Не зря мне не хотелось в эту дурацкую школу! Столько незнакомых, все разные, все какие-то молчаливые, напуганные. Это я о первоклашках. Учительница Зусия Юсуповна – язык сломаешь – долго не могла рассадить по местам: тот косой, тот кривой, эта глухая, у этой очки, как бинокль, а мест впереди – с гулькин нос. Не знаю почему, но меня всунули в самую середину, а мне хотелось к окну. Там можно хоть изредка поглядывать на улицу. Но я смирился и с этим. Сулия Суповна привела ко мне пучеглазую, курносую, с идиотскими бантами, как у слона уши, девочку. Девочка, глянув на меня, потупилась и отказалась сесть рядом. Она, надувшись, глядела на носки своих туфелек и что-то бормотала.

– Почему ты не хочешь садиться за эту парту? – наклонилась к девочке Суповна.

– Он рыжий, – услышал я, и меня как кипятком обварили.

«Ну, гадина! Я тебе это припомню! – взбеленился я. – Ты у меня еще попросишь прощения! Патлы твои куцые совсем повыдергиваю, жаба болотная! Глаза как у рака, а туда же!»

Ее посадили с мальчишкой, так тщательно причесанным, что, казалось, волосы приклеены к бледному черепу. Звали его громким непривычным именем Эрнест-Хемингуэй.

Зусия Юсуповна долго не могла понять, где имя, а где фамилия у этого чудо-мальчика с приклеенными волосами, похожими на тряпочку на макушке.

– Имя твое Эрнест? – смотрела выжидательно она на Эрнеста.

– И Хемингуэй, – отвечал тот.

– Но… Хемингуэй – это фамилия. Эрнест Хемингуэй. Был такой писатель. Американский.

– Фамилия моя Пересятько.

– А отчество? Папу как звали? Хемингуэй? Валентин? Может, маму так звали? Мама – Биссектриса?

– Руставельевна.

Сбитая совсем с толку, Зусия Юсуповна посадила лупоглазую девочку с причесанным Эрнестом-Хемингуэем, мама которого Биссектриса Руставельевна, подошла к окну и долго, не моргая, смотрела вдаль.

«Что этой гадюке сделать? – вспоминал я все мне известные козни. – Воды в портфель налить? Гвоздь вбить в скамейку? Сумкой в суматохе садануть по башке? Подножку на лестнице, чтобы кубарем вниз? – Все наказания были такими мелочными и слабенькими, что я себя уважать за скудость ума перестал. – Вот бы ворону ей в портфель! – Вырисовывалась картина отмщения. – Она открывает его, а оттуда она! Или лягушку! Она туда руку, а там холодная лягушка! Она как закричит, все со смеху помрут! А если ежика ей под зад подсунуть? Где его поймать? Я живого никогда не видал. И лягушку где сейчас найти… Ворону попробуй поймай!»

Пробовал найти что-нибудь из взрывающегося, что могло бы перепугать насмерть эту с кнопкой вместо носа, но тоже неудачно.

Весь остаток дня я потратил на придумывание прозвища своей противнице. Чего только я не прикладывал к ней, все было не смешно. Бутылка, Слониха, Дочь булочника, Колбаса-в-тесте… Все не то! Крокодилиха. Макака. Обезьяна. Зебра. И со зверями не повезло.

«Ладно, потом придумаю, – решил оставить на время дело с прозвищем. – Дней еще много».

Учиться было не то чтобы неинтересно, но и ничего интересного. Палочки, кружочки, крючочки. Сиди тихо, никому не мешай. Хочется вскочить и бежать с куском хлеба на улицу, туда, где ребятня визжит от восторга. Где солнце и свобода! Да куда там! «Не крутись! Не вертись! Не мешай заниматься детям!» Дети сами бы давно убежали на волю, да кто ж их отпустит?! Переменка на один вдох! И тут же звонок на урок. Опять палочки, кружочки, крючочки… Не мешай, не вертись! И так десять лет! Я столько не жил, сколько буду учиться. Может, что-то случится и меня освободят от этой школы? Какое-нибудь землетрясение? Пока новую построят… Хорошо бы война какая. Я бы тогда убежал воевать. Пистолет! Калаш! Гранаты! Немцы бегут в страхе, а я: «Тра-та-та-та…»

– Ты почему не работаешь? – рука легла на мое плечо. Тяжелая такая. – Работай, не ленись! Аккуратней выводи кружочки. Наклон соблюдай.

