Они выпьют энергетиков, отпустят пару шуток в адрес Луизы Белоу, а потом, когда Туке уже соберется предложить бывшему коллеге кислоту или синтетический кокаин, он увидит Анакс. Атмосфера и шум придадут обстановке какое-то ощущение нереальности. Туке увидит старую знакомую лишь со спины, но решит, что такие густые черные волосы, как у нее, нельзя спутать.
– Подожди меня здесь, – попросит он Аппена и начнет пробираться к Анакс.
Девушка исчезнет за спинами подростков, появится и снова пропадет. Когда Туке вновь увидит ее, она уже будет выходить из клуба. Он последует за ней, но догонит только в темной подворотне. Девушка окажется проституткой, напоминая Анакс лишь со спины. Лицо у нее будет каким-то мерзким, неестественным, похожим на резиновую маску. Туке извинится, скажет, что обознался, а когда проститутка схватит его за руку, не позволяя уйти, попробует откупиться от нее. В этот момент в подворотне появятся два агента отдела нравов и Туке арестуют вместе с проституткой.
Остаток ночи он проведет в камере в компании восьми проституток, двух трансвеститов и еще одного незадачливого клиента, который будет так пьян, что и после ареста продолжит считать, что находится в клубе.
Где-то в середине ночи с дежурства вернется Мир Левски – друг Рени, который не раз появлялся на вечеринках в доме Туке. Он приведет еще двух проституток, запихнет их в клетку, где уже и так будет тесно, а затем увидит Туке и громко рассмеется. Рассмеется не как друг, а скорее, как… как… как завистливый сосед, радуясь чужой беде. На всякий случай Туке попытается заговорить с ним, но Левски лишь всплеснет руками.
– Если бы я встретил тебя на улице с проституткой, – скажет он, – то можно было бы все уладить, а так… – Левски укажет глазами на дежурного и снова всплеснет руками, затем увидит еще совсем молодую проститутку, забившуюся в дальний угол и, позвав, узнает, как ее зовут.
Спустя четверть часа Левски вернется и уведет девочку на допрос. Назад она не возвратится. Уже в штатском Левски сам выведет ее из участка. Потом все как-то стихнет. Ближе к утру один из трансвеститов заснет стоя и будет храпеть так громко, что проститутка, из-за которой Туке оказался здесь, снимет туфлю и ударит трансвестита каблуком в лоб. Трансвестит охнет, прижмет ладони к лицу, увидит кровь и, громко вскрикнув, потеряет сознание. Проститутки заржут.
– А ну заткнитесь! – прикрикнет на них разбуженный дежурный.
К девяти утра их отведут к судье, выпишут штраф, если арест был первым, или отправят на исправительные работы, если до этого уже были приводы. Туке ограничится штрафом… Штрафом и изменой Рени.
– Ты что не мог найти себе нормальную бабу? – будет шипеть она, в то время как Туке будет сбивчиво объяснять, что это недоразумение. Объяснять, зная, что Рени сейчас не одна. Ответив на вызов, жена отключила видеоисигнал, но Туке слышал невнятный мужской голос, который, судя по всему, отпускал шутки в адрес его нелепых объяснений. Слышал, пытаясь сдержаться. Под конец разговора, так и не приняв оправданий, Рени скажет, что поживет пару дней у своего коллеги Клемента Алева.
– А ты сдай анализы, и когда будешь уверен, что не подцепил никакой заразы, позвони мне еще раз, – и связь оборвется.
Спустя две недели они помирятся и больше никогда не будут вспоминать то, что произошло в те дни. Живя с Рени, Туке вообще забудет, что такое ревность. Уважение – да, ревность – а зачем она? «Жизнь слишком коротка», – так, кажется, говорил один из музыкантов прошлого, за которым наблюдал Туке.
