Туке вернется в свою безразмерную квартиру, где будет дотлевать его прощальная вечеринка. Вот только его там ждать уже никто не будет. Даже Рени. С пыльцой синтетического кокаина на верхней губе, она будет кокетничать на балконе с Младеном Арвидой – их новым временным другом, который практиковался в участке Рени, получив годичный перевод из соседнего Тихоокеанского комплекса «Isistius labialis», где проживало около двенадцати миллиардов человек, причем их проблемы с нижними ярусами были куда серьезней, чем в «Galeus longirostris». Поэтому Младен Арвида и оказался в участке Рени. На работе они обменивались опытом, и это Туке мог понять, но вот что Арвида делает в его квартире – нет. Еще и на балконе. С Рени. Она смеется. В левой руке дымится сигарета, в правой… Ладонь правой теряется где-то в районе пояса Арвиды, проскальзывая в брюки. Ревности нет. Туке просто стоит и смотрит. Немного обиды, но не на Рени, а на главу отдела хронографов Луизу Белоу. Если бы не она, то сейчас он бы проходил подготовку к прыжку.

Гнев вспыхивает и гаснет. Снова вспыхивает и снова гаснет. И все это под смех Рени. Если не считать ее правой руки в брюках Арвиды, то со стороны это выглядит как разговор друзей, разве что стоят они слишком близко друг к другу. И никакой ревности. А возможно, в этом времени и не может быть ревности? Вся ревность осталась в прошлом. Все чувства остались в прошлом.

Человек слез с дерева, укротил огонь, приручил животных, построил дом и завел семью. Потом семьи объединились и построили города. Появились первые науки и школы. Человек развивал себя, хотел стать умным. Он был искателем, исследователем. Но потом городов и школ появилось слишком много, и «Человек пытливый» стал «Человеком циничным». Наука сделалась громоздкой и недоступной. Наука перестала служить человеку и начала служить себе самой. А человек… Человек и не заметил, как из хозяина науки стал ее слугой. Из искателя и бунтаря, укротившего огонь, он превратился в меланхоличного теоретика. Огонь в глазах людей погас. Наука интегрировалась в жизнь, превратив чувства и эмоции в кодированный набор чисел, поставив тем самым людей на одну ступень с машинами, программами. И в какой-то момент стоящие у власти люди перестали видеть разницу между поддержанием порядка и тотальным контролем. Законы превратились в запреты, охрана жизни – в штрафные санкции. И переломным стал двадцатый век.

Об этом знает каждый хронограф, правда не каждый любит работать в этом периоде. Например, коллега Тилдона Туке – Жозе Фрай, предпочитает более поздние годы, когда кризис роста населения подошел к концу, а планета была уже загрязнена так сильно, что не было смысла пытаться спасти растительный и животный мир. Семьдесят миллиардов человек, как саранча сновали по земному шару, уничтожая все, что попадается на пути. Потом началась война – хаотичная и бессмысленная. Но война помогла людям вспомнить, кто они, очнуться, обратить оружие во благо. Так появились первые опреснители морской воды, заменившие вымершие леса, первые фабрики по производству химических продуктов питания. И так появились первые жилые комплексы, построенные в океанах. Гигантские командные центры, отстроенные военными, приняли выживших людей, позволив им оставить разоренные, усталые земли. Так началась новая жизнь…

Именно этот период истории будет нравиться Жозе Фрай больше всего… Но она никогда не скажет, что верит в реальность перемещений во времени. В то, что хронографы каким-то образом попадают в дотлевающие остатки времени – да, но чтобы один из людей минувшей эпохи заметил хронографа, заговорил с ним… – сто раз нет. Уж тем более случись с Жозе Фрай нечто подобное, не выложила бы она об этом нейронному психологу…

Вот о чем думает Тилдон Туке, стоя на балконе своей необъятной квартиры, в то время как Рени мило беседует с их общим временным другом Младеном Арвида. «Нет, нельзя просто стоять здесь и ждать, что будет», – думает Туке, продолжая смотреть на пару в дальнем конце огромного балкона. Будущее уже здесь. Оно рвется в реальность. Еще пара минут, и настоящее станет прошлым. Туке чувствует себя призраком, тенью своего времени.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Рени.

