно сравнить это требование с аналогичным предписанием служилым людям, но датированным 1673 г.: «И всяких чинов служилым людем сказать, чтоб они к нашей государевой службе были со всем наготове, лошади кормили и запасы пасли…»^[29]). При этом в грамоте четко были оговорены и сроки начала кампании, «Николин день осенний», и, как видно из цитаты, ее примерная продолжительность (то есть предполагалось, что кампания продлится с 6 декабря и до 1 марта, три месяца).^[30]

Столь же древним, как и первый, способом снабжения ратей (и, надо сказать, неплохо с ним уживавшимся) были реквизиции (или, как их именовали в летописях и актах, «силное имание») провианта и фуража у местного населения проходящими войсками. Его порядок хорошо просматривается из актовых материалов. Так, в 1564 г. Иван IV выдал игумену Чудова монастыря Левкию с братиею «жаловалную» грамоту, из текста которой следовало следующее: «А наши князи и бо[яре, и дети боярские, и ратные], воеводы, и ловчие, и псари, и бобровники, и всякие ездоки в тех их селех и в деревнях не ставя[т]ца, [ни к]ормов, ни подвод, ни проводников у них не емлют. И гонцы мои подвод, ни проводников у них не емлют же, опричь ратных вестей»^[31]. Таким образом, проходя через города и села, ратники имели право требовать с поселян и посадских не только «корм», но еще и подводы и проводников-вожей.

На неприятельской же земле действовал в полную силу пресловутый принцип «Война кормит войну». Характерным примером тому может служить зимний 1534/35 г. поход русских войск в Великое княжество Литовское во время Стародубской войны 1534–1537 гг., длившийся с конца ноября по начала марта (те самые три месяца, как Полоцкий и целый ряд других походов – в первую очередь зимних!). За это время государевы воеводы огнем и мечом опустошили «королеву державу» «от Смоленьского рубежа» до «Немецкого», «у городов посады жгли, и волости и села королевы и панские жгли, а людеи пленили без-численно множество, а животину секли и многих людеи побили». В итоге, по словам летописца, русское «воинство, цело и здраво приидоша в Опочку с великою корыстию и со многим пленом…»^[32].

Из этого (и других, подобных ему) описания картина нашествия представляется достаточно четкая. Держа главные силы и обоз-кош в кулаке, воеводы рассылали посменно во все стороны от главного маршрута отряды детей боярских и их послужильцев «в зажитье»^[33], и те решали проблему снабжения себя провиантом и фуражом, попутно и набирая полон и животы, опустошая и разоряя все на своем пути.

В том же духе решали проблему снабжения государевы воеводы и во время осад, которыми так богата русская военная история той эпохи. Примером тому могут служить действия Ивана III в конце 1478 г., когда он осадил Новгород. Подступив к городу, в воскресенье 30 ноября он «велел всем воеводам по корм посылати людеи половину, а другую у себя оставляти, а срок им по корм 10 днеи, а в 11 в четверток по Николе дни всем быти под городом, где бы хто ни был»^[34]. Порой такие «фуражировки» превращались в серьезные военные экспедиции, которые поручались опытным и заслуженным военачальникам. Так было в 1456 г., когда Василий II, выступив против Новгорода, «на Русу послал изгонную рать», или в 1471 г., когда наступлению главных сил московской рати предшествовали действия такой же «изгонной» рати князя Д. Д. Холмского (который по государеву наказу «распустиша воа своя на многие места жещи и пленити и в полон вести и казнити без милости»), или зимой 1549/50 г., когда Иван IV, «идучи х Козани… послал воевод своих для своево дела и земского… козанских мест воевати и кормов добывати»^[35].

Проблемы со снабжением могли частично (или полностью) перекладываться на союзников. Так, в 1473 г. псковичи взяли московское воинство на полное содержание, «начаша к ним на Завеличье по чередам вожити ис коньчов» «корм, хлеб и вологоу и мед и пиво, и конем своим овес, и сено…», а затем, после 9-недельного стояния во Пскове, еще и обеспечили снабжение уходящего великокняжеского войска «до роубежа»^[36]. Спустя четыре года, в ходе кампании на северо-западном направлении в 1477–1478 гг., Иван III предложил псковичам «послоужить» ему. «И псковичи же и всем князю великомоу в тыа часы по его словоу, и хлеб, и мед и моуку пшеничноую и колачи и рыбы пресныа, все сполоу покроутивь, своими извожникы к немоу послали», не говоря уже о том, что многие псковские купцы-«маркитанты» на свой страх и риск отправились в лагерь великого князя «с иным товаром с разноличным с многым…»^[37].

