Глава вторая

Клава

На работе я абсолютно другой человек. Деловая, серьёзная, правильная. Сама себе удивляюсь. Вхожу в зал заседания. Мартын и его дружки уже в клетке, рожи мне корчат. Возле клетки лейтенант Дудукин. Тоже бывший одноклассник. Что значит маленький город. Кругом свои ребята.

Дудукина зовут мастером машинного доения. Сразу после школы пристроился в ГАИ, снимал с водителей бабки. Теперь вот здесь, при суде. То ли проштрафился, то ли специально перевели. Тоже ухмыляется, глядя на меня. Вот скотина. Делаю вид, что ничего не замечаю.

Знаю, что Надежда Егоровна уже за дверью. Громко говорю:

– Встать, суд идет.

Судья приглашает к трибуне потерпевшую, девчонку лет пятнадцати.

– Расскажите, что произошло с вами вечером 8 марта?

Девчонка отвечает заученно:

– Сразу после дискотеки я пришла домой. Родители могут подтвердить.

Судья удивлена ответом, но вида не подает. Спрашивает с иронией:

– Значит, никто вам в этот вечер не предлагал учиться и работать в Москве в модельном агентстве, а потом никто насильно не заталкивал в машину?

Я читала это дело. Точно помню письменные показания этой девчонки. Но, видно, с ней уже поработали дружки Мартына. Запугали и других девчонок. Маленький город – спастись от мести невозможно.

– Что ж, присядьте рядом с другими потерпевшими, которым тоже отказала память, – терпеливо говорит судья.

Мартын и его дружки переглядываются. Их план срабатывает. Обвинение рассыпается на глазах.

Надежда Егоровна объявляет перерыв на один час.

Идем в её кабинет. Она просит меня пригласить к ней государственного обвинителя.

Прокурор совсем молодой, по виду нет и тридцати. Входит с веселым лицом. Чему радуется – непонятно. Неужели и у него какие-то связи с Мартыном? Я бы не удивилась.

– У вас какая-то удача, Андрей Иванович? – судья смотрит так, будто видит его насквозь.

Андрей Иванович мгновенно меняет выражение лица.

– Я вас слушаю. Надежда Егоровна.

– Я их знаю, – судья имеет в виду Мартына и его дружков. – Они выросли у меня на глазах. Знаю их родителей. Нормальные люди. А эти… Придется, видимо, выпускать. А в городе ещё много хороших девочек.

– Девочек, конечно, жалко, – вздыхает Андрей Иванович, а по глазам видно, что врет, никого ему не жалко.

– Если не поработаете с потерпевшими, придется выпустить, – говорит Надежда Егоровна.

– Боятся они. И не только Мартынова, – поясняет Андрей Иванович.

Судья удивлена.

– Что вы имеете в виду? Боятся, что я их не посажу? Я дала какой-то повод?

Андрей Иванович пожимает плечами:

– Нельзя исключать и еще одну причину … – смотрит на меня, я ему мешаю.

– Мне выйти? – спрашиваю судью.

– Пригласи Беляеву, – говорит Надежда Егоровна.

Обвинитель выходит из кабинета. А я ввожу потерпевшую Беляеву. Женщина лет тридцати пяти. Ее двенадцатилетнюю дочь Мартын сперва сам изнасиловал, а потом отдал своим ребятам «на хор».

– Вы тоже откажетесь от показаний? – спрашивает судья.

Беляева отвечает с раздражением:

– Нам сказали, что вы все равно оставите их на свободе.

– А может, вам денег дали? – осторожно спрашивает судья.

На лице Беляевой неподдельное негодование:

– Какие деньги, вы о чём?

Надежда Егоровна говорит тихо и твердо:

– Сейчас всё зависит от вас. Я вам гарантирую, что они сядут, и сядут надолго. Матерью клянусь. Повторяю, всё зависит от вас.

Мы снова в зале заседания. У Мартына и его банды глаза блестят от близкой удачи. «Господи, – молюсь я про себя, – только бы Беляева не подвела».

Неожиданно судья поднимает Мартына:

– Мартынов, вы обвиняетесь в том, что обманом завлекли двенадцатилетнюю Беляеву к себе в квартиру, изнасиловали её, а потом отдали своим дружкам и они насиловали девочку всю ночь, причем в извращённых формах. Суд дает вам возможность смягчить свою ответственность чистосердечным признанием.

Мартын лениво отвечает:

– А вы спросите Беляеву, было ли вообще изнасилование. Чего вы её не спросите?

– Я даю вам возможность смягчить свою ответственность, – повторяет судья.

– С моей стороны и со стороны моих ребят ничего такого не было, – твердо заявляет Мартын.

Надежда Егоровна велит мне ввести Беляеву.

– Вы готовы дать показания?

