1937

Племянница Вирджинии Вулф, Джудит Стивен, приехала на две ночи в Монкс-хаус 2 января, и, кроме чарльстонцев, у них в гостях были Робсоны, Кейнсы и Розамунда Леманн с мужем, приходившие на чай 10 января; 8 января Вулфы ездили на чай к Элизабет Робинс в Брайтон. Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XXVI).

10 января, воскресенье.

Еще один безветренный, совершенно замечательный день. Томми²⁵¹ мертв и похоронен вчера, а Клайв как раз недавно говорил, что в последнее время никто не умирал. К тому же в Челси умер Тонкс²⁵². Однако именно смерть Томми странна. Мы говорили, что у него, наверное, все хорошо, ибо почти не видели его уже три-четыре года, а когда видели, он оказался опустошенным собственным несчастьем; не мог работать; чувствовал себя неудачником; поносил всех и вся на чем свет стоит в порыве эгоистической ярости. Розамунда Л. сказала, что он часами сидел на лужайке, проклиная женщин и жалуясь на свою судьбу. К тому же он сильно растолстел, стал бледным, имел нездоровый вид и, говорят, запил.

Дункан сказал, что большую часть времени он [Томми] проводил в пабах возле Тоттенхэм-Корт-роуд, выпивая. А Джулия сказала, что никто не мог ужиться с ним, хотя сама она любила его. О нем говорили всякое, как будто он вызверился на людей и ушел. Мое собственное общение с ним прервалось из-за того бюста, когда я воспротивилась его невротической цепкой настойчивости и, возможно, повела себя, хотя в то время думала иначе, неразумно и неадекватно. Вот только он был ужасным эгоистом, человеком, который совершенно запутался в жалких хитросплетениях собственной психологии. Помню, как он рассказывал историю своих страданий, которые начались, конечно же, с того, что в отец и мать неправильно поняли его в детстве. Потом была смерть Гарроу²⁵³, затем трудности с Джулией²⁵⁴, когда она в кого-то влюбилась, а он все еще любил ее. Но самое странное, что много лет назад он обладал невероятной душевной чуткостью, обаянием и сочувствием. Например, когда Дункан заболел в Кассисе, я помню, как он вошел в гостиную дома 37 [по Гордон-сквер] с распростертыми объятиями, а Несса целовала его в слезах²⁵⁵. А потом, когда Кэррингтон²⁵⁶ покончила с собой, он пришел в тот вечер, чтобы сообщить новость и чтобы я не испытала потрясения, узнав о случившемся из первых рук [от Ральфа?]. Да. Я помню его любопытное приплюснутое лицо, его гибкость, какую-то нетерпеливость, дружелюбие и теплоту, нечто трепещущее в нем. Помню, как он сидел в гостиной, когда мы впервые разожгли печь и комната наполнилось дымом, и говорил обо мне, о моей работе, а не о себе. Он был чрезвычайно словоохотлив. Все подряд приводило его в восторг. И у него был великий дар влюблять в себя людей: Ангуса²⁵⁷, Эдди [Сэквилл-Уэста], Барбару²⁵⁸. Но было в нем и что-то покоробленное, деформированное: какой-то трепет, глубокое отвращение и тревога. В последнее время он, кажется, пытался жить один в деревне; ему это не нравилось; он часто пропадал в пабах; избегал респектабельных заведений. Несса и Дункан говорят, что давно его не видели. А потом он подхватывает какой-то микроб, когда гостит у Джона²⁵⁹, и от него едет в больницу в Боскомб²⁶⁰; единственным человеком, которого Томми хотел видеть, был Оливер [Стрэйчи], и вот так умирает в 35 лет. Трагическая, впустую потраченная жизнь; так быть не должно, и мы не можем не чувствовать этого. И все же мы чувствуем, но урывками – этим прекрасным весенним утром.

Адриан, звонивший сообщить новость, сказал, что смерть для него – это благо. Мол, он был в безнадежном состоянии. А. ничего не знал и случайно услышал, как кто-то сказал: «Бедный Томми».