Туке видит, как она идет к нему, причем ее правая рука продолжает оставаться в брюках Арвиды. Но разве такое возможно? Темнота – самый изощренный обман всех времен. Рени понимает, что спутал руку Рени с заправленным в брюки светлым галстуком Арвиды и начинает краснеть.

– Что-то случилось? – тревожно спрашивает Рени.

– Луиза Белоу решила, что будет лучше, если я пропущу прыжок, – говорит Туке.

Он идет в спальню, стараясь не раздавить бутылки с алкоголем и упаковки с синтетическими наркотиками. Квартира размером с футбольное поле кажется бесконечной и какой-то чужой. Туке чувствует себя призраком в своем времени, тенью, как это происходит, когда он прыгает в прошлое. Но ведь сейчас он не в прошлом. Да. Сейчас он должен готовиться к прыжку. А эта квартира. Сейчас здесь должны быть другие люди. Не он. Но Маре Ковач поставила крест на его прыжках. Он доверился ей, а она сдала его Луизе Белоу.

Где-то на полпути между спальней и балконом Туке решает, что не может молчать. Он обязан встретиться с Маре Ковач и высказать ей все, что о ней думает.

– Уже уходишь? – спрашивает Рени, останавливая Туке на выходе из квартиры.

Он смотрит на нее, пытаясь понять: то ли Рени может читать его мысли, то ли чувствуя за собой какую-то вину, боится, что он может обидеться и уйти.

– Хочу поговорить с нашим нейронным психологом, – говорит Туке.

– И все? – спрашивает Рени.

– И все.

Она кивает, делает шаг в сторону, открывая путь к входной двери.

– А ты думала дело в другом? – спрашивает Туке.

– Нет. Просто… Ты ведь никогда прежде не возвращался так внезапно.

Рени смотрит супругу в глаза. Этот взгляд вызывает усталость. «Нет, – думает отрешенно Туке, – я не могу быть призраком в этом мире. Весь этот мир – призрак, сон». Туке обнимает Рени за плечи и целует в пропахшие сигаретным дымом волосы. Рени улыбается.

– Ты ведь не будешь делать глупостей? – спрашивает она.

– Нет, – говорит Туке.

– Значит, я могу вернуться к друзьям?

– Можешь.

Туке остается один. Идея встретиться с нейронным психологом тает, становясь крайне глупой и неоправданной. Принять снотворное и выспаться – вот что сейчас главное. Поэтому Туке идет в спальню. Безразмерная кровать ждет его. Колыбель сна, манящая призраков, пожирающая призраков. И все эти простыни стального цвета…

Кровать стоит в центре комнаты. Окна закрыты. Опреснители работают исправно. Все, как и обычно, если не считать, что на кровати должны спать хозяева дома, а не посторонняя пара. Мир Левски лежит, укрытый простыней. Его молодая любовница по имени Мо, рядом с ним. Нагота не смущает ее. Ей вообще плевать на Туке. Она просто лежит и ждет. Туке не знает, платит ей Левски за эти встречи или просто предупреждает в дни облав, да сейчас ему и нет до этого дела. Мо не ассоциируется у него с женщиной. Левски не ассоциируется с другом. Это просто люди. Просто случайные знакомые, которых не должно быть в этой кровати. Но они есть. Они настоящие. Возможно, они всегда лежат здесь, когда хозяин уходит в агентство. И сейчас его возвращение для них, словно визит призрака после похорон. По крайней мере, для Левски это так. Для Мо происходящее всего лишь очередной день в ее странной жизни.

Она даже не удивляется, когда Туке подходит к кровати и ложится с другой стороны от любовников. Туке удивляется, почему делает это, а Мо – нет. Белая пыль синтетического кокаина рассыпана на подушках. Крохотных кристаллов так много, что у Туке начинает щипать нос и во рту ощущается горький привкус. Туке закрывает глаза.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Левски, спустя несколько долгих минут.

– Да, – говорит Туке, не открывая глаз.

Пауза. Тишина.

– Слушай, извини, что вчера ударил тебя, – говорит Левски.

Туке кивает. Глаза его закрыты.

– Ну… – мнется Левски, – раз уж ты здесь… Тогда мы, наверное, пойдем?

– Как хочешь.

– Как хочу? – Левски издает нервный смешок.

– Ничего такого… – говорит Туке, читая его мысли. – Просто это большая кровать… Как и вся квартира… Здесь никто никого не замечает.

