При этом он так корчился, будто плыл со скрещенными на груди руками. В углу сидели Рекс Уистлер²⁵¹ и Малкольм Баллок²⁵². Этель, одетая в бледно-голубое платье и белые туфли с пряжками, рассказывала о «Парсифале»²⁵³ и нашей ссоре. Местами «Губители» энергичны и даже красивы; активны, абсурдны, экстремальны; чувствуется молодость, словно какая-то песня Этель рвалась наружу, но была задушена.

17 октября, суббота.

Еще заметки о «Волнах». Продажи за последние три дня упали до примерно пятидесяти книг в день – после того грандиозного скачка, когда мы продали сразу 500 штук, но шумиха, как я и предсказывала, быстро утихла. (Но я вообще не думала, будто мы сможем продать больше трех тысяч штук.) Происходит следующее: читатели библиотек не могут дочитать до конца и отсылают свои экземпляры обратно. Итак, я предсказываю, что продажи теперь будут идти ни шатко ни валко, пока не достигнут цифры в 6000 экземпляров, а затем почти остановятся, но не полностью, ибо книга была встречена, цитирую стандартные фразы без всякого тщеславия, аплодисментами. В провинции ее читают с восторгом. В общем-то я, как сказал бы Л., тронута. Неизвестные провинциальные рецензенты почти единодушно говорят: «Вот миссис Вулф выпускает свою лучшую работу, которая не может быть популярной, но мы ее все равно уважаем и находим “Волны” захватывающей книгой». Я действительно рискую стать ведущей романисткой, причем не только среди интеллектуалов. Книга действительно читается очень медленно – не только Вита и Дотти находят первые 100 страниц невероятно скучными, – ведь я пока (спустя 10 дней после публикации) получила лишь три письма о ней. Восторг Нессы – самое яркое пятно²⁵⁴. Если честно, низкие продажи оказали благоприятное воздействие, укрепив и успокоив меня, так что я могу вернуться к работе и уже не испытываю трепет, хотя и ожидала абсолютного успеха. Над чем же мне поработать? Вокруг витает множество идей.

20 октября, вторник.

Вчера я неслась на всех парах и проработала елизаветинцев. Хочу написать главу под названием «Некоторые елизаветинцы»²⁵⁵ в качестве вступления ко второй части «Обыкновенного читателя».

Вчера вечером меня навестил Питер Лукас. Нет, он не прочел «Волны», зато написал эпос. Он вечно трудится в поте лица, будто шахтер, покрасневший; эгоистичный; милый, обаятельный, бойкий, жесткий, ненаблюдательный; не писатель, имею в виду я, хотя настроенный писать и даже ставящий в театре пьесу²⁵⁶. Обе наши книги идут с трудом, но у Л., как мне кажется, семимильными шагами, будто слон сквозь подлесок. Ласки²⁵⁷ говорит, вторя другим рецензентам, что это шедевр. Мы же, авторы шедевров, сохраняем спокойствие и просто получаем удовольствие. Например, в прошлую субботу (осень все глубже) мы ездили на автомобильную выставку и по достоинству оценили машину «Star»²⁵⁸, которую могли бы и купить, если бы захотели. Неожиданная смена темы. Лотти осталась без работы, а у миссис Хант²⁵⁹ нет никаких вакансий. Как же все изменилось за последние два-три года!

О, эта небесная синева в световом люке – дай бог, чтобы она продержалась до выходных, когда мы поедем в благословенный Родмелл. Понемногу присматриваюсь к домам и подумываю о переезде. Все дома меркнут в сравнении с нашим. Меня попросили стать крестной матерью дочери Ноэль Ричардс²⁶⁰, которая, однако, отказывается от приглашения на ужин. Выборы идут полным ходом. На днях у нас ужинали Пломер и Добри²⁶¹. Он посредственный проныра; его дед – ростовщик из «Ярмарки тщеславия»²⁶².

23 октября, пятница.