Я пишу это, потому что сегодня утром не работаю. Пытаюсь заставить себя послать в NSN статью о рыбалке²⁶¹. Мой «Гиббон» нуждается в полировке, а настроения нет. Так что позвольте перейти к Элизабет Робинс и Октавии Уилберфорс²⁶², прежде чем Квентин и Анжелика придут доедать остатки нашей жареной индейки.

Они живут в одном из тех округлых домов в Брайтоне – Монпелье-Кресент²⁶³ – в форме полумесяца; добротный, чистый, довольно безыскусный дом. Мисс Р. сидела одна в своей комнате (задней) с хорошо отполированными столами, довольно солидными книгами, чехлами на мебели, наброском У. Уилберфорса²⁶⁴ над камином; большой угольный камин; везде чисто и прибрано; документы на письменном столе*; как будто у нее хорошая горничная. Она [Элизабет] старая, но несговорчивая. Лицо немного румяное, но не морщинистое. Вьющиеся волосы с проседью. Л. сказал, что у нее взгляд фавна²⁶⁵, очень напряженный, внезапно очень пристальный, как у актрисы. Все движения угловатые, напряженные, довольно резкие. Очень въедливо, но лаконично она расспрашивала о своей книге²⁶⁶. И Бог знает, сказали ли мы правду и был ли вообще толк от наших слов, ведь она уже в возрасте, но у нее, очевидно, было интересное и очень насыщенное прошлое; она много чего держала при себе. Я подозреваю, что у нее было много эмоциональных и физических переживаний, которые выкристаллизовались в цельные, твердые взгляды на жизнь, на религию, вернее, на неприятие религии, на работу, на секс. Она разразилась панегириком, очень напряженным и эффектным, в адрес О.У., когда вошла она – очень молодая и свежая на вид женщина-врач, одетая в черное, с серебряной цепочкой, хорошими зубами и откровенной доброй улыбкой, которая мне понравилась. Напротив моей тарелки она поставила маленькую фарфоровую статуэтку У. Уилберфорса, а напротив тарелки Л. – Ханну Мор²⁶⁷. Это привело нас, ее и меня, к обсуждению наших родственных связей, больше похожих на миф или сказку; потом мы перешли к теме образования – у нее его не было; к семьям – их было девять детей, а родители принуждали ее против воли, под давлением устаревших семейных чувств и традиций оставаться дома. Только с помощью длительной борьбы она вырвалась и стала врачом. Жители Брайтона, где она ведет свою практику уже 13 лет, играют в бридж порой по 6–7 часов в день; у них нет детей; мужья ездят на работу в лондонские офисы. Они иногда катаются на машине и так далее. Я чувствовала себя раскрасневшейся и была в приподнятом настроении, а значит, мне понравилось общаться с ними, и мы воскресили множество обрывочных воспоминаний. Как отец, например, попросил Э.Р. прийти и послушать его выступление на тему «Забытые добродетели»²⁶⁸. «Слов нет, какие чувство оно вызвало… Это было потрясающе. Очень мужественно с его стороны. Ума не приложу, как у него хватило смелости. Нет, не могу выразить, что я чувствовала, слушая его речь». Вот так она включилась в наш разговор и выключилась. Около семи мы вышли на темную полукруглую улицу, и я подумала: «Что, интересно, они о нас говорят теперь?». И надеялась, что произвела хорошее впечатление. О. сказала, что я, должно быть, очень хорошо разбираюсь в жизнях других людей, раз смогла написать «Свою комнату». Это меня порадовало, ведь еще утром в тот день я прочла что-то о своей «лирической пустоте»²⁶⁹. Ох, лучше я буду думать об «Игле Клеопатры»²⁷⁰, когда доберусь до своего старого кошмара и пронесусь мимо [?]. Думаю, что смогу. Л. устраивает Салли [собаке] пробежку после мытья, а я должна идти и работать этим необычайно жарким весенним утром. Работа, работа, работа – вот мой последний рецепт, так что я написала [Брюсу] Ричмонду.

* Маленькие стеклянные подставки вместо ножек стола.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер во второй половине дня в субботу, 16 января.

