Цитаты из книги «Своя комната»

Все это противопоставление полов, качеств, разделение на полноценных и неполноценных пристало скорее школьному этапу развития, где есть «стороны», которые надо занимать, и одной стороне надо непременно побить другую, а наивысшее достижение — подняться на сцену и получить из рук самого Директора искусно разукрашенный горшок. С возрастом люди перестают верить в стороны, Директора и разукрашенные горшки. Когда речь заходит о книгах, сложно прилепить к ним ярлыки так, чтобы они тут же не отвалились. В литературных рецензиях как нельзя лучше отражаются тяготы суждения. Одну и ту же книгу называют «великой» и «никудышной». Похвала и критика ничего не значат. Как бы приятно ни было раздавать оценки, это одно из самых бессмысленных занятий на свете, а подчинение оценщикам есть рабское поведение. Имеет значение лишь то, что вы пишете, о чем хотите, а будет это важно несколько часов или веков спустя — неизвестно. Но если вы жертвуете хоть малейшим оттенком, хоть волоском с головы своего воображения, покоряясь какому-то Директору с серебряным горшком в руках или профессору с линейкой в кармане, — вы совершаете настоящее предательство, и самые страшные жертвы — богатством или добродетелью — покажутся в сравнении лишь комариным укусом.

Опасно быть только мужчиной или только женщиной; надо быть женственно-мужественным или мужественно-женственной. Для женщин губительно пестовать свои обиды, защищать свои интересы — пусть даже и справедливые, — то есть сознательно вести себя по-женски. И губительно — это не преувеличение, ведь все, что написано с сознательным перекосом, обречено на гибель. Оно бесплодно. Пусть при свете дня оно кажется блистательным, емким, мощным и талантливым — с закатом солнца все увянет; ему не суж­дено прорасти в умах читателей. Для творчества необходимо, чтобы мужское и женское начала заключили договор. Следует узаконить этот союз противоположностей. Чтобы мы почувствовали, что автор передает свой опыт во всей полноте, сознание должно быть полностью открыто. Необходимы мир и свобода. Ни скрипа колес, ни мерцания света. Шторы должны быть задернуты. Когда все будет позади, думала я, автору надлежит лечь, и пусть его разум празднует свою свадьбу в темноте. Пусть не вглядывается, не задает вопросов. Лучше обрывать лепестки розы или разглядывать плывущих по реке лебедей. И я вновь увидела поток, унесший лодку, студента и сухие листья; и такси подхватило юношу с девушкой, думала я, прислушиваясь к грохоту лондонских автомобилей где-то вдали, и их унесло тем же потоком, в русло той же бурной реки.

Разумеется, сознание то и дело перефокусируется и воспринимает окружающий мир с разных перспектив. Но в некоторых из произвольных внутренних состояний нам некомфортно. Чтобы удерживать себя в них, надо что-то в себе подавлять, а для этого требуются силы. Возможно, это такой же случай. Когда я увидела, как пара встречается на углу и садится в такси, мой ум словно бы слился воедино после того, как его разделили. Самая очевидная тому причина: сама природа обоих полов подразумевает их сотрудничество. Нами движет могучая, пусть и не вполне рациональная уверенность в том, что величайшее удовлетворение, максимальное счастье возможны только в союзе мужчины и женщины. Но, наблюдая за тем, как двое садятся в такси, и за своей радостью от этого зрелища, я задумалась: а вдруг в нашем сознании тоже существуют два пола, и чтобы достичь радости и гармонии, им надо соединиться? Я неумело набросала план души, в которой было две силы, мужская и женская, и в мужском мозгу громче звучал мужской голос, а в женском — женский. Естественное и комфортное состояние — это гармония и мирное сотрудничество двух начал. Женский голос должен звучать и в мужском мозгу тоже, равно как и женщина должна ощущать свое мужское начало. Возможно, именно это имел в виду Кольридж, говоря, что поистине великий ум — андрогинен. Сознание наиболее живо и работоспособно именно при слиянии этих двух начал. Возможно, чисто мужской или чисто женский разум вообще неспособны к творчеству. Но неплохо было бы справиться в какой-нибудь книге и увидеть, что же подразумевается под мужественно-женским или женственно-мужским.