«Господи! И так десять лет?» – воскликнул я куда-то себе в брюхо.

Выскочил из класса я первым, да и из всей школы тоже. Простор! Ширь! Воздух! И никаких кружочков!

Скоро около меня бежали и визжали все остальные, как впервые увидевшие свет щенята. Толкотня, шум, гам. Кто-то предложил сыграть в футбол. Вместо мяча – жестяная банка, ворота – два портфеля. Потные красные лица – и море удовольствия!

Кто-то закричал, что надо домой. Сорвались, побежали.

– Ну как? Понравилось в школе? – спросил дед Иван, внимательно разглядывая меня. Разглядев, спросил: – А где твой портфель?

«Какой портфель? Мой портфель? Да он же там, на воротах!»

Портфель мой мирно дремал у камня посреди улицы. Не было бы камня, кто-нибудь уже проехался бы по нему. Ротозеев у нас в деревне как нигде!

Еле-еле дотянул до каникул. Неотступная мысль сбежать в Африку все больше обрастала фактами неизбежности этого побега. Там тепло, слоны, буйволы, крокодилы, а солнца сколько! И свобода со всех сторон. Живи в хижине, живи просто под теплым небом. О пище думать не надо: все растет на земле и деревьях. Дома же постоянные команды сделать то, сделать это. И самое страшное – глаза отца при просмотре дневника.

– Н-ну?

Я готов превратиться в маленького мышонка, чтобы шмыгнуть под стол, а там в дырку между стеной и печью.

– Не научившись подчиняться, не берись приказывать! Это тебя не касается?

Куда деться от этого взгляда?!

– Ка-ксается, – тут же соглашаюсь я, не постаравшись даже разобраться в смысле услышанного. Понял, что надо всегда и всем подчиняться, не перечить. Я это и раньше знал. А при чем тут приказывать? Разве я кому-то приказывал? Не приказывал. Сами все смеялись, когда я показывал им вывернутую шапку из-под парты. Они смеялись, а мне замечание записала в дневник Суповна.

– Выпрут из школы – пойдешь колхозным коровам хвосты крутить! Пастухом! – рисует мой тернистый путь отец, и этот путь, если судить по его выкрику, совсем не тот, что мне нужен. А я, представив себя в дождевике, верхом на лошади, с длинным кнутом и папироской в зубах, был даже рад такому выбору колхоза. Тут же никакой зубрежки. Никаких ноликов и палочек с крючочками! Никаких замечаний и угроз. Сиди верхом, пощелкивай бичом, покрикивай крепкими словцами на коров и гляди в огромное небо, сколько в тебя влезет. Я уже хотел сказать отцу, что я согласен быть пастухом, да перебила мама.

– Ну что уже такого он сделал, что его так ругать надо? – Вступилась она за меня. Мне хотелось остановить ее, потому что знал, что отец перекинет «огонь» на нее. Но как это сделать? – Дети же, не чурки!

– Хоть бы раз помолчала, – хлопнул ладонью по дневнику отец, – если не знаешь, что говорить! Ну, давай, помогай ему быть бестолочью! Потом – Бодайбо, Колыма! Нары!

– Что уже ты мелешь! – взорвалась мама. – Показал ребенок кому-то кукиш, и его за это в Бодайбо! Учится хорошо, жить будет не хуже других!

– Хуже уже некуда, – резюмирует отец, отшвыривает на угол стола мой дневник и, хлопнув дверью, выскакивает из избы.

– А ты тоже хорош! – сердито смотрит на меня мама. – Не можешь без своих дурацких шуточек! Учиться надо, чтобы не быть дураком, а у тебя все хиханьки да хаханьки! Женить скоро, а ты все как маленький!

«Женить собираются, а я ничего не знаю. На ком? Если на этой пучеглазой – я убегу в Африку! Если на Павловой – я согласен. Когда станем мужем и женой, мне можно будет курить и материться, не боясь, что за это отец отвалит ремня? А потом что? У всех пап и мам есть дети… У нас тоже будут? У взрослых они маленькие, а у нас будут, как куклы, совсем маленькие? Я таких не видал. И кто женился на однокласснице – не знаю таких. А если…»

Мои размышления прервал скрип двери. Пришла соседка тетя Шура занять мисочку муки.