Ох, как же я бы несчастна, подавлена и разочарована – это не преувеличение – из-за того, что ЛПТ уделили книге «После потопа» всего полколонки, причем в ней сплошное принижение²⁶³. Но не то чтобы я переживала дольше секунды по поводу вымещения их политической злобы на книгах, с которыми они не согласны. Однако Л. говорит и искренне верит, что это ставит крест на книге – да, именно так он и считает. Говорит, его десятилетний труд псу под хвост и продолжать нет смысла. Аргумент Л. заключается в том, что он написал книгу для широкой публики, которая, увы, находится во власти библиотекарей, а те в свою очередь ориентируются на ЛПТ, и ни один библиотекарь не посоветует читателям тратить 15 шиллингов после такой рецензии, поэтому, сколько бы Ласки и другие эксперты ни рукоплескали, что они и делают в серьезных еженедельниках, его книга мертва, а время потрачено зря. Остается только аудитория экспертов, а их не так много, поэтому продажи не достигнут и пятисот экземпляров за 6 месяцев и т.д. Я, со своей стороны, считаю, что это очень любопытный и наглядный пример психологии Л. В воскресенье он сказал мне, что этому суждено было случиться, – и все же мы редко бывали счастливее, чем сейчас, – правда, он ожидал целую колонку оскорблений или даже полторы, но никак не половину. Но эти аргументы, которые мы обсуждали и разбирали, осмелюсь сказать, часов шесть, гуляя по площади и сидя у камина, совершенно выветрились у меня из головы. Все дело в его странном пессимистическом нраве – это что-то более глубинное, чем разум, удушающее и запутанное, с чем невозможно справиться. Грипп оказывает точно такой же эффект, то есть высвобождает иррациональное уныние, которое я замечаю у всех Вулфов и связываю с многовековым угнетением. Мир против нас и т.д. Ну и как им смеяться над половиной колонки? И когда я сегодня утром неосторожно сказала: «На меня написали рецензию в “Manchester Guardian”²⁶⁴», – Л. ответил: «Длинную?». И я, чувствуя себя матерью несчастного, обиженного маленького мальчика, ответила: «Да». Боже, что за люди!

За окном льет как из ведра; поедем ли мы в Родмелл?

30 октября, пятница.

К счастью, этот «недуг» Л. прошел. Вмешались другие события, и похвалы, и продажи, и всеобщие выборы, в результате которых в парламент прошли, кажется, 26 лейбористов²⁶⁵. Я пошла к Джеймсу²⁶⁶ узнать результаты и оказалась в разгоряченной толпе гостей (Нина Хэмнетт²⁶⁷ была пьяна); у меня разболелась голова. Вчерашний семейный ужин Вулфов²⁶⁸ только усугубил эту боль. Не могу ни читать, ни писать. Вчера мы сделали предложение о покупке Гордон-сквер 47 – дома, в котором можем встретить старость и смерть, ибо это аренда на 24 года. Странно снова бросать якорь. Я пишу заметки, чтобы поддерживать целостность дневника, но комментировать их нет сил.

16 ноября, понедельник.

Нет, мы не будем жить и не умрем в доме 47 [по Гордон-сквер]. Арендодатели «Bedford Estate» против размещения там издательства; это создаст прецендент; машины вечно будут перегораживать парадный вход. Неожиданно любезный мистер Аптон²⁶⁹ сказал нам, что мы можем остаться здесь и после истечения срока договора; часть площади планировали снести под застройку, но с экономикой сейчас все плохо, а к нам они относятся с уважением. Так что мы остаемся как минимум на год. Сомневаюсь (шепчу украдкой), что с Джоном будет лучше, но боже мой – я ведь хватаюсь за любую возможность сбежать. От чего? Куда?

Я обескуражена; была в Сити и видела церковь Святого Варфоломея. Вернулась и ждала Виту. Ей пришлось везти Дотти в дом престарелых, поэтому она не приедет; вечер испорчен, и я никак не могу успокоиться. Что будет с Лотти, которая никак не найдет работу? Звонит Несса. Возьмет ли Клайв ее [Лотти] к себе? Читаю книгу Клайва²⁷⁰.

Сейчас я доставлю себе удовольствие – доставлю ли? – и процитирую пару строк из написанного по собственной инициативе письма Моргана²⁷¹, посвященного «Волнам»:

«Думаю, я напишу другое письмо, когда перечитаю “Волны”. Я отнесся к книге с вниманием и говорил о ней в Кембридже. Трудно выразить свое отношение к произведению, которое кажется важным, но я испытал такое же волнение, какое испытываешь при встрече с классикой»²⁷².

