Смертный страх, влезший в хату Петра Логинова, был ещё более ужасен тем, что вселился к нему на постой не во сне, а наяву. Ну никак не могло всем одновременно такое присниться! А надежда-то теплилась, хоть и махонькая, да поддерживала семью приказчика. А вдруг поутру всё растолкуется просто и до смешного незамысловато? А вот, поди ж ты, с переполоху надумали бог вед чего! Эх, если б это было так…

И вот сейчас настало время окончательного определения. Петро опустил голову, но до конца произносимой им молитвы открыть глаза не решался.

После ночной вьюги всё было покрыто свежим снегом, словно незапятнанным холстом. И дело всё в том, что если Петру являлась какая-либо нечисть, то следов, по его разумению, не должно быть. А если приходил человек, и приказчик просто обознался, то тут уж как не крути, а следы будут.

Наконец закончив молитву и собравшись с духом, Петро открыл глаза. Первое, что пронеслось в его голове – это Бог услышал его мольбы. На белоснежном покрывале приказчик ясно увидел следы. Но злой рок тут же нанёс свой коварный удар! Петру сделалось худо, ноги его покосились и он завалился на стену. Его ошалелый взгляд намертво вцепился в снежный покров, на котором чётко виднелись следы – следы… копыт!

И какое бы существо здесь не наследило, всё равно оставалась непосильная загадка для человеческого разума: следов, указывающих, откуда это существо пришло и в какую сторону ушло – не было. На снегу виднелась цепочка оставленная копытами лишь от окна и до дверей.

Петру сделалось худо, и он начал медленно заваливаться на бок…

Панский приказчик полулежал на завалинке, откинувшись на бревенчатую стену избы. Впавшие за бессонную ночь глаза безучастно глядели теперь уже в никуда. Под ними словно роковой взмах птицы-пророчицы расходились черно-синие разводы. Шапка свалилась с головы, обнажив совсем поседевшие за ночь пряди волос.

Человек находился в отрешённом состоянии. Его душа уже не имела сил противиться напору сверхъестественных событий, не поддающихся людскому пониманию.

Петро слыл мужиком неробкого десятка. Но сейчас у него внутри словно надломился какой-то важный стержень; словно какая-то сила вмешалась, влезла в самую душу и загасила огонёк, дающий жизненную стойкость…

Марыля и Марфа долго приводили в чувство Петра, а за это время впечатлительную Марфу и саму пришлось раза два обливать водой. Но, слава богу, все хоть и были сильно напуганы, зато живы и умом не помешаны.

На панский двор приказчик явился лишь после полудня. Осунувшийся, он словно тень прошёлся по двору. Челядь и дворовые вяло занималась каждый своим делом. Намётанный глаз Петра сразу выделил тех, кто только делал вид занятости. В другое бы время нерадивые работники тут же получили б хорошую трёпку, но сегодня приказчику было не до них. Да и самому придётся сейчас оправдываться перед Прасковьей Фёдоровной за поздний выход на службу. Но, к счастью, и до Петра тоже никому не было дела, и он осторожно начал расспрашивать дворовых, нет ли новостей от пана Хилькевича. Как оказалось, никто ничего не слышал о сегодняшнем приезде Семёна Игнатьевича. Все знали, что Хилькевичи возвратятся не раньше, чем через пять дней.

Обходя и проверяя работу дворовых, Петро лишь изредка вяло давал указания или замечания. Находясь в панском имении, он немного отошёл душой. Общение с людьми отвлекало его от мрачных дум.

К концу дня приказчик впервые не просто не хотел идти домой – он боялся туда возвращаться. Но деваться было некуда, и Петро всё же решился идти до хаты. Но не успел он выйти со двора, как вдруг залаяли собаки, за воротами послышался шум и лошадиное фырканье. Знакомые голоса и звон бубенчиков заставили дворовых живо засуетиться: Семён Игнатьевич и Андрей Семёнович нежданно возвратились домой.

Из дома вышла удивлённая Прасковья Фёдоровна в сопровождении кухарки. В считанные мгновения прислуга была уже готова к встрече своего «благодетеля». Петро тоже направился встречать пана Хилькевича и молодого паныча.