Кроме того, ратные могли рассчитывать также и на содействие местных властей. Последним указаниями великого князя вменялось в обязанность собирать по ямам запасы провианта и фуража с последующей раздачей их проходящим войскам во избежание эксцессов (как было сказано в грамоте Ивана IV, чтобы «крестьянству того для дорогою силы и грабежу кормового не было»^[38]), связанных с «силным иманием». Как вариант, собранные припасы могли на «срубленных» с сох телегах отправляться на «передовую» (в кампанию 1535 г. псковичи не только «нарядиша» на государеву службу 900 пищальников, но еще и снарядили «3000 конеи оу телегах и человека на кони, и 3000 четвертеи овсянои заспы, толокно, 3000 полтеи свинины, 3000 четвертеи солоду, 360 четвертеи горохоу, а семени ко[но]пляного 360 четвертеи» для гарнизона возведенной на озере Себеж крепости Ивангород^[39]).

Конечно, эта повинность тяжким грузом ложилась на плечи тяглецов (повествуя об упоминавшемся выше зимнем походе 1534/35 г., псковский летописец отмечал, что «царь (сибирский царевич Шах-Али б. Ак-Доулет. – В. П.) шол на Псков, а по ямом корм давали, во Псков им не велели быти (чтобы не иметь проблем с «силным иманием»? – В. П.), и псковичи царю и с тотары давали корм в оулазных нивах; и бысть во Пскове того году побор велик, таков не бывал во Пскове…»^[40]), но лучше так, чем терпеть постоянные самочинные поборы и реквизиции со стороны проезжих ратных, от которых целый уезд и волость быстро пришли бы во всеконечное запустение и разорение.

Наконец, великокняжеская власть могла взять содержание ратных и на себя. Чуть ли не хрестоматийный пример относится к осени 1469 г. Тогда, после тяжелого и кровопролитного набега на Казань, великий князь Иван Васильевич «пожаловал» пробившихся сквозь татарскую судовую рать устюжан, выслав им своего «запасу» «семь сот четвертеи муки, да триста пудов масла, да триста луков, да шесть тысяшь стрел, да 300 шуб бораньих, да триста однорядок, да триста сермяг» на «зимованье» под Казанью^[41].

Казалось бы, при столь разнообразных источниках получения «корма» проблема снабжения должна быть относительно легко решаема. Возможно, именно так думал и великий князь Владимирский и Тверской Михаил Ярославич, когда в 1316 г. попытался было наказать непокорных новгородцев и отправился на них походом со «всею силою Низовьскою» (выделено нами. – В. П. Важная деталь – великий князь поставил под свои знамена весьма значительные по тем временам силы!). Однако новгородцы мобилизовали все свои силы, и князь Михаил не рискнул вступить с объединенной новгородской ратью в «прямое дело», «не дошед города, ста в Устьянех (Устьянский погост Деревской пятины находился в 50 верстах от Новгорода. – В. П.); и тако мира не возма, поиде прочее, не успев ничтоже». При этом великокняжеская рать, проев за время бесцельного стояния взятые с собою припасы и опустошив местность, на обратном пути «заблудиша в озерех и в болотех; и начаша мереть гладом, ядяху же и конину, а снасть свою пожгоша, а иное пометаша: и приидоша пеши в домы своя, приимше рану немалу…»^[42].

Где кроется корень проблем, с которыми столкнулся князь Михаил и с которыми он и его воеводы не сумели справиться? Похоже, что князь и его воеводы несколько недооценили сложность организации снабжения большого войска. Действительно, случаев, когда в поход выступало разом более 10 тыс. ратных (не считая обслуживающего персонала – всякого рода обозной прислуги и пр.), в русской средневековой истории немного. Даже в знаменитой Куликовской битве, которая вошла в историю как образец эпического противостояния, с русской стороны, как показывают расчеты, принимало участие никак не больше 10 тыс. бойцов, а скорее всего, существенно меньше^[43]. В тех же случаях, когда летописи дают более или менее точные сведения, счет идет на сотни, в лучшем случае на первые тысячи ратников. Так, псковичи в 1426 г., во время конфликта с великим князем литовским Витовтом, послали на помощь осажденной Опочке полсотни бойцов «снастной рати», а главная псковская рать во главе с посадниками Селивестром Леонтьевичем и Федором Шибалкиным вступила в бой с войсками Витовта, имея в своем распоряжении 400 ратников. Князь Василий Юрьевич в 1435 г. взял Вологду, имея «дружины» 300 человек, а его брат Дмитрий Шемяка имел в своем распоряжении в 1436 г. около 500 дворян. Литовский князь Александр Чарторыйский, не желая присягать Василию II, в 1461 г. покинул Псков, где он пребывал на положении служилого князя, и увел с собою «двора его кованой рати боевых людеи 300 человекъ, опричь кошовых…» Наконец, в печально знаменитом сражении под Суздалем летом 1445 г., в котором Василий II был разбит татарами и пленен, его «полк» вместе с «полками» его вассалов князей Ивана Можайского, Михаила Верейского и Василия Серпуховского насчитывало менее 1 тыс. всадников. Пришедший к ним на помощь владимирский «полк» воеводы Алексея Игнатьевича насчитывал 500 ратных. Противостоявших им татар было, по сообщению летописца, 3,5 тыс.^[44] При этом, как правило, кампании были краткосрочными и ратям приходилось действовать рядом с родным домом.