– Да, – твердо отвечает Беляева.

Мартын вскакивает со скамейки:

– Беляева оговорить хочет. Свидетелей у неё нет.

– Но есть результаты экспертиз, Мартынов, – говорит судья. – Целый том! Будем зачитывать или всё же признаетесь?

– Не в чем мне признаваться, гражданин судья, – кричит Мартын. – А написать можно что угодно, бумага все стерпит.

Судья принимает решение огласить результаты экспертиз и провести допрос потерпевшей девочки и ее матери в закрытом режиме. Я прошу публику покинуть зал.

Ну, как тут не закурить? Заседание давно закончилось, а у меня до сих пор дрожат руки. А каково было Беляевой давать показания, рассказывать в деталях, как измывались над её дочерью. Мартын и его дружки метались по клетке, орали, смеялись, короче, вели себя, как невменяемые. Но в какой-то момент Мартын спокойно и твердо сказал что-то Дудукину. У Дудукина вытянулось лицо, он что-то тихо ответил. И с этого момента не сводил глаз с тома, из которого судья зачитывала результаты экспертиз.

Следом за Беляевой, начали давать показания и другие потерпевшие.

Когда заседание суда закончилось, Дудукин подошел к моему столику.

– Клавуль, ты не забыла? Сегодня репетиция.

Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. Дудукин из тех, в ком живут только глисты. Он смотрел то на меня, то шарил глазами по томам уголовного дела. Я только потом поняла: ему нужно было узнать номер тома, где были подшиты результаты экспертиз.

Увидев, что ему требовалось, он вернулся к клетке, откуда конвой выводил Мартына и его подельников. Что-то шепнул Мартыну. Потом дал ему свой мобильник. Мартын кому-то позвонил, что-то сказал. Конвой не мешал. В конвое тоже свои ребята.

Кладу дело в сейф, закрываю, опечатываю. Судья снимает мантию. На ней дорогой деловой костюм. Он ей очень идет. Вообще, она еще молодая и довольно привлекательная женщина. Один недостаток – слишком жесткий взгляд. Она не замужем, разведена, но мужчины ее боятся.

Думаю, сказать или не сказать?

– Надежда Егоровна, Дудукин как-то странно тёрся…

– Я видела.

Ну, видела и хорошо. Мое дело предупредить, твоё – принимать меры. Я бы этого Дудукина на пушечный выстрел к суду не подпускала. Если подпустила, значит, кто-то за этого мастера машинного доения попросил. А если сейчас не примешь меры, значит, для тебя отношения с кем-то главнее соображений безопасности.

– Ты в театр? – спрашивает Надежда Егоровна.

– В театр.

– Репетиция?

– Угу.

– Что ставите?

– «Бонни и Клайд».

– Надо же! Кого играешь?

– Я гример. Но сейчас Эльку подменяю. Она в Москве, поехала поступать.

– А ты чего не поехала? У тебя, по-моему, больше внешних данных.

– У меня данные, а у Эльки талант. Я на юрфак пойду, на заочное отделение. Буду, как вы, судьей.

– На юрфаке лучше учиться очно, – говорит Надежда Егоровна.

Это я сама знаю. Но где взять денег на очное обучение?

Выхожу из суда. У входа Дудукин, уже в гражданском, стоит возле своей новенькой «десятки».

– А я тебя поджидаю. Давай подвезу.

Тупые люди, как тупые ножи. Вроде, и вреда не причиняют, а бесят. Знаю, сейчас начнет приставать словами. Словоблуден до экстаза. Про таких говорят – суеплёт. Я не хочу, чтобы он трахал мне мозг. Я бы отказалась, но суд – на самой окраине города. А театр – в центре. Пешком идти минут двадцать. Ладно, мастер доения, прокачусь с тобой. А дальше – как в песне поется. «Но на большее ты не рассчитывай».

Я ехала и не знала, что жизнь переходит в режим «ездец»…

Дудукин начал меня прощупывать:

– Как думаешь, что решит судьиха? Посадит? Не посадит?

Дай, думаю, я тебя прощупаю:

– А ты бы что на её месте сделал?

– Не знаю даже. По-моему, жертвы зашли слишком далеко.

Я замерла, ушам не верю. Это у Дудукина не просто так слетело с языка.

– А ты знаешь, Клавуль, что каждая баба в глубине души хочет стать жертвой, только даже себе в этом не признается? – разглагольствует Дудукин. – И каждая провоцирует мужиков на насилие. Об этом даже в учебниках по психологии написано.

– А в каждом мужике сидит педофил, – добавляю я.

Дудукин хохочет:

– А что? Может, и так.

У меня вырывается:

– Какие же вы все уроды!

Дудукин спрашивает уже серьезно:

– Так что у судьихи на уме?