17 января, воскресенье.

Снова дома. Бедняга Л. ворчит, делая из Мэйбл козла отпущения, ответственного за всего его страдания, о боже. Но вечер все равно прошел неплохо. Хотя утро не из приятных; гранки, пыль. Как же в Лондоне тихо. Ни звука. Я должна настроиться на работу и вырваться из заколдованного круга [неразборчивое слово]. Сначала надо навести порядок, то есть отделаться от Рэймонда, Мэри Бейкер²⁷¹, Вирджинии Бретт²⁷², Тома Элиота, избавиться от старых версий романа «Годы», чтобы все было чистеньким и свежим. Завтра обедаю с Клайвом, чтобы встретиться с неизвестно кем²⁷³. Эта великая тайна скорее забавляет меня. Думаю, речь о Джеке Хиллзе²⁷⁴ и Вайолет Дикинсон²⁷⁵. Очень много рукописей для прочтения. Еще собираюсь в Национальную галерею и Лондонский зоопарк.

21 января, четверг.

Известие о том, что мисс Уэст²⁷⁶ умирает от пневмонии. Меланхоличная прогулка с Л. под дождем. Обычные мысли, в том числе об этом; о том, что я всегда была слишком отстранена, никогда не проявляла дружелюбие и не приглашала ее на ужин. Я должна победить эту отчужденность, если смогу. Ничего уже не исправить, но делай что можешь и будь что будет. Этакие безмолвные отношения. Я прохожу мимо ее дома и думаю, что могла бы зайти, но теперь уже не зайду.

22 января, пятница.

Вчера умерла мисс Уэст. А мисс Хаулетт²⁷⁷ упрекает мисс Беван²⁷⁸, что та заболела в Уэртинге. А у мисс Хепворт²⁷⁹ сейчас встреча с Л. по поводу работы. Льет дождь. Вчера вечером я разозлила Нессу, обсуждая с ней эссе Д. о Роджере²⁸⁰; любопытное зрелище: она словно тигрица, затаившаяся в пещере и рычащая. Сегодня обед с Витой²⁸¹. Полирую «Гиббона». Сейчас думаю заняться буклетом художников, а потом? Может, напишу что-нибудь для NSN.

23 января, суббота.

Промозглый туманный день; похороны мисс Уэст в Голдерс-Грин. Тот же стол, те же цвета; маленький фиолетовый гроб; крупный, похожий на орла священник; кучка смуглых и неряшливых, очень старых и немощных дев. Мисс Хаулетт – главная скорбящая. У нее узловатые руки; старое розовое лицо; голубые непроницаемые старческие глаза. Ничего более мрачного и невпечатляющего и представить себе невозможно. Нас заставили подвывать гимну № 478 или что-то в этом роде, гимну о святых, получающих по заслугам; аллилуйя. Пел только наемный работник из похоронного бюро или кто-то из служащих крематория; одна женщина попыталась что-то пропищать, но быстро замолчала. Мы с Л. сидели мрачные. Затем служитель дернул за рычаг, и маленький гробик проскользнул внутрь; после этого мы собрались в клуатре²⁸² и осмотрели венки. Мисс Хаулетт вывели вперед; она деловито пожала нам руки и поблагодарила за письма. Что касается мисс Уэст, то, будь она котенком или щенком, мы, думаю, чувствовали бы то же самое. И все же в подвальной комнате, где она сидела в окружении аккуратно сложенных бумаг, пятнистой лошадки, резного деревянного цветка и куска зеленого линолеума, было что-то живое, юмористическое, доброе и даже веселое. Мисс Л.²⁸³ подошла и сказала, что ее оставили душеприказчицей тех небольших денег, которые принадлежали Маргарет. Л. назвал один из венков бестселлером. Была миссис Делафилд²⁸⁴. Но я думаю, что мисс Уэст все же нравилось работать в «Hogarth Press». Она любила литературные вечеринки и обладала бескорыстным, совершенно неэгоистичным характером. Но эта церемония – что-то с чем-то.

