В воскресенье в «Observer»³⁰⁰ были две небольшие и умеренно хвалебные заметки о романе «Годы», и я с удовольствием отметила, что все похвалы, порицания и разговоры об этой книге похожи на щекотание носорога перышком. И правда примечательно. Отчасти я объясняю это своим философским откровением 1932 года: один человек ничего не значит, – а также нынешней увлеченностью «Тремя гинеями».

18 февраля, четверг.

Я уже три недели пишу «Три гинеи» и написала 38 страниц. Исчерпала этот источник вдохновения и хочу на несколько дней переключиться на что-то еще. На что? Пока не придумала. А добрый джентльмен из Профсоюза автомобилистов нарушил мой покой экземпляром «Saturday Review»³⁰¹ (США), в котором меня называют вязальщицей петель и кружев, любительницей посидеть в темных гостиных и так далее. Теперь я потрачу несколько минут на то, чтобы побороть этого демона. Я совершенно уверена, что следующий этап моей жизни будет сопровождаться свистом и улюлюканьем в том же духе. Если я проживу еще 15 лет и продолжу писать, они [критики?], вероятно, сменят пластинку. Теперь мне предстоит решить вопрос о том, какую «позицию» мне занять. Сейчас подобные насмешки лишь тормозят меня. Конечно, разум подсказывает, что это пролетарское рычание, которые пытается все рационализировать. Но я должна избавиться даже от потребности защищаться. Хочу идти вперед своей дорогой. Для этого у меня всегда должна быть в работе книга или статья, за исключением тех случаев, когда – надеюсь, что в июне, – мы куда-нибудь уедем. Но в Лондоне, где меня целыми днями критикуют, мне совершенно необходима решительность. Думаю, я поймала за хвост новый вид безразличия. Экспериментирую с презрением и насмешками. Как мало они, в сущности, значат! Как мало они значат для других людей – как мало качество моих книг, хорошее оно или плохое, влияет на мир! Вот он – мир, представленный картинными галереями, Каледонским рынком³⁰², Гиббоном, Нессой, поездками в Монкс-хаус, прогулками, планом обновить интерьер в комнате и постоянным забеганием вперед.

На днях [16 февраля] на чай и ужин приходил Стивен Спендер³⁰³. Довольно красивый, хотя и слишком традиционный в плане поэзии молодой человек; впалые щеки, большие голубые глаза, всегда румянец; большой энтузиазм, но теперь умеренный, вернее, сдержанный, потому что, его друг, женившись, вступил в Иностранный легион и сражается в Испании³⁰⁴; Инес³⁰⁵, которая политична лишь в оксфордском смысле этого смысла, сидит в Брюсселе и штудирует испанские рукописи. Стивен находит это невыносимым. Мы спросили, зачем он тогда женился или что-то подобное. Ради собственной стабильности; он испытывал ужас при мысли о безопасной жизни упитанного старого кота у камина, как у Уильяма [Пломера]. Теперь он разрывается на части; Инес сидит там, чтобы, если его убьют в Испании – пока он только выступает на радио, – иметь возможность опереться на работу. Любопытная трактовка брака, продиктованная войной. Он мне нравится, и я попросила его не идти воевать. Он сказал, что ничего проще и придумать нельзя. Я предложила отказаться от выступлений, а он сказал, что это приносит деньги. Утверждает, что мы не можем позволить фашистам захватить Испанию, ибо дальше будет Франция, а потом и Англия. Мы должны бороться. По мнению Л., все зашло так далеко, что это не важно. Борьба ни к чему хорошему не приведет. Стивен сказал, что Коммунистическая партия, в которую он в тот день вступил, хочет, чтобы его убили и у нас, таким образом, появился новый Байрон. В нем есть какое-то детское тщеславие. Это интересно, потому что я как раз изучаю психологию тщеславия. Потом он пошел говорить об Испании в Дом друзей³⁰⁶, а мы – на «Дядю Ваню»³⁰⁷. Забыла рассказать про обед с Кристабель³⁰⁸ и прочие развлечения. О да, я довольно сильно нервничаю по поводу 15 марта, но могу держать себя в руках. Мы собирались на ужин к Маккарти³⁰⁹, но «старшая мисс Корниш³¹⁰ внезапно умерла вчера вечером в больнице Святого Георгия, так что придется отложить».