Рискну сказать, что его письмо доставило мне куда больше удовольствия, чем все остальные о любой моей книге. Да, так оно и есть, ведь это от Моргана. По крайней мере у меня есть повод думать, что я права и могу продолжить свой очень одинокий путь. Сегодня в городе я думала о другой книге – о лавочниках и трактирщиках, со сценами из их обыденной жизни, – и мнение Моргана только способствовало моим размышлениям. Дэди тоже согласен²⁷³. О да, думаю, между пятьюдесятью и шестьюдесятью я напишу еще несколько очень необычных книг, если доживу. Я имею в виду, что воплощу наконец-то в жизнь именно те формы, о которых постоянно думаю. Долгий же путь пришлось преодолеть, чтобы достичь этого момента, если считать, что «Волны» – первая книга, написанная моим собственным стилем!

Отмечу курьез моей литературной биографии: я старательно избегаю встреч с Роджером и Литтоном, которым, полагаю, «Волны» не понравились. Подозреваю, что неудачной мою книгу называют также Оттолин, Коулфакс, Мэри и Кристабель. Лорду Дэвиду она не нравится, как и Хью Уолполу. Я сижу здесь, в своей крепости, и старательно избегаю встреч с Роджером и Литтоном. Почему мне кажется, будто они враждебно настроены по отношению ко мне из-за «Волн»? Маловероятно, невозможно; я невзлюбила Литтона за то, что он написал о королеве Елизавете²⁷⁴. Помню-помню²⁷⁵.

Но какое же счастье…

Сегодня я подумала, что мало кто на Чипсайде²⁷⁶ может сказать: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – сегодня мы с Л. будем ужинать одни». Но потом без всякой, разумеется, причины Л. молчит и грустит за чаем; Вита не приезжает; я не могу найти общий язык с Филипом Сидни²⁷⁷; и вот на мою идеальную жизнь падает тень. Сейчас Л. печатает, и ужин, возможно, будет именно таким, как мне хочется. А если нет, то мое счастье слишком велико, чтобы его омрачать. [Добавлено позже] Но ужин был очень хорош.

Я очень усердно (по-своему) работаю над тем, чтобы привести в порядок две длинные статьи о елизаветинцах для нового «Обыкновенного читателя»²⁷⁸; затем пройдусь по всему списку имеющихся статей. В глубине души я чувствую, что могу изобрести новый подход к критике, гораздо менее строгий и формальный, чем в этих статьях из «Times». Однако в данном томе я должна придерживаться старого стиля. И как, интересно, это сделать? Должен же быть какой-то более простой, утонченный и точный способ писать о книгах, как о людях, – вот бы найти его.

[Добавлено позже] (Продано более семи тысяч экземпляров «Волн». «После потопа» хорошо продается.)

Если открыть заднее окно, там всегда кто-нибудь играет на концертине²⁷⁹ – что-то вроде волынки с гармошкой. Это напомнило мне, что каждое утро, перед тем как заняться Харви²⁸⁰, я пишу страницу того, что сейчас называется не то «Дневник», не то «Календарь», и подробно фиксирую размышления, и когда-нибудь опубликую их в квадратном тоненьком томике с серой бумажной обложкой – что-то вроде календаря с мыслями на каждый день.

17 ноября, вторник.

Да, я открыла дневник и забыла, что хотела записать. Что же? До обеда еще полчаса. Туманное утро; звонит Вита, и я рассказываю главным образом свой сон, в котором она демонстративно покинула с кем-то вечеринку в маленьком доме, в котором я собиралась переделать комнату в кабинет, снеся стену. Сон до сих пор стоит у меня перед глазами; в нем Несса говорит, что я наскучила Вите; потом у меня выпали зубы; потом, повторюсь, Вита демонстративно с кем-то ушла, ибо я ей надоела. Потом я проснулась около 4:30 и решила, что буду непреклонна, если она позвонит и пригласит меня на обед с ней и Джеральдом Хердом²⁸¹. Так оно и вышло; я была тверда, а она очаровательна, мила, верна и дружелюбна; сказала, что заедет ко мне сегодня вечером, так как очень хочет увидеться. На самом деле непреклонность мне только снится.