28 января, четверг.

Снова погрузилась в счастливые бурные фантазии, то есть начала «Три гинеи» сегодня утром*, и не могу перестать думать об этом. Мой план, наверное, писать книгу прямо сейчас, без лишних разговоров, и тогда, возможно, к Пасхе все будет готово. И все же я позволю себе (заставлю себя) между делом набросать небольшую статью и две. Именно так я планирую пережить ужас 15 марта [дата выхода романа «Годы»]; сегодня прислали телеграмму, что до Америки «Годы» не доехали. Я должна не дать себе утонуть в трясине этого болота. И, насколько я могу судить, мой метод почти достаточно эффективен.

Л. встречается с мисс Лэнг²⁸⁵ наверху; я ужинаю с Хатчинсонами, чтобы встретиться с Уэллсом; а сейчас поспешу на обед.

* А закончила 12 октября 1937 года (условно говоря).

29 января, пятница.

Уэллс сильно усох. Волосы по-прежнему каштановые, но со старым лицом они выглядят крашеными. Морщины углубились, а кожа обвисла. Он был очень приветлив; положил обе руки поверх ладони Л., чтобы выразить сожаление, полагаю, по поводу их ссоры²⁸⁶. Будберг²⁸⁷ – симпатичная славянка с широким лицом; медлительная в движениях; с добрыми глазами; достойная и искренняя, как мне кажется. Не пустое место. Своим медленным ломаным английским она смогла затмить даже воробьиное чириканье Уэллса. Он сидел рядом со мной и, как мне показалось, поначалу немного опасался интеллектуалов. Мы заговорили о Шотландии; потом он посмеялся над тем, как одевался Комптон Маккензи²⁸⁸; затем переключился на бедность писателей и привел в пример Арнольда [Беннетта]. Он подсчитывал доходы и расходы А. Потом мы перешли к теме русской политики и каким-то образом к Тому Элиоту. Сначала Уэллс злобно прошипел «Ти Эсс» [инициалы Элиота], а затем продолжил говорить о том, что он, вероятно, имея в виду «мы», стал причиной смерти английской литературы. Страх показаться вульгарным – вот что он имел в виду, а еще религиозность Тома. Так мы дошли до обсуждения архиепископа. «Если бы в моей глупой маленькой голове было хоть немного мозгов, я бы хотел узнать вот что: оставаясь наедине с собой по ночам, действительно ли Космо Гордон Лэнг²⁸⁹ верит в свою Троицу? Мы вот якобы должны, а он…?» – и т.д. Он любит, когда его слушают, и болтает без умолку, как сказал мне Уэллс, когда джентльмены поднялись наверх. У нас был непринужденный общий разговор. Потом он откинулся в кресле, сложил на груди свои крошечные ручки, сомкнул еще более крошечные ножки и защебетал. Иногда Будберг прерывала его своими торжественными интонациями, говоря о нападении Германии, о защите Франции. Это была речь старика, более мягкого, чем он мне запомнился, озорного, с немного потухшими глазами, по-своему доброго и веселого. За одну шутку его выгнали из эфира, за другую – из «Daily Mail»²⁹⁰. В целом он производит впечатление отрешенного, довольного жизнью маленького человека; сознает свою никчемность; склонен порицать любое притворство; рассказал об отце – «профессиональном игроке в крикет»²⁹¹; доволен своим положением, как мне кажется, и все еще испытывает необычайный интерес к жизни. Он хотел бы дожить до 170 лет. Сейчас ему 70. Если бы его увидели за прилавком, то приняли бы за типичного маленького занятого бакалейщика. Я так и не смогла обнаружить никакой грандиозности за его острым языком. И я подозреваю, что, когда Уэллс глубокой ночью думает о своей Троице, перед ним лежит множество книг, которые он справедливо считает мусором, и он перебирает бесчисленные разрозненные страницы; затем ворчит на культуру, но помнит, что проделал огромную работу; и думает, что не все из этого забудется; и довольствуется славой от Бромли²⁹² и Кента до Риджентс-парка; баронессой; и, я полагаю, самыми большими в мире тиражами.