19 февраля, пятница.

Передо мной сейчас стоит проблема поиска читателей и способа опубликовать все новые идеи, которые во мне зародились. Сегодня утром я сочинила три описания к картинам Нессы; думаю, мы можем напечатать и каким-то образом пустить их в оборот. Но у меня в столе лежит несколько, на мой взгляд, неплохих набросков, а еще глава о биографии. Очевидно, что у меня есть, пускай и в зачаточном состоянии, новый метод написания критики. Я так считаю. Чувствую, что мне нужен некий частный способ проведения своих исследований и публикации результатов. Когда пишешь для газеты, отношение к делу меняется. Это не статьи для «Times» или NSN, но я не хочу хранить их до тех пор, пока они не превратятся в книги или выпускать по отдельности… Бог его знает. В любом случае мне нравится то плодотворное вдохновение, которым они меня наполняют³¹¹.

Вчера Этель Сэндс в серебристо-черных мехах пришла на чай; раньше времени; до этого она была в Элтем-хаусе³¹²; вдобавок к ней – Элизабет Уильямсон, масштабная, мужественная, с раздувающимися парусами, как раньше говорили. Этель порхает в густых сумерках светской либеральной жизни; полна обрывающихся на полуслове предложений; ни то ни се. Обсуждали с ней собственные похороны – наша с ней личная шутка. Потом пришел Л., и мы заговорили об Индии. Этель под впечатлением от английских госслужащих; еще больше – от дождей; «сейчас температура ощущается вот так» – она провела пальцем по скатерти. Забыла, что было дальше; я кокетничала со старушкой Этель по поводу ее подарка к золотой свадьбе. Нэн [Хадсон] знала толк в нанесении позолоты. Синклеры³¹³ не видят опасности для Англии. Один из ее племянников говорит, что это его последняя зимняя охота. У Элизабет есть телескоп, который она продаст нам по дешевке. Она ушла. Этель осталась. Мы обсудили молодежь; катастрофу; она, как обычно, благодушно отправилась посидеть с Нэн, у которой ларингит. Сестра Молли ошпарила ногу и умерла от сердечной недостаточности.

20 февраля, суббота.

Поднимаясь наверх, я отвожу взгляд от офиса издательства, ведь там лежат упакованные сигнальные экземпляры романа «Годы» для прессы. Они будут разосланы рецензентам на следующей неделе, так что это моя последняя неделя относительного покоя. Чего я так боюсь до дрожи? Полагаю, прежде всего, что мои друзья буду всячески избегать упоминания книги и неловко менять тему. От дружелюбных рецензентов я ожидаю теплых слов или прохладного уважения, а в остальном – диких визгов в духе краснокожих индийцев от злопыхателей, которые радостно и громко объявят, что это затянутая болтовня чопорной буржуазной дамы и что никто отныне не будет воспринимать миссис В. всерьез*. Впрочем, оскорбления меня мало волнуют. Думаю, больше всего я стану переживать из-за неловкости, скажем, в Тилтоне [у Кейнсов] и Чарльстоне [у Беллов], где все будут избегать этой темы. А поскольку мы не уедем до июня, я ожидаю полного погружения в атмосферу отсыревших фейерверков. Скажут, что моя книга написана на издыхании, из последних сил… Что ж, теперь, когда дело сделано, я чувствую, что могу существовать даже с этим пятном на себе. Если, конечно, продолжу упорно работать. А недостатка в работе нет. Вчера я обсуждала с Нессой книгу иллюстрированных ситуаций; мы собираемся выпустить 12 литографий к Рождеству и напечатаем их сами. Пока мы говорили, позвонила Марджери³¹⁴ и попросила меня встретиться с Джулианом Фраем³¹⁵ по поводу «Роджера». Выходит, на меня начинают давить. К тому же Л. хочет по возможности включить «Три гинеи» в осенний список публикаций, а ведь есть еще «Гиббон», моя радиопередача³¹⁶ и возможная передовица на тему биографии, чтобы заполнить свободное время. Я планирую держаться подальше от литературных кругов, пока не закончится небольшой всплеск. Но ожидание и раздумья, в конце концов, хуже всего. В следующем месяце я буду чувствовать себя спокойней. Но здесь и сейчас я переживаю…