Мужчины для нее уже не были «враждебным племенем»; ей незачем было тратить время на противостояние, не нужно было забираться на крышу и нарушать свой душевный покой мечтами о том, в чем ей было отказано: путешествиях, жизненном опыте и знании света и характеров. Страх и ненависть почти исчезли — их следы можно было заметить только в слегка преувеличенном наслаждении свободой и стремлении говорить о противоположном поле в едком и саркастическом тоне, без романтических придыханий. Не подлежит сомнению, что как писательница она обладает некоторыми достоинствами высшего порядка. У нее свободный и открытый разум, чувствительный ко всякому воздействию, подобный молодому цветку, что откликается на всякий луч и звук. Она тонко и любопытно пишет о неизвестных или не описанных ранее предметах, освещает различные мелочи и показывает, что, возможно, они не так уж и малы. Она извлекает на свет то, что было некогда погребено, и заставляет нас задуматься — зачем же было предавать это погребению. Несмотря на некоторую неуклюжесть и отсутствие незримой поддержки многовековой традиции, которая делает малейший росчерк пера Теккерея или Лэма наслаждением для взора, Мэри Кармайкл, как мне стало казаться, освоила первый важнейший урок: она писала как женщина, но словно бы забывала, что является женщиной, и потому ее текст притягателен, как бывает притягателен человек, забывший о себе.

Я представила, как, открыв дверь гостиной или детской, мужчина видит женщину за вышивкой или в окружении детей, то есть в центре совсем другого мира, и чувствует живительный контраст между этим миром и его собственным (Палатой общин, возможно, или домом правосудия), а самая простая беседа подарит ему настолько иной взгляд на вещи, что в нем оживут высохшие было помыслы; наконец, сам вид женщины, творящей в принципиально иной среде, так разгонит творческие силы, что к нему исподволь вернется вдохновение, а с вдохновением — та фраза или эпизод, которые никак не давались перед тем, как он решил навестить ее. На каждого Джонсона найдется своя Трейл, и потому-то он и держится за нее, а когда Трейл выходит замуж за итальянского учителя музыки, Джонсон чуть ли не сходит с ума от гнева, и не только потому, что ему будет недоставать приятных вечеров у нее в гостях, но и потому, что свет его жизни «будто бы угас».

продержаться дольше года-двух и может значить для английского читателя то же, что для русского или китайца. Но иногда они и в самом деле оказываются поразительно долговечными. И в этих редких случаях их связывает воедино (я все еще думала о «Войне и мире») целостность натуры автора (не путать с достойным поведением и своевременной оплатой счетов). В данном случае внутренняя целостность автора — это передающаяся нам вера в то, что он излагает правду. Да, думает читатель, я бы и не подумал, что такое бывает, мне никогда не встречались такие люди. Но ты убедил меня, а значит — это правда.

Можно пойти дальше и взглянуть на процесс творчества и влияние на этот процесс пола автора более пристально. Если закрыть глаза и попытаться представить себе роман как таковой, перед мысленным взором предстанет вполне правдоподобное строение, пусть и со множеством искажений и упрощений. Но все же мы способны увидеть его форму — то квадратами, то в виде пагоды, то с пристройками и аркадами, то основательно-приземистую, с куполом, как в соборе Святой Софии в Константинополе. Вспоминая разные знаменитые романы, я думала, что форма эта связана с теми чувствами, что лежат в основе романа. Но чувства эти тут же перемешиваются, поскольку форма задается сопряжением не камней, но человеческих душ. Роман начинается с напряженного противостояния. Жизнь столкнулась с чем-то себе противоположным. Вот почему так сложно сойтись с кем-нибудь во мнениях касательно романов, вот почему мы так подвластны своим пристрастиям. С одной стороны, мы хотим, чтобы герой по имени Джон выжил, иначе мы будем горевать. С другой — что ж, Джон, настало время умереть, этого требует сюжет. Жизнь сталкивается с чем-то себе противоположным. Но поскольку жизнь в этом раскладе все же присутствует, мы судим об этом как о жизни. «Ненавижу Джеймса», например. Или: «Совершенно неправдоподобный бред, со мной такого не было». Взять любой знаменитый роман, и мы увидим невероятно сложную постройку, собранную из множества мнений и чувств. Удивительно, что такая постройка может