Разве не странно, что одни друзья, похоже, подвергают меня остракизму, а другие, наоборот, возносят на вершину славы из-за «Волн»? Например, Дэди и Голди, но Морган – единственный, чье мнение имеет для меня значение, к какому бы лагерю он ни принадлежал²⁸².

Вечером 17 ноября Вулфы ходили на концерт, а через два дня – в кино; выходные они провели в Родмелле. В понедельник 23 ноября Вулфы устроили званый ужин, а во вторник поужинали в компании и пошли на постановку “Строителя Сольнеса²⁸³” в театр “Duchess”. В этот день Леонард отметил, что у Вирджинии разболелась голова, и в течение следующего месяца она соблюдала строгий постельный режим – “жизнь отшельницы без удовольствий и волнений” (см. ВВ-П-IV, № 2478). В середине декабря Вулфы узнали, что Литтон Стрэйчи серьезно болен, и каждый день звонили из Родмелла, куда уехали 22 декабря, чтобы справиться о его здоровье. Они оставались в Монкс-хаусе до 10 января 1932 года.

25 декабря, пятница (утро Рождества).

Сегодня утром Литтон еще жив. Мы думали, что он не переживет эту ночь. Была лунная ночь. Несса позвонила в десять и сказала, что он выпил чай с молоком после инъекции. Когда Несса вчера приехала к ним в Хангефорд²⁸⁴, они все были в отчаянии. Литтон ничего не принимал в течение суток и пребывал в полубессознательном состоянии. Это может быть поворотным моментом, а может и ничего не значить. Мы обедаем у Кейнсов. И вот опять все мои мысли о нем улетучиваются, а чувства крепнут, и я начинаю представлять, что скажу ему при встрече – настолько сильна жажда жизни, триумфа жизни.

Спокойное туманное утро.

После написания последней страницы дневника я не могла продолжать работать без постоянной головной боли и поэтому месяц провалялась в постели; не написала ни строчки; читала «Фауста»²⁸⁵, «Конингсби»²⁸⁶ и т.д.; видела Клайва, Кристабель, Нессу, миссис Боуэн²⁸⁷, Элис Ричи²⁸⁸; а две недели назад узнала о Литтоне. Он болеет уже месяц. Снова пережила всю гамму чувств; телефонные звонки, визит Анжелики, поездка к Джеймсу [Стрэйчи]; приезд сюда в прошлый вторник; темная аллея и дерево, напомнившее мне Литтона. Вчера были в Брайтоне²⁸⁹. Ветра нет, дымка; голубое небо и белые облака вчера вечером. Перед сном обсуждала с Л. смерть, ее глупость, его чувства, если бы я умерла. Он мог бы отказаться от издательства, но как-то же надо смотреть жизни в лицо. Говорили о старости и ее приближении, о том, как тяжело терять друзей, и о моей неприязни к молодому поколению – я разъяснила свою позицию. И мы стали счастливее.

27 декабря, воскресенье.

Вчера вечером я пошла к мисс Дикси²⁹⁰, чтобы позвонить, – «улучшение продолжается». Я ответила, что крепкая стрэйчевская конституция, похоже, все-таки победила. В течение двух дней Литтону становилось лучше, и теперь, по словам Нессы, он в сознании и ест все, что ему позволено. Вот почему я позволила себе свободно представлять будущее с этим старым змием, с которым можно поболтать, посмеяться, поругаться; я прочту его книгу о Шекспире; съезжу погостить в Хэм-Спрей-хаус; расскажу ему, как мы с Л. рыдали в канун Рождества.