Пишу, пока снег падает на мой световой люк и становится темнее; мы не едем в Родмелл; мне не придется вручать призы молодым любителям-заводчикам животных; ждем, не расскажет ли мистер Рич из «Rich & Cowan»²⁹³ что-нибудь о мисс Лэнг.

Легкое беспокойство уже окутывает меня, как туман, – прелюдия к выходу романа «Годы». Мисс Беван прочла гранки, но ничего не сказала; мисс Уэст, предположительно, прочла и ничего не сказала. Полагаю, то же самое стоит ожидать и со стороны моих друзей. Надо поглубже погрузиться в «Три гинеи» – так, чтобы другие голоса были едва слышны. Меня ждет безмерная угнетенность, но я не сомневаюсь, что смогу выжить.

12 февраля, пятница.

Почему я пишу здесь? Только потому, что чертовски волнуюсь. Сегодня в четыре часа Л. идет к врачу на Харли-стрит, чтобы получить заключение и узнать, с чем связан повышенный сахар: с диабетом, с предстательной железой или с чем-то менее серьезным. И я должна буду посмотреть фактам в лицо, сохранить хладнокровие и держать себя в руках, если диагноз окажется плохим. Мне помогает только работа. К такому выводу я пришла вчера вечером. Возможно, болезнь излечима. В любом случае скоро мы все узнаем, если только врач не будет держать нас в напряжении.

Сегодня очень хороший холодный день, и мы поедем прямиком в Родмелл, где состоится собрание Лейбористской партии, а на ужин придет Квентин. С 28 января я усердно пишу «Три гинеи», и надо продолжать в том же духе. Даже если мне не удастся закончить книгу, а я думаю, что удастся, то это моя единственная поддержка. Я довольно хорошо проработала план и считаю, что могу быстро и грубо вместить в выбранную форму все, что захочу. Разные люди постоянно приходят и уходят, но я перестаю обращать на это внимание. Еще мы испугались за Джулиана: он сказал Ш. Морону, что собирается вступить в ряды испанской армии²⁹⁴. Сын²⁹⁵ Корнфорда был убит там на прошлой неделе. Но сейчас уже я не переживаю так сильно, как до этого происшествия. В понедельник, когда мы пришли, Несса была совершенно подавлена. У нее всегда необычайно глубокое отчаяние. Но я должна бороться, таков мой инстинкт. И, к счастью, заявления, вероятно, сильно преувеличены, однако день был ужасный, и мы не можем это игнорировать. Странно, но любое действие – то, что мы всегда должны быть готовы сорваться с места и действовать, – не позволяет здраво мыслить. Я чувствую себя той, кому приходится танцевать на раскаленных углях. Вот почему я, наверное, и пишу здесь; это объясняет, зачем [Лев] Толстой и его жена вели дневники.

15 февраля, понедельник.

Как чудесно было ехать в Родмелл в пятницу вечером, когда с плеч свалился этот груз! Я целый час ходила по Харли-стрит²⁹⁶ взад-вперед; люди смотрели на меня; купила газету, уронила платок и все время возвращалась к распашным дверям дома 149. Люди входили и выходили, а я с трудом заставляла себя поворачиваться спиной и идти дальше. Наконец, около пяти часов вечера, Л. вышел в своем новом светлом пальто и улыбнулся. Ну, он был вполне спокоен. И все сразу приобрело другие пропорции. Грэм²⁹⁷ считает, что дело в рационе: Л. потребляет слишком много сахара. Его даже не стали обследовать на диабет; врач ничего не сказал о предстательной железе; сообщил, что все органы в полном порядке; велел ему продолжать питаться как прежде, пока Хенсман²⁹⁸ не свяжется с ним. Симптомы Л. почти прошли. Итак, мы, повторюсь, уехали с чувством странного облегчения, и физического, и психического. Добрались до Монкс-хауса лишь в 19:30. Пришлось спешно ужинать; Квентин позвонил и сказал, что у него сломалась машина. Собрание. Н. Лайонс²⁹⁹