– Мисочку дам, – говорит мама, звякнув крышкой кастрюли, где хранила она от мышей муку и крупу. – Дала бы больше, да у самих осталось на неделю.

– Ефиму скоро привезут за сапоги, и я вам отдам, – привычно заверяет маму тетя Шура.

– Да я так сказала, – оправдывается мама, зачерпывая мисочкой муку. – После подоя не забудь прислать Любку за молоком, – напоминает она, чтобы хоть так сгладить неудобство от неверного слова.

– Пришлю, – кивает тетя Шура. И опять к прошлому: – Если заплатят деньгами, то я и за молоко рассчитаюсь с вами.

– Ты что, Шура, говоришь-то! – упрекнула ее мама. – Разве я когда просила у вас деньги за молоко? Хватает нам, вот и вам даем. И не надо никаких нам денег от вас. Пусть детишки пьют. С мукой плохо. До нового хлеба далеко, а у нас мисочка на день! Куль зерна есть, да молоть надо. А когда на мельницу, если каждый день работа и работа?

Под тихий говор женщин я оделся, обулся, сгреб под мышку салазки и был таков.

Наледь шла поверх шероховатого ледяного панциря и дымилась сизым туманом. Во многих местах вода остекленело блестела, отражая солнечные лучи. На гладком льду салазки сами бежали, тонко посвистывая коньками. У всех щеки как спелые красные яблоки, глаза – сливы. Из-за воротника валит пар. Хочется пить. Наклонившись над прорубью, пью взахлеб ледяную воду. Хорошо!

Зимний день короток вдвойне. То тут, то там засвечиваются желтенькие светлячки окон, резко скрипят двери сеней, со стеклянным звоном рассыпаются дрова в поленнице, кого-то облаяла собака, звякнуло ведро, ударившись о сруб колодца… Деревня заканчивает свой день.

– Ты посмотри на него, – говорит отец дяде Ефиму, пришедшему покурить с соседом. – Рыцарь в ледяных доспехах! Интересно, сколько часов он будет оттаивать, чтобы смог хотя бы раздеться и разуться? Немцы под Москвой и Сталинградом лучше выглядели. – Посмотрев еще раз на меня критически, спросил: – Может, тебя в корыто или таз поставить? Натечет лужа – пол вздыбится.

Я доказал отцу, что для меня нет сложности раздеться. Я ловко выскочил из обледенелых штанов, оставив их стоять у жарко натопленной печи. Согреваясь, они размягчались и устало, сомлев, оседали. Валенки, больше всего напитавшие воды, еще долго переходили из одной стадии в другую. Они сначала потекли, потом размягчились, потом из них попер, как из паровозной трубы, пар, – это заставило маму отодвинуть их от печи подальше, потому что последняя стадия – возгорание – меньше всего нас устраивала.

Перекусив куском хлеба и кружкой молока, я принялся за ремонт салазок. Там один конек расхлябался, второй накренился, а консервная банка для маслянистого факела прогорела.

– Ты думаешь, он после речки сразу же кинется за книжки? – поведал часть тайны соседу отец. – Как бы не так! У нас еще пистолет не стреляет, граната не взрывается.

– И слава Богу! – лукаво улыбаясь, отозвался дядя Ефим. – Мои тоже раз пять пытались подорвать и начисто сжечь халупу. Бог милостив, спас от беды.

– От нас бы только он не отвернулся, – покачал головой отец. – Чтобы только нас одних оттянуть от беды, Бог должен дежурить, как пожарник, около нашего дома. А у него таких знаешь сколько! Только поэтому я не хотел бы быть Богом.

Прислушиваясь к разговору отца и соседа, учитывая их критические восклицания, я уселся за уроки.

«Это я спишу у Павловой, это нарисую на переменке, стихотворение наизусть меня не будут спрашивать – прошлый раз спрашивали, – рассуждал я, планируя занятия на вечер и следующий день. – Остается приготовить страшилку этой лупоглазой». Я достал резинку, нашел две палочки, стянул коробок из-под спичек, скрутил резинку, закрепил ее в коробке палочками и спрятал коробок в портфель, предвкушая эффект, когда из коробка выстрелит в лицо этой зануде скрученная резинка с палками.