Открылись ворота, и санная повозка въехала во двор.

– Здрасьте, Семён Игнатич!

– Здрасьте! – раздавалось со всех сторон.

– Вечер добры, Семён Игнатьевич, – поздоровался и Петро. – Что так скоро? Вы же собирались до воскресных деньков погостить да поохотиться.

О преждевременном возвращении пана Хилькевича Петро спрашивал не из праздного любопытства. Ведь ему ночью было сказано, что сегодня Семён Игнатьевич приедет и, выходит, это была правда. Больше никто в имении об этом не знал. И такая правда ещё больше сдавила душу Петра.

Пан Хилькевич не успел или не захотел отвечать на вопрос приказчика, но эта тема заинтриговала и Прасковью Фёдоровну. Поздоровавшись с супругом и сыном, она поинтересовалась:

– Ну, как погостили, Семён Игнатьевич? Мы вас, конечно, заждались, но не думали, что вернётесь так скоро. Иль угощения пана Войховского пришлись не по душе? А может, охота сорвалась?

– Да всякого отведали. И охота была, и хлеб-соль по душе пришлись, и в картишки вволю наигрались.

– А как там дочки Егора Спиридоновича? – Прасковья Фёдоровна как бы невзначай затронула сильно интересовавший её вопрос.

– О, дочки пана Войховского умницы. А старшая, Наталья Егоровна, так вообще – сама учтивость. Вот кому-то счастье улыбнётся, – задорно сказал пан Хилькевич и бросил многозначительный взгляд на сына.

Заметив это, Прасковья Фёдоровна радостно улыбнулась, как будто всё уже было решено. С трудом скрывая от прислуги свою заинтересованность, она с нетерпением произнесла:

– Что ж, пойдёмте скорее в дом. За чаем и расскажете всё подробнее.

– Не спеши, мать, ведь мы и необыкновенный трофей привезли! – похвастался Семён Игнатьевич и, немного замявшись, добавил: – Да… вот Андрюша на охоте поцарапался. Ничего страшного, но мы решили, что дома царапины быстрее заживут.

Прасковья Фёдоровна встревожилась было, но пан Хилькевич и Андрей уверили её, что такой пустяк не стоит волнений. Обняв мать, Андрей направился в дом.

Прислуга суетилась вокруг повозки, снимая с неё вещи и перенося в дом. Дошла очередь и до большого куля, туго перевязанного пеньковой верёвкой.

– А вот это можете развязать, – приказал пан Хилькевич, украдкой поглядывая на дорогу, будто кого-то ожидая.

Он никогда не отказывал себе в удовольствии послушать восхищённые возгласы и удивлённое цоканье столпившихся зевак, рассматривающих добытые им охотничьи трофеи. И тем более сейчас, когда все будут поражены, впервые увидев шкуру настоящего медведя. Да ещё недавно обитавшего в здешних лесах.

На шумок подошли ещё несколько мужиков, а вместе с ними и дед Лявон – самая колоритная фигура в Черемшицах.

Об этом мужичке в двух словах и не скажешь. Родом Лявон был из сельской волости Автюцевичи^[15]. Уже одна эта особенность выделяла его из остальных селян, ибо Автюцевичи славились на всю округу как самобытные и непревзойдённые выдумщики с природной смекалкой, особенно в юморе.

По годам Лявон был и не настолько стар, но так уж повелось, что все его называли дедом Лявоном. В натуре этого самобытного самородка всегда пульсировала ярко выраженная авантюрная жилка. Врождённый талант на выдумки и склонность к артистизму делали его незаменимой фигурой на всевозможных гуляньях и весёлых обрядах. Даже на посиделках молодёжи ему всегда были рады. Лявон был и большим любителем опрокинуть чарку-другую, после чего он, тоже с врождённой способностью, обязательно вляпывался в какую-нибудь историю или переделку – трагическую, по его мнению, для него самого, и комическую – для остальных. Это кратенько об основных чертах его характера и нрава. Внешне же Лявон смахивал на этакого хитренького, но безобидного живчика. Один его вид вызывал добрую улыбку и излучал чувство умиротворения и хорошего настроения. Кроме всего прочего, дед Лявон считал себя одним из наиболее грамотных и просвещённых среди крепостных.