Работа вообще будет увлекать его намного больше, чем семейная жизнь. Эхо истории станет таким живым, таким настоящим, что когда двадцатичетырехлетний актер минувшей эпохи погибнет, попав в аварию, Туке не сможет сдержать слез. Не то чтобы он не знал, чем закончится жизнь этого человека, но… Позже Туке будет всегда вспоминать свою жену и ставить ее себе в пример. Да, она не будет плакать, не будет закатывать скандалы. Она просто сочтет себя обиженной, переспит с коллегой и вернется.
Туке встретится с Луизой Белоу и попросит ее в ближайшие годы не ставить его на реконструкцию исторических трагедий.
– Хлюпик! – рассмеется над ним чуть позже Рени, когда он, забывшись, расскажет о своем разговоре с Белоу. – Ты что, боишься смотреть, как умирают те призраки?!
– Во-первых, это не призраки. Чтобы ни говорили о прошлом, но когда ты там, все выглядит не менее реальным, чем здесь. Во-вторых, ты представить себе не можешь, сколько в наблюдаемой мной эпохе будет трагедий. Люди там вспыхивают и гаснут раньше, чем им исполнится тридцать.
– Тебе назвать имена тех, кто умер в нашей эпохе до тридцати? – скривится Рени.
– Знать о трагедии и видеть трагедию своими глазами – это совершенно разные вещи, – попытается защититься Туке.
Рени устало зевнет и посоветует ему поговорить об этом с кем-нибудь из коллег хронографов.
– Думаю, Нова Арья сможет понять тебя лучше, чем я, – скажет Рени.
– Ты ревнуешь? – растеряется Туке.
– Нет, просто вы, хронографы, такие хлюпики! – она улыбнется и предложить принять вместе душ. – Обещаю, никаких трагедий.
– Не хочу.
– Ты отказываешь мне?
Туке не ответит, уйдет на балкон и наглотается псилоцибина. Тучи сгустятся. Настоящие тучи. Туке будет лежать на спине и смотреть в небо, понимая, что небо из Чистилища не увидеть, и облака всего лишь галлюцинация, но… Но, может быть, каждая наша галлюцинация это ни что иное, как эхо прошлого или мыслей, которые плывут и плывут куда-то, как эти несуществующие облака высоко вверху.
Обиженная и отвергнутая Рени будет тоже плыть, но не в небе, а в нейронных социальных сетях. Туке почувствует, как разделится его сознание – одна часть продолжит наблюдать за облаками, другая за Рени. Причем облака будут горизонтом будущего, а Рени хвостом прошлого. Настоящим станет сам Туке, центром, где собирается прошлое и будущее.
Когда он очнется, жена будет уже спать. «А может быть, она легла сразу после душа?» – подумает Туке, глядя на выключенный нейронный модулятор. В голове мелькнет мысль, что было бы неплохо связаться с Арья и просто поговорить. Вот только вряд ли она захочет просто поговорить. Причем виной всему будет Рени, которая убедила себя, а заодно и всех остальных, что у Туке и Новы Арья что-то есть. И пусть эта связь, по ее мнению, имеет место быть лишь на нейронном уровне, но…
Туке примет душ и ляжет спать. Кровать в этой огромной квартире будет достаточно большой, чтобы супруги не беспокоили ночью друг друга. Как-то отрешенно Туке подумает о том, приводит в эту кровать Рени кого-нибудь или нет? Особенно, когда его нет дома. Два месяца большой срок. Туке закроет глаза, пытаясь заснуть…
Спустя неделю он соберет вещи и отправится в агентство для очередного прыжка в прошлое. На прощальной вечеринке он ограничится лишь парой бутылок запрещенного синтетического пива. Все будет каким-то пустым и холодным, если сравнивать с тем, что Туке видел в прошлом. Особенно пустые комнаты с высокими потолками и голыми стенами, в углах которых можно найти целые пакеты синтетического кокаина или ящики запрещенного спиртного. С какой-то безразличной усталостью Туке выйдет на балкон, увидит коллегу Рени – Мира Левски с девушкой и, извинившись, оставит их наедине. «Когда успел прийти Левски?» – подумает Туке, припоминая, как он отказался помочь ему в участке, затем Туке вспомнит молодую проститутку по имени Мо, которую вытащит из камеры патрульный.