Прибежав утром в школу, я не мог дождаться Павловой, у которой должен был списать решение задачки. Она заболела. Лупоглазая, глядя на коробок, который я ей протянул со словами: «Ты собираешь жуков. Вот, одного мне привезли из Москвы, он мне не нужен, возьми его».

– Дурак ты, рыжий, и шутки твои дурацкие, – ответила на это лупоглазая. Повернулась и пошла.

И со стишком получилась промашка.

– Кто не выучил стихотворение, поднимите руку, – сказала Зусия Юсуповна и провела по рядам, как прожектором, своими зрачками. Никто не поднял руки. «Неужели я один не выучил? – пронеслось в моей голове, ставшей вдруг горячей. – Если подниму, надо что-то придумать. Васька Хорек не поднимает, знаю, он тоже не выучил. Или поднять, признаться?» Мои сомнения разгадала Зусия Юсуповна.

– Орлов, выучил?

– Да… нет… не совсем… горло… кхе, кхе, простудил. Болел. Завтра…

– Понятно. Завтра исправишь свою двойку. – И к Ваське: – А ты, Хорьков, выучил?

– Выучил, – твердо заявил Васька. – Только…

Не дождавшись расшифровки слова «только», Зусия Юсуповна повелела:

– К доске!

Прозвучало это как окончание в приговоре: «Расстрелять!»

Да и Ваське казалось, что лучше бы уже сразу расстреляли, чем такие пытки. Он долго мычал, заикался, сбивался, начинал сначала.

Вердикт: «Двойка с плюсом!» – не утешил Ваську, но избавил от дальнейшего позора. Я радовался, что не у одного меня двойка, можно теперь и дома, если вдруг спросят, сказать, что училка придирается, что и Ваське двойку влепила.

Дома меня никто не спросил, и придуманный ответ не пригодился. Вечер после речки я целиком посвятил зубрежке стишка. Запоминалось лучше, когда я крепко закрывал глаза. Чем крепче, тем лучше.

– Ты чего как филин на суку? – поинтересовался отец, не разгадав моей методики заучивания стихотворения. – И в школе будешь так рассказывать, как слепой без поводыря? «Ласточка весною в сени к нам летит». Хорошие слова, только к нам в сени ласточки не прилетят.

– Почему? – удивилась словам отца мама, они даже обидными ей показались.

– Потому что ласточки любят тишину. У нас постоянно что-то стреляет и взрывается. Нас и медведи стороной обходят, от беды подальше.

– «Травка зеленеет, солнышко блестит…» – замычал я дальше, не желая выслушивать несправедливые упреки отца.

Стихотворение заучилось так быстро, что у меня осталась уйма свободного времени. Я решил задачку. Тоже свободно. Задание по рисованию: топор и лопата. В мгновение ока весь лист бумаги я заполнил топорами и лопатами. От нечего делать нарисовал и чурку с воткнутым в нее топором, немножко подумал и воткнул в нее еще пару топоров.

– О чем задумался? – спросил меня отец в то время, когда я придумывал подвох лупоглазой. Мысль моя была такой: я передам коробку Ваське Хорьку, а он – ей. Она же его не называет дураком. – В школу только не носи гранаты. Останутся неучами твои друзья, да и хорошие дети тоже, когда сгорит школа.

– С чего это она сгорит? – спросила мама. – Стоит уже сто лет, и сгорит.

– Стояла сто лет потому, что там учились хорошие ученики. Они приходили учиться, а не хулиганить.

– А, – махнула рукой мама, – всегда мальчишки были непоседами! Если какой сидит, как старичок, то это уже не мальчишка. Что-то у него не так.

– Вот из таких как раз и получаются хорошие люди. Вон наш булгактер, я с ним в одном классе сидел, мухи не обидит. Вот он и человек! А те, на ком штаны горели, все как я, а то и хуже, по тюрьмам скитаются.

– Избави, Бог, от такого! – с испугом сказала мама. – Тюрьмы нам ни к чему. Будет летчиком.

– Налетчиком, – поправил ее отец.

Чтобы сделать приятное маме, я записался в школьную библиотеку и взял книгу про летчика Водопьянова. Читал, вдумываясь, пытаясь понять, чем же хорошо быть летчиком. Не понял. Вот если стрелять из пушки! Ка-ак дал! Танк пополам! А тут же сел, взлетел и болтайся в небе мухой. «Надо про артиллеристов взять книгу», – было мое окончательное решение.