* Полагаю, я жду, когда они скажут, что миссис В. написала длинную книгу ни о чем.

21 февраля, воскресенье.

Ишервуд³¹⁷ и Салли [Чилвер] были вчера вечером. И. – просто находка; низенький краснощекий проворный и бойкий человек. Мы болтали. Он живет в пансионе в Брюсселе; является наследником елизаветинского дома под Манчестером, и ему нравятся мои книги. Последнее заставило меня немного покраснеть. Он сказал, что Морган и я – единственные из ныне живущих романистов, которых молодежь: он, Оден³¹⁸ и Спендер, я полагаю, – воспринимает всерьез. Я так поняла, что Ишервуд и правда восхищается нами обоими. К книгам М. он питает страсть. «Я, пожалуй, выскажусь, миссис Вулф: видите ли, я чувствую, что вы поэтесса, а он создает то, чего бы хотелось мне… – идеальные произведения». Но я была довольна и своим комплиментом, который в эти дни депрессии пришелся как нельзя кстати. Они с Оденом пишут вместе. Ишервуд пишет прозу, а О. – стихи. Последнему требуется немереное количество одеял и чашек чая; затем он закрывает ставни, задергивает жалюзи и пишет. И. – благодарная жизнерадостная птичка. Настоящий романист, я полагаю, но не поэт, он полон точных наблюдений для персонажей и сцен. Странно, как мало романистов я знаю; мне было бы интересно обсудить с ними художественную литературу. Салли довольно блеклая и бледная, а мы с И. – самые что ни на есть болтуны. Вдруг он сказал, что ему надо встретиться с Джоном Эндрюсом [неизвестный] в [ресторане] «Rules», доехать до Кройдона [аэропорт] и полететь на один день в Париж. Такова жизнь молодых, когда они не готовят революции. Один из самых энергичных и наблюдательных молодых людей – какое облегчение после молчаливой угрюмости остальных. На самом деле и он, и Салли теперь считают, что дела в Англии идут хорошо и что Мадрид не падет. Так мы и обменивались мнениями по разным вопросам. Я уже «сделала» 8 картин. На чай, увы, приедет Джулиан Фрай.

22 февраля, понедельник.

Вчера вечером был Джулиан Фрай. Рассказы о его ранчо и торговле говядиной. Работы непочатый край; в Англию отправляют худых коров. Истории о танцах, поездке домой; он был навеселе, а мы кивали и поддакивали. «У меня страстная жена; говорят, мужчины берут в жены тех, кто похож на их мать. «Нет, не пересылайте мне это письмо». Мне приятно знать об этом (о похвалах Роджера), но будь у меня в распоряжении такое письмо, я бы не стала его читать. Он пробыл у нас с 17:15 до полуночи. Ох, но как же мне хотелось спать после разговора с Д. Стердженом³¹⁹ в Ричмонд-парке. Нет времени. Вот-вот придет переводчица [текст обрывается]

23 февраля, вторник.