– Да не может быть, – скажет себе под нос Туке, снова выглянет на балкон.
Девушка Левски и молодая проститутка окажутся одним лицом. Туке снова попытается вспомнить, когда пришел Левски и почему «в дневном свете» он не сразу смог узнать его «девушку». «А может быть, Левски и не здоровался с нами? – подумает Туке. – Может быть, он просто открыл дверь и сразу прошел на балкон? Но почему? Чтобы сэкономить на отеле? Интересно, есть ли у Левски жена? А дети?» Все эти мысли промелькнут за какое-то мгновение, потом Левски заметит Туке.
– Не знал, что тебе нравится подглядывать, – скажет он.
– Не нравится, – скажет Туке, стараясь не замечать какой-то неестественно белый в темноте зад Левски.
– Если не любишь подглядывать, тогда почему стоишь здесь? – спросит патрульный.
– Потому что это моя квартира и мой балкон, – разозлится Туке.
– Ты всегда ведешь себя так перед прыжком в прошлое?
– Веду себя как?
– Как будто стал центром мира, – Левски широко улыбнется. – Рени говорит, что ты невыносим.
– А еще она считает меня хлюпиком, – скажет Туке. – Всех хронографов считает хлюпиками. Не обижаться же мне на нее за это. Многие люди считают, что те, кто работают в правоохранительных органах, либо садисты, либо скрытые гомосексуалисты, которые прячут за жестокостью свои слабости. Это ведь не так? Ты ведь не гомосексуалист?
– Нет, конечно, – растерянно скажет Левски.
– Вот и я не хлюпик, – Туке подойдет к полураздетой паре. – Думаю, что не хлюпик, но моя жена думает обратное, – Туке широко улыбнется. – Может быть, с тобой так же?
– Что так же? – Левски попытается прикрыться, натянуть штаны.
– Может быть, ты думаешь, что мужик, а если спросить твою жену или любовницу, они скажут, что в тебе есть что-то от садиста или педераста? Кстати, у тебя вообще есть жена? Лично я никогда не слышал о ней. А любовница? Настоящая любовница, а не проститутка, которая вынесет любые издевательства, лишь бы ты смог в очередной раз доказать себе, что ты не гомосексуалист или…
Туке, казалось, что он сможет говорить так всю ночь. Слова распирали его. Это был не гнев, скорее усталость – желчная и безнадежная. Левски ударит Туке в лицо. Штаны, которые патрульный держит правой рукой, упадут.
– Вот дерьмо! – выругается Левски.
– Да, точно, дерьмо, – согласится с ним Туке.
Спустя две недели он прыгнет в прошлое, сбросив с плеч груз настоящего. Солнечный тысяча девятьсот шестьдесят пятый встретит его своей суетной наивностью. Новая звезда должна вот-вот вспыхнуть на небосклоне фолк-музыки. И никакой трагедии. Девушка сверкнет, состарится и умрет, понянчив внуков и правнуков. Наоми Добс. Пока еще молодая.
Маре Ковач – психолог, который работает в отделе Туке с хронографами, говорит, что в такие моменты нужно научиться не думать о времени, не видеть распад, старение.
– Но как, черт возьми, путешественнику во времени не думать о времени? – спросит ее Туке.
Маре Ковач будет высокой черноглазой брюнеткой с небольшой грудью и длинными ногами, от которых невозможно отвести взгляд. Если бы она была менее компетентным психологом, то каждый второй хронограф, включая женщин, затащил бы ее в кровать. И дело не в том, что Маре будет потрясающе красива. Нет. Хронографы сделают это ради того, чтобы доказать себе некомпетентность Маре. Но она, к их разочарованию, будет ограничиваться лишь нейронным психоанализом – до прыжка в прошлое и после возвращения, когда закончится реабилитация хронографа. Сначала это будет всего лишь эксперимент, но после того, как один из хронографов покончит с собой, станет нормой, закрепившись в правилах агентства.