Между тем характерной особенностью Восточноевропейского театра военных действий была невысокая плотность населения и неразвитость инфраструктуры, существенно затруднявшая снабжение войск, действовавших здесь^[45]. Согласно расчетам генерал-интенданта 1-й русской Западной армии Е. Ф. Канкрина, тот самый принцип, когда война кормит войну, более или менее удовлетворительно работает только в том случае, если плотность населения на предполагаемом театре военных действий составляет не меньше 2000 человек на 1 квадратную немецкую милю (или примерно 35–36 человек на км²). Такая плотность населения характерна для наиболее развитых регионов Западной, но никак не Восточной Европы. Так, в начале XVIII в. в Ломбардии этот показатель составлял 55 человек на км², во Франции – 39, Силезии – 31, Пруссии – 15, тогда как в Речи Посполитой – 8, а на западе России – 6^[46]. И в рассматриваемый нами период ситуация на той же Новгородчине в лучшую сторону никак не отличалась. В упомянутой выше Деревской пятине в начале 40-х гг. XVI в. деревни-однодворки составляли почти 45 % от общего числа сельских поселений, двухдворки – несколько больше 31 % и чуть больше 16 % – трехдворки. Больших сел, насчитывающих более 20 дворов, было всего лишь 0,1 %^[47]. Качество же русских дорог давно уже стало притчей во языцех, и весенне-осенняя распутица не раз становилась непреодолимым препятствием для передвижения не только войск и обозов, но даже одиночных всадников, как это было, к примеру, осенью 1559 г.^[48] При чем тут распутица – исходя из контекста летописного свидетельства, Михаил отправился на Новгород «со всею силою Низовскою» летом 1316 г., причем, скорее всего, во второй его половине, чтобы можно было фуражироваться по ходу дела, «имая силно» провиант и фураж у крестьян и занимаясь потравой полей.

Однако внушительная военная демонстрация не испугала новгородцев, севших в осаду, и Михаил не рискнул атаковать. Простояв бесцельно в Устьянах несколько недель в ожидании капитуляции мужей новгородских, ратники Михаила употребили взятый с собой съестной припас, а «силное имание» для удовлетворения потребностей столь многочисленной армии нужного количества «корма» дать не могло. Легко представить, к примеру, размеры луга, на котором нужно прокормить лошадей, скажем, 10-тысячной армии, не говоря уже о более многочисленных ратях (притом что сын боярский должен был выступать «в далной поход о дву конь» как минимум^[49]). А дальше осень, дожди, распутица и то, что можно назвать «синдромом Старой Смоленской дороги» – численность собранной великим князем армии обернулась против нее самой. Возвращаясь по опустошенной прежде дороге (русский полковник И. В. Вуич в 1850 г. писал, что при фуражировках войска «редко обращают внимание на сохранение тех предметов, которые не могут захватить с собою, и потому от небрежения истребляется гораздо более припасов, чем сколько их идет действительно на потребности войск, и средства края гораздо скорее истощаются, чем при других способах»^[50]), полки Михаила столкнулись с невозможностью решить проблему снабжения обычными способами и оказались в безвыходном положении.

Очевидно, что ставка на фуражировку и снабжение с местности («силное имание»), по которой проходила «Низовская сила», в данном случае дала сбой. И это, кстати, не единственный подобный случай. Так, оправдываясь перед Иваном III за неудачу под Смоленском осенью 1502 г., его сын Дмитрий Жилка, командовавший осаждавшими город государевыми полками, заявил, что во всем-де виноваты «многые дети боярские подступали под град и в волости отъежщаа грабили без его ведома, а его не послоушашя»^[51]. Очевидно, что затянувшееся «стояние» под смоленскими валами (поход начался 14 июля, а завершился 23 октября 1502 г.) очень скоро привело к тому, что и запасы, взятые с собой детьми боярскими и посохой, были использованы, и ресурсы Смоленского уезда израсходованы, а непрерывные дожди и распутица помешала организовать подвоз провианта и фуража. Отсюда и проблемы с дисциплиной, и падение боеспособности русского войска. Схожая ситуация случилась в 1518 г., когда русские полки осаждали Полоцк. Опустошение местности из-за затянувшейся осады и невозможность наладить снабжение по причине непогоды очень скоро привели к тому, что в лагере осаждавших начался острый недостаток провианта и фуража. Псковский летописец с горечью писал, что среди осадивших Полоцк русских ратников «бысть глад велик, колпак соухареи в алтын и боле, и коневыи корм потому ж дорог был…»^[52].