Эти странные каракули [в конце прошлой записи] означают, я полагаю, приход переводчицы. Мадам или мадемуазель Юньяк³²⁰ (?) – нет, ее зовут не так. И мне так много всего нужно было написать о Джулиане, наполовину чувствительном и подавленном интеллектуале, довольно остро все воспринимающем и живущем в тени Роджера («Я был предан ему, а он хотел, чтобы я возненавидел свою частную школу. И мне никогда не хватало свежего воздуха, пока Джоан³²¹ не отвезла нас в Фэйланд. Тогда еще я боялся ягнят. И к тому же слишком много пил после шумных ужинов в Кембридже… Зато у Роджера было все что душе угодно. В его присутствии всегда возникал страх не соответствовать его стандартам. Потом были Шампко³²² и Оттолин. Понимание этого пришло ко мне гораздо позже. Но у меня все же было несколько дней наедине с ним, дайте-ка вспомнить (он очень точен), в июле 1934 года. Мы ехали из Дьеппа в Дижон [Франция]. У меня сложилось впечатление, что он был гораздо счастливее. Однажды в Норвиче³²³ [он?] проколол шины, поэтому мы не встретились и т.д., и я сказал Еве: “Несколько лет назад он был бы в ярости, а теперь спокоен как никогда”»). Я имела в виду, что эта цивилизованность – только одна сторона Джулиана, теневая, а другая – обычная колониальная, которая мне тоже нравится; экспертные разговоры о скоте, о койотах и о том, как они ездят верхом. Хороший наездник – тот, кто может вскочить в седло необъезженной лошади и удерживаться в нем, пока оно не разломится пополам. Джулиан попытался сделать это, но не смог удержаться в седле и упал, а Ева³²⁴ не позволила вторую попытку, но он очень привязался к той лошади. Теперь за главного отвечает 16-летний парень. Они носят сапоги на высоком каблуке, чтобы не цепляться за стремена. Только благодаря этим сапогам он еще жив. Вся говядина на продажу едет лайнерами в Китай. На судне всегда хороша именно говядина, а не баранина. Ему нравится целыми днями гоняться за своим скотом, а по ночам он думает, что, если смог вернуть всех в стойло, значит, день прожит не зря. Подозреваю, что его порой посещают сомнения насчет жены. Но не знаю, как люди принимают такие решения. Роджер всегда давал ему дельные советы, причем, как я поняла, ненавязчиво. Еще он выпил бутылку кларета, два бокала вермута и, по его же словам, немного «зажегся». И продолжал бы говорить о Канаде до часу ночи. Полагаю, это [алкоголь?] стимул для людей. Таким образом, у меня не осталось ни времени, ни сил описывать переводчицу, кроме того, что на ее черном платье было несколько красивых золотых листьев; женщина с богатым прошлым, я полагаю; влюбчивая интеллектуалка; живет по полгода в Афинах; вместе с Жалу³²⁵; красные губы; энергичная работящая француженка, подруга Марджери; деловитая интеллектуалка; мы обсуждали «Волны». Что означает фраза «это же он»³²⁶? И т.д.

Кстати, врач говорит, что Л. в полном порядке! Таким образом, всего этого можно было избежать.

24 февраля, среда.

«Дорогая Вирджиния, когда ты получишь это, я уже надеюсь вернуться живой в Вестминстер. Напиши, пожалуйста на Норт-стрит 19, где и когда мы сможем увидеться. В шесть часов или, быть может, ужин вдвоем. Сивилла… Париж, 23.02.1937». Эту многозначительную и едва разборчивую открытку только что принес Л., а я копирую текст как сырье для мемуаров – истории моей жизни, а еще для того, чтобы просто скоротать 5 минут перед обедом. После 5-дневного перерыва (писала «Лица и голоса») я возвращаюсь к работе над «Тремя гинеями»; после удручающего сбора данных я набираю темп и надеюсь продвинуться вперед. Странно, что иногда у меня легко выходит переключаться. На удивление спокойный день; вчера я ни с кем не виделась и отправилась на Каледонский рынок, но не смогла найти магазин ложек; купила желтые перчатки за 3 шиллинга и чулки за шиллинг и вернулась домой. Снова начала читать по-французски – «Мизантропа» и мемуары Колетт³²⁷, которые Джейни³²⁸ дала мне прошлым летом, когда я была в полусознательном состоянии и не могла ни на чем сосредоточиться.