Слуги, развернув грубую дерюгу, расправили и раскинули на снегу звериную шкуру. Её размеры, длинная шерсть и особенно огромные когти поражали воображение толпы. И каждый из селян с ужасом подумал примерно одно и то же: «Не приведи господь наткнуться на такое чудище в лесу!»

– И кто же подстрелил этого великана? – поинтересовалась изумлённая Прасковья Фёдоровна; ей очень хотелось, чтобы это был её сын.

– Ну, молодёжь нынче шустрая. Мы с Егором Спиридоновичем даже и выстрелить не успели, – лукавил Семён Игнатьевич, но вдруг негромко сказал: – Сын наш, Андрей, отличился.

Прасковья Фёдоровна обвела гордым взглядом толпу – жаль, похоже, никто не слышал. Она тоже подошла поближе к шкуре медведя и с изумлением разглядывала её.

Хотя на дворе уже начало заметно темнеть, но вокруг медвежьей шкуры всё ещё раздавались возбуждённые «охи» да «ахи». Мужики щупали и мяли в пальцах бурую шерсть; мерили шагами шкуру, а когда выходило малое число, принимались перемеривать пядями. А один из зевак даже пробовал незаметно тоже добыть себе трофей – выдернуть внушительных размеров медвежий коготь. Ну вот надо ж быть таким недотёпой: медведь этими когтями лося разрывает, а он думает, что его пальцы покрепче медвежьей лапы будут!

– Енто не медведь, а целый слом, кажись, – деловито раздался голос деда Лявона. – Аккурат и по размерам подходит и по масти.

Дед Лявон важно обвёл всех взглядом, словно желая ещё больше подчеркнуть значимость своего заявления.

– Ну, ты опять, Лявон, со своей придурью лезешь. Какой тебе ещё «слом»?! Может, карова, а? – поддел деда один из панских слуг.

– Э-э-э, темнота затюканная! Сломы – ета такие здоровенные животины, як гора. А живуть яны в тёплых краях, де снега люди сроду николи не бачили, бо там лета круглы год, – гордо блеснув знаниями, Лявон тоже нагнулся и, как заправский знаток-охотник, потрогал медвежью шерсть.

– Может быть «слоны», а не «сломы», а, дед Лявон? – поправила старика, собравшаяся было уже идти в дом, Прасковья Фёдоровна.

– Дане, барыня, сломы! Бо яны всё ломять. Спереди у них велизарные клыки торчат, а вместо носа труба висит. Вот тольки запамятовал якой длины шерсть. А по масти, точно кажу, вот як ентая буде, шэрая. Ну… або бурая.

– Лявон, так на слонах же нет шерсти. Разве что на твоих «сломах», – засмеявшись, весело произнесла Прасковья Фёдоровна.

Такое неверие сильно задевало самолюбие Лявона. Да ещё и при целой дюжине мужицких ушей. В таких случаях старый балагур заводился ещё больше. Идти на попятную было не в его правилах. А уж сбить деда Лявона с мыслей или ввести в неловкое положение нестыковками в его рассказах было практически невозможно. Любое замечание вызывало у него волну новых выдумок и невероятных объяснений. Так и на замечание Прасковьи Фёдоровны у Лявона мгновенно нашёлся ответ.

– Ну, ета кали сламы дома, дык без шерсти. А яны ж часта заходять и в соседние губернии, а там и погода другая.

Деда Лявона уже понесло, и чем больший он видел в глазах слушателей интерес, тем складнее привирал и сочинял на ходу. Вот и сейчас, войдя в словесный раж, дед Лявон без всякого угрызения совести нёс очередную ахинею о слонах.

– Мне казали, што у Смаленскую губернию раз цэлае стада сламов зайшло, продолжал он. – Зайшли – а там зима! И як же ж им без шерсти? А-а, то-то ж, – назидательно потряс пальцем Лявон.