Мы не случайно привели три этих примера, ибо что в 1316 г., что в 1502, что в 1518 г. проблемы со снабжением испытывало большое, насчитывавшее порядка 10 тыс. и даже более ратных (не считая многочисленной обозной прислуги) и еще больше коней, войско. Но то, что во времена Михаила Тверского и Василия Темного было из ряда вон выходящим случаем, при Иване III и тем более при его внуке Иване IV стало нормой. С одной стороны, как отмечал отечественный историк А. Смирнов, «военная централизация (на Руси. – В. П.) была достигнута гораздо раньше, чем политическая или экономическая, – уже при Иване III»^[53]. Этот тезис поддержал Ю. Г. Алексеев, который, подводя итоги своего анализа военной политики Ивана III, писал, что «старая система межкняжеских военных конвенций не была отменена формально, но была ликвидирована фактически… Политика Ивана III привела к созданию новой структуры – единого Российского государства, обладающего суверенными правами на всей своей территории. Этот основной факт решающим образом повлиял на военную систему Русской земли… Совокупность княжеских ополчений превратилась в единое российское войско под единым командованием и централизованным руководством»^[54]. С другой стороны, во 2-й половине XV в. Россия втянулась в процессы, связанные с военной (или «пороховой») революцией, характерным признаком которой, как уже было отмечено выше, стало увеличение численности армий – как вообще, так и полевых. Уже Василий II Темный на закате своего правления мог выставить в поле без особых проблем рать, насчитывающую несколько тысяч всадников. Что уж тогда говорить об Иване III, в распоряжении которого оказались после покорения Новгорода и Твери и подчинения Рязани и Пскова ресурсы практически всей Русской земли! Это, конечно, не 90 тыс. конных и пеших воинов, как полагал Ю. Г. Алексеев^[55], но послать на своих неприятелей 15–20-тысячную рать (имея при этом еще и сильный резерв на всякий случай) ему было вполне по силам^[56]. Внук же Ивана III, Иван Грозный, обладал и того большими возможностями. Анализ росписи Полоцкого похода 1562–1563 гг., пожалуй крупнейшего военного предприятия его правления, позволяет предположить с высокой степенью вероятности, что в нем с русской стороны участвовало до 40–50 тыс. «сабель» и «пищалей» (не считая посохи и «кошовых»)^[57].

Рост численности полевых армий на порядок совпал по времени с изменением их внутренней структуры. В свое время Герберштейн писал о том – изрядно, правда, «приукрашивая» действительность, – что московиты в походах не используют пехоты и артиллерии^[58]. Однако уроки битвы под Оршей в 1514 г., в ходе которой конная русская рать была разгромлена польско-литовским войском, состоящим из трех родов войск, были московитами быстро учтены. И вот на берегах Оки летом 1532 г. Василий III в ожидании татарского набега собрал «княжат и дворян двора своего и детей боярскых изо многих городов безчислено много; а наряд был великой, пушки и пищали, и ставлены на берегу на вылозех, от Коломны и до Коширы, и до Сенкина, и до Серпухова, и до Колуги, и до Угры, добре много, столко и не бывало…»^[59]. Иван же Грозный приводит с собой под Полоцк наряд «болшой», «середней и лехкой», а вместе с ним и 10–12 тыс. пехоты (стрельцов, казаков и даточных людей), вооруженной по преимуществу огнестрельным оружием^[60]. Последних же нужно было снабдить не только провиантом и фуражом (поскольку изначально московская пехота, оснащенная огнестрельным оружием, для скорости была посажена на коней или перевозилась по двое-трое на телегах/санях – если не было возможности доставить ее на «передовую» водой, «в струзех»), но и свинцом, порохом-«зельем» и прочим подобным припасом. О размерах этого припаса свидетельствует пара характерных примеров из бюрократической переписки. Так, в уже упоминавшейся грамоте о наборе пищальников с Новгорода для казанской экспедиции ратники должны были взять с собою для своих пищалей еще и по 12 фунтов «зелья» и столько же свинца на человека^[61]. В октябре же 1555 г. новгородским дьякам была послана царская грамота с наказом всячески содействовать присланным московским пушкарям в изготовлении железных 600 ядер, а также предоставить им следующие материалы (очевидно, для последующего использования ядер): «Десять холстов, да триста листов бумаги добрые болшие, которая толста, да двадцать два пятка лну мягкого малого, да восм ужищ лняных, по двадцати сажен ужищо… да восм коробок на ядра и на мешки, да осмеры возжи лычные, да двадцать гривенок свинцу, да восм овчин…»^[62]