Сегодня рецензенты (черт бы побрал эту глупую мысль) вцепились в меня зубами, но «какое мне дело до пышной постели»³²⁹ и т.д. На самом деле, стоит мне набрать скорость в работе над «Тремя гинеями», и я помчусь прямиком к цели, а все прочее будет лишь мелькать на фоне.

28 февраля, воскресенье.

Я настолько погружена в «Три гинеи», что с трудом могу оторваться и открыть дневник (на самом деле в этот момент я снова отложила перо и задумалась о следующем абзаце про университетское образование и то, как оно влияет на профессии, и т.д.). Дурная привычка. Вчера ей эффективно воспрепятствовал Дезмонд³³⁰, который пришел ровно в час и пробыл до 19:15. Все это время мы болтали без остановки, а мне ни разу не было скучно и не хотелось, чтобы он уходил. Большую благодарность Дезмонду и представить себе нельзя. О чем мы говорили? О «Бумагах Эмберли»; о Расселах; о ее³³¹ самоконтроле: о том, как она лежит в соблазнительной позе на полу, но делает вид, что не замечает его. «Теперь для меня нет ничего приятнее сознательного обольщения», – сказал Д. Я спросила, испытывает ли он еще влечение, и Д. воскликнул: «Нет! Все прошло, все прошло. Как сказал один мужчина в поезде, я не импотент, но с меня хватит». Возможно, это было сказано, чтобы выкинуть из головы мысли о безымянной американской даме. В любом случае он сиял – милый старина Дезмонд, гладкий как мрамор, с брюшком, почти лысый, в странном наряде XVIII века, будто он только что отобедал в клубе с Джонсоном³³², – своего рода Голдсмит³³³ или Босуэлл³³⁴, их родственная душа. Он полон человеческой доброты, словно сочная виноградина. Полагаю, теперь Д. не ставит перед собой цель написать великую книгу, а стремится быть милым с другими людьми. «Что я могу для вас сделать?» – последние его слова, сказанные уже на лестнице. Увы, он унес с собой «Годы», что означает… – неважно. Мы говорили очень легко и весело. Я будто снова общалась с Литтоном; дискутировали о стиле Киплинга: у него есть та же цитата³³⁵ о человеке, который перерезал себе горло и напоминал малиновку, что и у меня. Затем – как Джек Сквайр³³⁶ скрыл свое истинное «Я», чувствительное и несчастное, фальшивым «Я». Одевается он как доктор Джонсон, но его ораторского мастерства лишен. Теперь он живет с мисс Уоррендер³³⁷ и пьет; она учит его трезвости, а он учит ее пить. Обсудили смерть Маргарет [Уор]-Корниш в больнице Святого Георгия, после того как она ошпарила себе ногу. Часа в два ему [Дезмонду] позвонили на работу – он отправился в больницу; увидел, как она, вся красная от одышки, умирает. Говорил ей не бояться. Молли почти оглохла и ничего не слышит, так что она поехала домой. Д. и Сесилия³³⁸ тоже были там. Дыхание Маргарет напоминала звуки пилы. Ей давали кислород, так что она промучилась до шести утра, когда послышался топот медсестер, разносивших утренний чай, и голоса детей, похожих на птичьи, а затем она умерла. Дорогой старина Дезмонд бесконечно человечен и разумен – умеет провожать на тот свет. Еще обсудили Майкла³³⁹ и Рэйчел… Но сейчас уже час дня, этого снежного воскресенья. Нам не дали поехать в Монкс-хаус. Мисс Беван повредила машину. Нужно чинить ось. Но в любом случае это были дождливые и унылые выходные.

1 марта, понедельник.