Люди шептались и ненавидели нейронный психоанализ, который предполагал использование нейронных наркотиков для более глубокой интеграции в систему сознания пациентов. На каждом из таких сеансов Туке будет чувствовать себя так, словно с его сознания содрали шкуру и выбросили в жаркую пустыню, где стервятники окружают его и пускают слюни, предвкушая трапезу. Но, несмотря на палящее солнце, это будет темный и мрачный мир. И самым отвратительным станет тот факт, что обнаженное сознание не будет понимать, что находится под пристальным взглядом нейронного психолога, который, играя в бога, будет направлять и вести хронографа.
Под руководством Маре Ковач эти сеансы превратятся в прыжки в глубину себя, своих страхов и переживаний. Уже на первом таком сеансе Туке увидит свою жену, увидит девушку, у которой покупает наркотики и увидит прошлое, в которое прыгает по нескольку раз в году. Причем Рени и Анакс интегрируются в прошлое, и Туке увидит всю их жизнь, начиная от рождения и заканчивая смертью.
– И что все это значит? – спросит он Маре Ковач, когда сеанс закончится, и он вернется в реальность.
– Для начала это значит, что вы слишком сильно сосредоточены на своей работе, – скажет она. Вам нужно научиться отдыхать, забываться.
– Я умею отдыхать.
– И как, если не секрет?
Туке не ответит. Маре Ковач выждет около минуты, затем мягко улыбнется.
– Не важно, как и с кем вы проводите свободное время, главное здесь то, что покидая агентство, вы уносите работу с собой. Это след, который лежит на каждом вашем воспоминании.
– Может, я просто люблю свою работу?
– Вы считаете, что любовь – это страдания и распад? Потому что ваше сознание именно так воспринимает работу, накладывая эти ассоциации на реальность, – Маре Ковач прищурится, подастся вперед, заглядывая Туке в глаза. – Вы понимаете, что ваши прыжки в прошлое – это условность? Прошлое уже прошло. Вы видите только его след…
– Я знаю все эти базисы.
– Вот только перестали в них верить. Когда это случилось? Когда прошлое перестало быть эхом для вас?
– С чего вы взяли? – попытается притвориться удивленным Туке, но тут же занервничает, сдастся. – Моя работа и мое личное восприятие прошлого никак не связаны, – скажет он. – Я знаю нейронных конструкторов, создающих интерфейс для пользователей мистической интерактивности. Так вот, когда они работают над этим, то почти верят во всю ту нечисть, которой заполоняют свои программы. Они говорят, что только так можно добиться реалистичности. Потому что те, кто пользуется подобным интерфейсом, хотят окунуться в вымышленный мир полностью, забыть реальность и немного отдохнуть… Конечно, для этого можно использовать нейронные наркотики, но ведь они под запретом… В общем, тот, кто хочет отдохнуть, лишь замочив кончики пальцев, тот не использует нейронный интерфейс. А те, кто пользуются нейронными программами, хотят реалистичности. Они сразу поймут, что автор не вложился в свое творение и откажутся покупать продукт… Так же и с прыжками в прошлое. Хотите стать хорошим хронографом, смотрите на людей прошлого, как на реальных персонажей. Иначе вы просто не поймете их, неверно истолкуете поступки… Поэтому, когда прыгаешь в прошлое, то не люди того времени, а ты сам становишься эхом. Эхом будущего, которое может существовать, как бестелесный призрак… Кстати, вы знали, что они иногда замечают нас? Не знаю, как это происходит, но иногда… Была одна девушка, певица, так она даже пыталась прикоснуться ко мне… Понимаете, что это значит? Она видела меня, как призрака, думала, что я ангел. И если прошлое рассматривать, как эхо настоящего, то разве возможно, чтобы эхо изменилось?
В тот день нейронный психолог не скажет ничего конкретного. Разговор останется просто разговором. Но потом, когда придет время нового прыжка Тилдона Туке, Луиза Белоу вызовет его к себе и поручит провести еще одну реконструкцию вместо прыжка. Разбитых кулаком Левски губ, Белоу не заметит. Или притворится, что не заметила.
О проекте
О подписке