– Да, – соглашается с ним Левски, поднимается с кровати и начинает одеваться.

– С тобой точно все в порядке? – спрашивает он Туке, перед тем как уйти. – Ты точно не убьешь себя или кого-нибудь другого? Просто у тебя такой вид… А я на работе насмотрелся всякого… Поэтому… – Левски видит, что Туке смотрит на него и смолкает. – Значит, все хорошо? – спрашивает он.

– Конечно, – монотонно говорит Туке и снова закрывает глаза.

Какое-то время он лежит, слыша отзвуки вечеринки, затем засыпает: крепко, беззаботно. Снов нет, вернее, Туке просто не запоминает их. Они плывут, как лица людей в толчее – ты идешь им навстречу, кто-то задевает тебя плечом, нос улавливает чье-то дыхание, глаза цепляются за случайный взгляд, и жизнь кипит, ты знаешь, что кипит, но детали не задерживаются в памяти. Толчея не делится на лица. Так и сон Туке.

– Я сварила тебе кофе, – говорит утром Рени. – Настоящий кофе, с земли. Понимаешь?

Туке понимает, но упоминание о земле, о суше приносит тоску. Сейчас он должен был готовиться к тому, чтобы покинуть комплекс. Прошлое ждет его, а он сидит и пьет кофе.

– Думаю, нужно избавиться от всего незаконного и вызвать в эту квартиру уборщиков, – говорит Туке.

– Боюсь, главным мусором в этой квартире будет все, что запрещено законом, – улыбается Рени.

Они выходят из дома вместе – Туке и его жена. Идут какое-то время рука об руку, затем система транспорта разделяет их, разносит в разные стороны. Туке ненавидит эти грязные пневмотоннели, по которым мчатся капсулы общественного транспорта, способные вместить в себя двадцать человек – так, по крайней мере, написано на дверях, когда входишь в общественный транспорт, но в действительности капсулы забиты до отказа.

От перегрузки нарушается моторика движения. Стабилизаторы сбоят. Особенно остро это чувствуется, когда пневмотоннели ныряют вниз. Если вам не повезло и вы сели в капсулу с нестабильным стабилизатором, то нужно крепче держаться за поручни или за соседа, чтобы гравитация не швырнула вас к потолку от резкого ускорения вниз. Экстренные пакеты, предусмотренные на случай тошноты пассажиров, заканчиваются в первые дни недели, а меняют их лишь по воскресеньям, когда активность общественного транспорта снижается до тридцати процентов. Жители комплекса либо сидят дома, либо пользуются собственными средствами передвижения.

Но управлять машиной в многоуровневой системе дорог крайне сложно, особенно если учесть, что магнитные генераторы часто сбоят, стоит только вовремя не проверить заряд в батареях. И в случае, когда у вас закончится энергия на уровне двухсотого этажа, то лететь вам вниз очень долго, если конечно, на одном из ярусов ваша машина не рухнет на крышу другому водителю. Тогда за дело возьмутся страховые фирмы.

Они защитят ваше имущество, но сдерут три шкуры за штрафы, потому что параллельно работают на правительство. А законов вы нарушите немало, взять хотя бы сплошное пересечение пары ярусов. Так что проще в случае удачного приземления на крышу другой машины просто сбежать. Тогда страховщикам придется раскошелиться, восстанавливая поврежденные вами машины, а вы заявите об угоне. Правда, потом вы навсегда попадете в черный список. Страховщики могут установить за вами слежку и крошечные рекламные баги, перегружая магнитные генераторы, будут следовать за вами на протяжении долгих месяцев. Конечно, страховщики скажут, что баги – всего лишь оплаченная реклама их конторы, но все знают, что летающие проекторы следят за людьми, собирают отчеты.

Все это происходит на средних ярусах, поэтому законы не запрещают страховщикам подобные слежки. Наоборот, тем, кто управляет миром, живя ближе к небу, куда проще оценивать обстановку в комплексе, просматривая отчеты страховых баг-машин, чем создавать собственную систему наблюдения. К тому же большинство баг-машин связаны с ближайшими участками, и в случае беспорядков, отряды подавления всегда смогут своевременно среагировать. Не было баг-машин лишь на нижних ярусах, но там и жизнь была другой. Хотя то, что показывали в капсулах общественного транспорта, пока они несли своих пассажиров на работу, редко соответствовало действительности.