– Откуда я знаю?!

– Ну, она ж с тобой делится.

– Чтоб ты знал: судья никогда ни с кем не делится своими мыслями. А если делится, то это не судья.

Дудукин спрашивает с гадкой усмешкой:

– А ты бы что решила на её месте?

– Они бы у меня вышли тогда, когда бы у них всё висело.

Чувствую, что сорвалась. Не надо было этого говорить. Но слово не воробей. Не знаю, как бы дальше пошел разговор, если бы не звонок Эльки. Подруга звонила из поезда. Будет через час. Поступила в «Щуку». Но в репетиции поучаствует, чтобы Езопов не подумал, что зазналась. Только просила оттянуть время. Я, конечно, поздравила подружку. Я в самом деле очень рада за нее.

Подкатываем к зданию театра. Иду в гримерную. На душе кошки скребут. Элька уедет. А мне что делать? Я бы тоже уехала. Устроилась бы в Москве на любую работу. А там бы и с учебой решился вопрос. Но мама… Как оставить ее одну?

Эля

Меня провожают в общаге домой. Это хороший повод выпить. К тому же никто не возвращается из дома без сумок с вареньями и соленьями. Меня будут ждать.

Все из разных городов, мы уже москвичи. Мы начинаем день с кофе, много курим, говорим матом, сидим на диетах, заводим новые знакомства, встречаемся без особой любви, не признаёмся себе в зависимостях, верим в жизнь после смерти и считаем, что того, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства, нужно сойти с ума.

Все знают, что я малость с приветом, Так что и вы привыкайте. Но я иногда говорю очень дельные мысли. Запоминайте. Время никогда не научится ждать, слабость никогда не станет сильнее, смерть никогда не даст вам еще одного шанса, счастье никогда не будет постоянным, злость не будет добрее, а любовь – взаимной, слезы не станут сладкими, боль – приятной. А главное – люди никогда не станут другими.

А еще я могу сказать парню, который меня добивается. Попробуй удержать мою руку в своей, если я хочу вырваться. Попробуй заставить меня поднять ресницы, если я прячу от тебя свой взгляд. Попробуй выяснить, в чем дело, если я не говорю ни слова. Попробуй остаться рядом, если я прошу тебя уйти. Попробуй найти мои губы, если я не хочу твоих поцелуев. Попробуй заставить меня обернуться, если я ухожу. Попробуй убедить меня в необходимости жить, если я хочу умереть. Попробуй взволновать меня, если я холодна. Попробуй образумить, если я заигралась.

Последнее время я живу с чувством, что я заиграюсь, и произойдёт это на ровном месте. Я как бы не буду иметь к этому никакого отношения. Просто то, что произойдёт, будет продолжением того, что уже было, только с большим перерывом, когда я почти забыла, что произошло девять лет назад

Клава

Езопов сидит в партере. Перед ним столик, настольная лампа и пепельница, полная окурков. Ему сорок два. Мужчине в этом возрасте полагается быть в самом соку, но Езопов весь какой-то застиранный. Много пьет, много курит, много ест, много говорит и мнит себя непризнанным профи.

Нашему Свидлову повезло. Суд у нас у черта на куличиках, в здании, похожем на барак для заключенных. Зато самодеятельный театр – в старинном двухэтажном особняке. Высокие лепные потолки, широкие лестничные марши, зрительный зал с отличной акустикой. Все условия для настоящего искусства. Но разве приедет в нашу глушь стоящий режиссер?

Езопов закуривает очередную сигарету и набрасывается на тихую женщину, она у нас завлит на общественных началах.

– Ну, время начинать, где все?

Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину.

– Почему посторонние в зале? – взвивается режиссерский гений.

На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда.

– Бабуля, выйди! – говорит мне Дудукин-Клайд.

Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом:

– Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре.

– Выйдите сейчас же! – повышает голос Езопов.

– Отвали! – отвечаю ему. – Не мешай приобщаться к искутству.

У Езопова глаза на лоб:

– Как ты, старая, слово «искусство» произносишь?

– Было бы у вас искусство, я бы так и говорила.

Езопов взывает к Дудукину-Клайду:

– А ну, выведи ее!

Дудукин-Клайд спрыгивает со сцены в зал, направляется ко мне:

– А ну, вали отсюда, карга!

Хватает меня за локоть. Я бью его по руке.

– Ты как с женщиной обращаешься, нахал?!

Дудукин-Клайд начинает понимать, что тут какой-то подвох. Вглядывается в мое загримированное лицо. Хватает за волосы, стягивает с головы парик. И сгибается пополам от хохота. Прыскает себе под нос и завлитша. Одному Езопову не до смеха.

– А ну, давай на сцену!