Про артиллеристов книги в библиотеке не нашлось. Взял про танкиста, который четыре раза горел в танке. Это я потом уже узнал.

И геройские ребята в этой книге, и здорово воюют, а мне не верится. Неверие занозой застряло – и хоть караул кричи. У отца спросить? Он, правда, в пехоте был, но, может быть, что-то и про танкистов знает? Не верилось мне, что танки горят! Как может гореть железо?! Чугунок, сковорода на огне не горят, а танк почему-то должен гореть? Да как его спрашивать? Ответит как-нибудь, что все смеяться будут. Спрошу Ваську.

– Там железо совсем другое, – ответил, немного подумав, Васька. – Оно горючее.

– Чугунок же не горит? – пытал я друга.

– Если его прострелить снарядом, он тоже загорится, – защищался Васька, но уверенности в его словах не слышалось.

– Давай попробуем пробьем сковороду?! – предложил я проверить его слова на деле.

Сковороду со щербиной нашли в курятнике у Васьки дома. Из нее воду пили куры. И ружье с пулей взяли у Васьки. Стрелял тоже Васька. Попал. Сковорода развалилась на куски, но не загорелась, даже не нагрелась нисколько.

– Там железо другое. Горючее. – С большей долей уверенности заявил Васька.

– Зачем такое железо на танках, если оно горит? – не сдавался и я.

– Оно легче, – нашел ответ Васька, и я в это поверил.

– У папки портсигар из такого железа, – припомнил я. – Он совсем легкий.

– Неси, проверим, – распорядился Васька.

Стрелять в портсигар мы не стали, пуль у Васьки не было, решили проверить на костре. Портсигар долго не горел, он только менял свой цвет. Мы уж подумали, что и тут ждет нас неудача, но вдруг он почернел, и от него отвалился угол и упал каплей в огонь.

– А ты говорил! – обрадовался Васька. – Я же тебе говорил!

Нести домой половину, оставшуюся от портсигара, было бессмысленно и опасно. Ее бросили тоже в огонь.

Отцу этот трофейный портсигар никогда не был нужен, а тут вдруг он его хватился. Пошарил за наличником двери – не нашел.

– Где он? Я его сюда ложил… – бубнил отец, заглядывая в сундучки и ящички. Я прижух, прикинувшись непонимающим. – Ты его не брал?

– Кого? – спросил я, мало надеясь на нужный мне ответ.

– Корову! Портсигар мой! – уставился на меня светлыми глазами отец.

– Зачем он мне? – как можно безразличней ответил я и пожал плечами.

– За тем, что все берешь без спросу! – отец уже сердито посмотрел на меня.

– Может, Федьку спросить? – намекнул я на старшего брата.

– Он что, курит?

– Н-не знаю…

– Тогда зачем говоришь?

– Просто так. Может, кнопки туда. Перья тоже.

– Кто стрелял в огороде? – не к месту спросил отец.

– Не знаю. Я не стрелял, – решил я не признаваться, а сам подумал: «Не раскололся бы только Васька, тогда будет мне». Пронесло на этот раз!

Весна пришла, как из-за угла выглянула. Сразу все зажурчало, забурлило. Ручьи потекли, промывая себе путь на дорогах, из дворов – в огороды и поля. Закрутил, завертел весенний воздух, в котором слышалось все: и прелость прошлогодней травы, и сладковатый запах навоза, и терпкий, бьющий в ноздри, аромат подтаявшего снега. На крышах, с которых уже сполз снег, топтались, надув зоб, голуби. Пес Байкал, помесь как минимум пяти пород, призадумавшись, лежал на прогретой крыше будки. Его ничто не интересовало. Даже ворона, косо поглядывающая с недоверием на своего противника, не раздражала его. Не успевший оттаять кусок хлеба она уволокла из-под самого его носа.

Учиться не хотелось. Каждая минута времени за уроками казалась бездарно потерянной. А учиться еще долгий месяц! Но вот и он заканчивается. Впереди долгие летние каникулы! Я бегу домой со смешанными чувствами: мне радостно, что наконец-то я свободен, и горестно от того, что придется показывать дневник отцу и выслушивать его упреки. Говорить, что дневники Суповна не заполнила, что потом заполнит, уже не хотелось. Не хотелось враньем портить праздник.