Как-то раз Туке отправится в бар «Гамбит» на встречу с Анакс в тот день, когда телевидение в капсуле сообщит ему о беспорядках. На экране мелькнет улица, где находится «Гамбит», но когда Туке прибудет на встречу, ярус будет тих и спокоен.

– Удивлена, что ты вообще смотришь новости, – скажет на работе Нова Арья, когда Туке пожалуется на телевизионную дезинформацию.

Они долго станут разговаривать о том, какой была жизнь прежде, делая особый акцент на вышедшем из-под контроля авторском праве, когда под запретом стали не только бренды, а фразы и даже просто слова или нотные аккорды. Это похоронило литературу и музыку, но вдохнуло жизнь в нейронные модуляторы, использование которых всегда вызывало бурные споры, но не привело еще ни к одному запрету, если не считать строгого преследования распространителей нейронных наркотиков…

Потом как-то незаметно разговор Туке и Новы Арья перетек в поздний ужин, прощальные объятия, дружеский поцелуй… Вернее, сначала дружеский, а потом… В общем эту ночь они проведут вместе в ближайшем к агентству отеле, а утром притворятся, что ничего не было. Это случится спустя три месяца после того, как Туке откажут в прыжке во времени, и за две недели до начала подготовки к его следующему прыжку.

– Вижу, что вас что-то по-прежнему беспокоит, – скажет после очередного нейронного сеанса психоанализа Маре Ковач.

Туке не станет врать и расскажет о своей связи с Арья.

– Так вас беспокоит случайный роман с коллегой? – растеряется психолог.

– Меня снова отстранят от прыжка? – спросит Туке.

– Нет. За такое не отстраняют… Порицают, но не отстраняют, – она все еще будет хмуриться, но разрешение на прыжок Туке получит.

Это не будет случайностью или удачей. Это будет расчетом. За две недели до сеанса у Маре Ковач, Туке встретится с Анакс и попросит ее достать кодекс нейронных психологов и, если удастся, личный договор и должностные обязанности Ковач, после того как та заключила договор с агентством прыжков во времени. Анакс достанет все, что у нее попросят, только стоить это будет Туке больше, чем самая изысканная партия синтетических наркотиков, которую он когда-либо приобретал.

– Не жалеешь? – спросит Анакс. – Столько денег выкинуто на ветер.

– Если мне удастся обмануть Ковач, то это даже мало, – скажет Туке.

Его связь с Арья состоится раньше, чем он поймет, как действовать на сеансе у Ковач. Проверит Туке и то, какие последствия может повлечь информация о связи с коллегой. Последствия для него. Последствия для нее. Вернее, никаких последствий, если быть точным. Косые взгляды не убивают, да и не могла Ковач разглашать подобную информацию.

– Ну что, снова вернешься домой вместо того, чтобы прыгнуть в прошлое? – спросит в последний день прощальной вечеринки Рени.

Туке так и не поймет шутка это или нет, потому что с одной стороны Рени будет улыбаться, а с другой требовательно ждать ответа.

– Надеюсь, что не вернусь, – честно скажет Туке.

Волнуясь перед прыжком, словно в первый раз, он откажется от алкоголя и наркотиков. Даже сигарету не выкурит на прощание. Быть призраком в действительности, оказывается, иногда не так уж плохо. Особенно если мир, который ждет тебя, нравится тебе, а то, что ты оставляешь, уже успело стать пресным и ненужным.

– Навестишь меня, как только выйдешь из реабилитации? – спросит Нова Арья. – Можно будет выгадать пару дней… Рени ведь не знает точных сроков…

Они расстанутся на полуслове, полувзгляде. Была ли Нова Арья лучше Рени? Нет. Хуже? Тоже нет. Они обе были из настоящего. Обе реальны. И этим они проигрывали той, за кем наблюдал Туке – девушке из забытого двадцатого века.

Он прыгнет к ней в последнюю неделю лета. Вернее, прыгнет в ее эпоху – агентство лишь доставит его в сухую пустыню, где семьсот лет назад цвели апельсиновые рощи и формировался художественный центр мира. Да и о лете Туке вспомнит, только когда окажется в 1965 году. Призрак в каньоне Лорел.