Репетируем эпизод, когда Бонни и Клайд держат в руках револьверы, а их дружок Гамильтон фотографирует. Я должна шутя отобрать оружие у Клайда и наставить на него. А он должен сгрести меня в объятия и начать целовать.

Дудукин переходит все границы условности. Пытается тискать и целовать меня по-настоящему. Еще чего! Я вырываюсь.

– Стоп! – кричит Езопов. – Клавочка, пойми: Бонни по уши влюблена в Клайда. Из-за него она убежала из семьи, поставила на попа свою жизнь. А ты играешь такую жертвенную героиню с холодным носом.

С меня хватит. Режу Езопову правду-матку прямо в глаза:

– Герман Спиридоныч, я не понимаю, как могла Бонни полюбить такого урода. Он же педик, этот Клайд. Он со своим дружком по банде Гамильтоном спал. Как он вообще мог стать у американцев героем? Вы можете допустить, чтобы какой-то педик стал героем у нас, русских? Если честно, я не понимаю, зачем мы ставим эту пьесу. Кому она нужна? Что мы скажем этой пьесой зрителю?

Кажется, я задала Езопову слишком много вопросов. Он озадачено молчит. Наконец, спрашивает:

– Что у тебя, Павлова, в голове? Москва?

– Москва, Герман Спиридоныч.

Езопов брюзжит, зажигая новую сигарету:

– Вот так, учишь, вкладываешь в них, а они чуть оперились и – в Москву! Как ты не понимаешь, что Бонни влюбилась не столько в Клайда, сколько в тот образ жизни, который он вел. Это в ней самой сидело! И в тебе, возможно, сидит. Что мы знаем о самих себе?! Да, и Клайд и все его сообщники буквально нафаршированы пороками. Но они-то сами совсем другого о себе мнения. Они считают себя героями, и это им удается. Это пьеса о том, как героями американцев стали преступники. А мы? Разве мы не переживаем сейчас такое же время?

Появляется Элька. Господи, как кстати! Бросается на шею Езопову:

– Если бы не вы…

Знает, хитрюга, что сказать.

Езопов цветет. Элька достает из сумки коньяк. Идёт гудёж.

Дудукин видит, что я малость приуныла, шепчет на ухо:

– Клавуль, я понимаю, у тебя с Москвой всё в бабки упирается. Знаешь, можно хорошо заработать. Очень хорошо, уверяю тебя. Года на три хватит безбедной жизни.

Я примерно догадываюсь, на что он намекает.

– Клавуль, короче, нужно только сделать так, чтобы шестой том пропал, исчез, сгинул.

Пытаюсь перевести разговор в шутку:

– Дудукин, ты оборотень. Тюрьма по тебе плачет.

– Ладно тебе, тюрьма… – кривится Дудукин. – Тюрьма по всем плачет. Может, к примеру, шестой том у тебя из рук выпасть, когда ты по коридору идешь? Чего тебе стоит споткнуться?

Мне нужно было сразу и очень членораздельно послать Дудукина куда подальше. А я только головой покачала. Мол, ну ты даешь! Продолжала играть привычную роль своей девчонки, бывшей одноклассницы. Дура набитая!

Дудукин подвез нас до дома. Элька побежала к себе, она живет этажом выше. Я открыла дверь квартиры своим ключом. Мама спросила, как у меня дела на работе. Я сказала, что такими уродами, как Мартын, надо заниматься не судьям, а медикам. На Западе давно применяют химическую кастрацию. И правильно делают.

– Уходить тебе надо с этой работы, – сказала мама. – Ожесточает она тебя.

– Представляешь, они двенадцатилетнюю девочку вчетвером всю ночь… Она спермой чуть не захлебнулась.

Мама поморщилась:

– Ой, не говори мне этого!

Я сказала, что Элька вернулась с победой.

– Представляешь, сразу в два училища поступила: в «Щуку» и «Щепку». Теперь не знает, что выбрать.

Мама заплакала:

– Господи, как же я тебе мешаю.

– Мама, прекрати, – сказала я, – давай пировать. Элька привезла тебе и чай, и печень, и конфет. Специально для диабетиков.

– А что ж не зашла?

– Придет.

Но пришла не Элька. Когда раздался звонок и я открыла дверь, на пороге стоял Кишка. Подручный Мартына, каким-то чудом оставшийся на свободе. За спиной Кишки стояли еще двое отморозков.

Кишка оттеснил меня и вошел в комнату, где мы с мамой пили чай. Отморозки остались стоять в дверях.

Я возмутилась:

– Ты что себе позволяешь?

Кишка сел за стол, где я только что сидела, отхлебнул из моей чашки. Я ударила его по руке, чашка упала.

– А ну, вали отсюда!

– У меня инструкция поговорить с тобой сначала по-хорошему, – сказал Кишка.