Цитаты из книги «Своя комната»

Джейн Остин прятала свои рукописи или накрывала их листком промокательной бумаги. Для женщины того времени наблюдение за характерами и чувствами окружающих было единственным доступным видом литературного образования. Разум ее веками воспитывался именно в такой гостиной. На ее глазах развивались чувства и отношения людей. Поэтому, когда женщина среднего класса бралась за перо, она, конечно, писала романы, хотя очевидно, что две из четырех знаменитых писательниц по природе своей не были романистками. Эмили Бронте следовало писать пьесы в стихах, а бурный поток мыслей Джордж Элиот мог бы полноводно излиться в исторических или биографических трудах. Однако же они писали романы.

у женщины нет и получаса, чтобы побыть наедине с собой»: ее постоянно отвлекали. В таких условиях было проще обратиться к прозе, чем к драматургии или поэзии. Для этого требуется меньше сосредоточенности. Джейн Остин всю жизнь писала именно таким образом.

С XVIII века женщины стали зарабатывать переводами, бесчисленными дурными романами, упоминания о которых не встретишь ныне даже в учебниках — ими торгуют по четыре пенса на Чаринг-Кросс. Бурная умственная деятельность, которую с конца XVIII века можно наблюдать среди женщин, — беседы, встречи, эссе о творчестве Шекспира, переводы классиков — основывалась на понимании, что женщина может заработать себе на жизнь писательством. Гонорар придает вес прежде несерьезным занятиям. Можно продолжать посмеиваться над «синими чулками со страстью к бумагомарательству», но нельзя отрицать, что им за это платят. Таким образом, с конца XVIII века наступила новая эпоха, и если бы я была историком, то наделила бы ее большим весом, чем крестовые походы или Войну Алой и Белой розы.

леди Уинчилси. Она родилась в 1661 году, благородного происхождения, вышла замуж за аристократа, детей не было. Она писала стихи, и с первых строк видно, как возмущает ее положение женщин. О, как бессильных нас удерживают сводыОбразования — сильнее, чем Природы;Нам воли не дают выпестывать свой ум,Чтоб он остался тих, приличен и угрюм.А если кто-нибудь свою разрушит крышу,Всей силою души стремясь подняться выше,Противники тотчас придут на всех парах, Надежду придушив, раздув смертельный страх

для абсолютного высвобождения творческого потока разум должен раскалиться добела и сиять подобно шекспировскому, когда тот писал «Антония и Клеопатру». Не должно быть никаких препятствий, никаких инородных примесей. Хотя мы и утверждаем, что ничего не знаем о шекспировском разуме, самими этими словами мы уже высказываемся о нем определенным образом. Возможно, мы так мало знаем о Шекспире потому, что он скрывал от нас свои горести, обиды и антипатии — в отличие от Джона Донна, Бена Джонсона или Мильтона. Внезапные откровения не напоминают нам об авторе. Стремление протестовать, поучать, жаловаться, сводить счеты, призывать мир в свидетели своему несчастью — все перегорело в его творческом пламени. Потому и поэзия льется из него свободно и беспрепятственно. Если кто и сумел выразить себя полностью, то это был Шекспир. Если чей разум когда-либо и полыхал свободно, то — Шекспира. И я вновь обернулась к книжным полкам.

Теперь это кажется забавным, а тогда все было серьезно. Мы собираем подобные высказывания под грифом «чепуха», чтобы посмеяться с друзьями летним вечером, а некогда они вызывали слезы. Многие ваши бабушки и прабабушки заливались слезами, а Флоренс Найтингейл и вовсе стонала в агонии. Кроме того, вам-то хорошо — вы получили образование, у вас есть своя комната (или хотя бы спальня), и вы вольны утверждать, что подлинный талант выше подобных обвинений и не должен обращать на них внимания. К сожалению, именно талантливые люди больше всего считаются с чужим мнением. Вспомните Китса. Вспомните, что значится на его могиле . Подумайте о Теннисоне — впрочем, к чему искать подтверждения неопровержимому факту: творческие люди зависимы от общества. Литература усеяна костями тех, кого слишком задевали чужие слова.

История мужского противостояния женской эмансипации оказывается чуть ли не интереснее самой эмансипаци

художественные наклонности у женщины не поощрялись и в XIX веке

женщине все эти тяготы давались куда сложнее. Во-первых, вплоть до самого XIX века нельзя было и помыслить о своей комнате, а уж тем более — тихой, разве что повезло родиться в очень богатой или высокопоставленной семье. Поскольку собственного дохода (чей размер полностью зависел от отца) едва хватало на одежду, ей недоступны были утешения, которыми радовали себя малоимущие Китс, Теннисон или Карлейль, — пешая прогулка за городом, поездка во Францию, отдельное жилье, пусть скромное, но все же спасающее от семейной тирании. Материальные трудности были мучительны, но еще хуже оказывались нематериальные. Китсу, Флоберу и прочим гениям приходилось сражаться с равнодушием целого мира, но женщина имела дело не с равнодушием, а с враждебностью. Им общество говорило: пиши, если желаешь, мне это безразлично. Женщину оно осыпало насмешками: писать вздумала? Да кто ты такая?

Призраки целомудрия требовали от женщин анонимности вплоть до XIX века. Каррер Белл, Джордж Элиот, Жорж Санд — жертвы (судя по их работам) внутренней борьбы тщетно пытались прикрыться мужскими именами. Они отдавали дань традиции, если и не созданной, то оберегаемой противоположным полом (наивысшее величие женщины состоит в том, чтобы о ней не говорили, сказал Перикл — о котором, кстати, говорили довольно много). Согласно этой традиции, женская слава позорна. Анонимность у женщин в крови. Их по-прежнему одолевает желание скрыть лицо. Даже сейчас они не так озабочены славой, как мужчины, и спокойно пройдут мимо столба или камня, не желая непременно вырезать на нем свое имя