было и помыслить о своей комнате, а уж тем более — тихой, разве что повезло родиться в очень богатой или высокопоставленной семье. Поскольку собственного дохода (чей размер полностью зависел от отца) едва хватало на одежду, ей недоступны были утешения, которыми радовали себя малоимущие Китс, Теннисон или Карлейль, — пешая прогулка за городом, поездка во Францию, отдельное жилье, пусть скромное, но все же спасающее от семейной тирании. Материальные трудности были мучительны, но еще хуже оказывались нематериальные. Китсу, Флоберу и прочим гениям приходилось сражаться с равнодушием целого мира, но женщина имела дело не с равнодушием, а с враждебностью. Им общество говорило: пиши, если желаешь, мне это безразлично. Женщину оно осыпало насмешками: писать вздумала? Да кто ты такая? Здесь бы пригодилось мнение психологов из Ньюнхема и Гертона, подумала я, глядя на пробелы на полках. Раз можно измерить, как влияет на крысу потребление первоклассного молока в сравнении с молоком обычным, наверняка можно измерить, как подобное противодействие губительно влияет на творческий ум. В первом случае рядом ставят две клеточки с крысами, и одна из них всего пугается и хиреет, а вторая растет, лоснится и наглеет. А какую же пищу получают женщины-творцы?

Бесконечные современные работы, посвященные исповедям и самоанализу, говорят нам, что гениальные труды требуют колоссальных усилий. Все восстает против целостности и полноты этих трудов. В первую очередь мешают материальные обстоятельства. Собаки лают, люди отвлекают, здоровье подводит, а еще надо зарабатывать деньги. Особенно невыносимыми эти обстоятельства делает пресловутое безразличие общества. Обществу безразличны стихи, романы и истории. Ему все равно, найдет ли Флобер нужное слово, выверит ли Карлейль очередной факт. И уж, конечно, оно не будет платить за то, в чем не нуждается. Поэтому писатели — Китс, Флобер, Карлейль — страдают от бесконечных помех и препятствий, особенно в юные и самые творческие годы. В этих трудах слышны проклятия и плач. «Великие поэты умирают в муках»12 — вот их печальный лейтмотив. Чудо, если вопреки препонам книга все же появится на свет, и уж наверняка она будет немного увечной, чуточку неполноценной. Но женщине все эти тяготы давались куда сложнее. Во-первых, вплоть до самого XIX века нельзя

Глупо было с моей стороны требовать от профессора «неопровержимых аргументов» против женщин. Даже если мы могли бы измерить ценность того или иного таланта, эта оценка вскоре бы изменилась, а сто лет спустя всё и вовсе переменится. Более того, думала я, поднимаясь по ступенькам своего дома, сто лет спустя женщины уже не будут «слабым полом». Они наверняка возьмутся за те дела, в которых им ранее отказывали. Нянечка станет грузить уголь, продавщица сядет за руль. Все убеждения, основанные на том, что женщины — это «слабый пол», развеются словно дым, например (тут мимо меня промаршировал отряд солдат), что женщины, садовники и духовные лица якобы живут дольше других. Но снимите с них статус «слабых», разрешите им те же дела и нагрузки, позвольте им стать солдатами, моряками, водителями и портовыми рабочими, — и женщины станут умирать раньше мужчин, и рано или поздно слова: «Представляешь, я сегодня видел женщину» будут звучать так же, как в наши дни звучит: «Представляешь, я сегодня видел аэроплан».