– Во даёт дед! – кто-то аж расхохотался.

Многим слушателям любые выдумки деда Лявона было за милую душу послушать.

Пан Хилькевич с облегчением увидел санную повозку, тайком подкатившую к дому сзади, но, рассказывая что-то мужикам о медведе, он не заметил, как и замёрзшая супруга тоже направилась в дом.

Войдя через главный вход, Прасковья Фёдоровна нос к носу столкнулась в прихожей со старичком интеллигентного вида с саквояжем в руках. Это был известный на весь уезд доктор.

– О, Иосиф Моисеевич, здравствуйте! Какими судьбами? И что это вы не через парадное?

– Добрый день, любезнейшая Прасковья Фёдоровна, – бодро поздоровался доктор. – Позвольте заметить, я и сам в некотором недоумении. Но таково указание Семёна Игнатьевича. Полагаю, он не хотел вас беспокоить, и ваш возничий показал, где войти. Ну-с, а теперь давайте к больному.

– К какому больному? – удивилась Прасковья Фёдоровна.

– Ну как же, голубушка? Совершенно случайно я повстречался в дороге с Семёном Игнатьевичем, и он попросил меня осмотреть воспалившиеся раны у Андрея Семёновича. А что с ним случилось-то?

Прасковья Фёдоровна испуганно воззрилась на доктора, а затем молча ринулась в комнату сына. Доктор скоренько поспешил за ней.

Увидев зашедшую вместе с доктором Прасковью Фёдоровну, Андрей немало растерялся. Ничего не понимая, мать с тревогой смотрела на лежавшего на кровати сына.

– Здравствуйте, Андрей Семёнович, – всё так же бодренько поздоровался доктор и, поставив саквояж и надев пенсне, привычно произнёс: – Ну-с, голубчик, давайте посмотрим, что там у вас.

Виновато глянув на матушку, Андрей с гримасой боли стянул одну сторону рубахи и оголил плечо. На плече виднелись четыре рваные воспалившиеся полосы, вид которых был точно не для слабонервных.

– Андрюшенька… это что такое? – с придыханием ужаснулась Прасковья Фёдоровна, машинально приложив руку к губам.

– Мам, ну мы же говорили: свалился с дерева, – отводя взгляд, Андрей смущённо повторил заученную неправду.

Склонившись над плечом, Иосиф Моисеевич сначала поцокал языком, а затем, изумлённо покачав головой, выдал свою версию:

– Вы, Андрей Семёнович, как-то уж крайне неудачно свалились. По форме и размерам я бы даже сказал, что это след от лапы какого-нибудь зверя: медведя, например. Да где ж у нас теперь те медведи?

– Ох, господи! – горестно охнула Прасковья Фёдоровна и, обессиленно рухнув на стул, схватилась за сердце.

Доктор испуганно распрямился и начал переводить растерянный взгляд то на Прасковью Фёдоровну, то на Андрея.

– Простите, я что-то не то сказал? – в недоумении спросил он.

Андрей виновато глянул на матушку и обратился к доктору.

– Иосиф Моисеевич, два дня назад мы с отцом были на охоте… Шкуру медведя мужики разглядывают во дворе.

– Ну, уважаемый… – доктора аж передёрнуло, – право, не знаю, как вы ещё живы остались…

Как только в дом зашёл пан Хилькевич, пришедшая в себя Прасковья Фёдоровна начала донимать расспросами его и сына, выпытывая правду. На все вопросы у пана Хилькевича был один ответ: в случившемся немалая вина Прохора Чигиря, крепостного охотника пана Войховского.

– И вы оставите это безнаказанно? Немедля его сюда!

Разгневанная Прасковья Фёдоровна уже просто не могла ни сидеть, ни стоять. Она как заведённая ходила туда-сюда, до боли заламывая себе руки.

– Разберёмся, – неуверенно ответил Семён Игнатьевич.

– Уж извольте постараться, разберитесь. А я этого холопа уже ненавижу! – угрожающим тоном заявила о своём чувстве Прасковья Фёдоровна.