Эта страница дневника – один из способов протестировать работу моих мозгов. В случае успеха я завтра пойду в пристройку, включу свой электрический камин и начну потихоньку работать. Сержусь на Дезмонда за то, он говорит о субъективности сновидений и о «Волнах»²⁹¹; я отпускала фразочки в адрес его проклятой стабильности – ни любви, ни ненависти, – словом, я в здоровом состоянии. Шучу, конечно. Л. чем-то занят и не заходит. Я брожу по саду. Солнце заливает холмы. Листья растений за окном прозрачны на свету. Голова наполняется идеями. Завтра поедем в Льюис. Свобода вернулась, хотя я все равно продолжу вздрагивать от звонков телефона. Обедали с Кейнсами; они философски относятся к ситуации Литтона. «Он жив?» – спросила Лидия²⁹². Она съела три порции индейки. Мейнард сказал, что последние отношения Литтона были очень натянутыми. Он не был уверен, когда виделся с ним в последний раз. На самом деле он мало изменился; ничего особенно важного. Кейнсы не ездили в Хэм-Спрей-хаус, потому что Лидия не одобряет безнравственность Кэррингтон²⁹³. Называет ее собакой на сене, а их отношения – лицемерными.

– Мейнард, а что ты думаешь о бессмертии? – спросила я.

– Я идеалист, – ответил Мейнард, – и считаю, что в принципе это возможно. Очевидно, что по-настоящему интересен лишь мозг, а вся остальная материя не имеет значения. Отсюда следует… Нет, ничего толком не ясно.

Примерно так он ответил, а Л. сказал, что смерть столь же глупа, как и автомобильная авария. М. ответил, что миссис Курто²⁹⁴ умирает и может умереть в любую минуту, а ему бы хотелось не мучиться и чтобы в таких парах, как он и Лидия, я и Леонард, умирали сразу оба. Но Мейнард всегда думал, что умрет раньше Лидии, а я, по-моему мнению, раньше Леонарда. В таком случае Лидия и Леонард могут пожениться и объединить своих собак (у Кейнсов их много, и все они путаются под ногами). Потом мы начали собираться. Я поцеловала Мейнарда на прощание. Они придут на чай.

Похоже, я все-таки могу писать спокойно и без головной боли, если это, конечно, можно назвать письмом, а не росчерком старого пера. Но когда дело доходит до глубины, куда я ныряю, а Дезмонд нет…

29 декабря, вторник.

Похоже, Литтону и правда лучше. Сегодня мне не нужно звонить Нессе, и это огромное облегчение. Видимо, он будет долго идти на поправку с переменным успехом. Говорят, это точно не брюшной тиф, а, скорее, язвенный колит. Мы пережили всю гамму чувств, настолько сильных и глубоких, что я и представить их себе не могла, а уж мне эта пещера ужасов хорошо знакома. «Я не могу долго страдать и очень быстро перестаю что-либо чувствовать», – сказала я, снимая трубку, сидя на кровати мисс Дикси и внимательно разглядывая ее блестящий столик, два бледно-голубых винных бокала, чайный сервиз и фотографию викторианской леди в позолоченной рамке. Там же лежала небольшая стопка книг, несколько писем и «Dog World»²⁹⁵. В кризисных ситуациях эмоции выхолащиваются – нет той сложной гаммы, которую я испытываю сегодня утром по поводу Литтона и ожидания его выздоровления. Я чувствую раздражение, юмор, желание посмеяться вместе с ним.

Утро выдалось ветреное, и гора Каберн, когда я только пришла, была белой от снега. Сейчас она черная. Вернусь ли я вообще к писательству? И что значит «писать»? Извечное мое размышление. Последние 5–6 недель я не пишу. То волнение, которое входит в привычку, исчезло. Зачем возвращаться к этому? Я безэмоциональна. Книги дрейфуют вокруг меня словно айсберги. Я бы могла написать книгу карикатур. История Кристабель о Холл-Кейнах²⁹⁶ навевает идею карикатуры на жизнь в загородном доме с красно-коричневыми фазанами… Есть еще «Флаш»; «Стук в дверь»; задумка грандиозного романа; «Обыкновенный читатель»… Есть небольшое «Письмо к молодому поэту». Но мне не хватает вдохновения; я не чувствую, как это бывало не раз после схожих приступов болезни, что если не буду писать, то угасну как электрический шар.

Это наводит меня на мысль, что вчера вечером прилетели три наших черных лебедя [?]. Я закончу эту тетрадь, а в 1932 году начну новую. У меня сейчас огромный выбор книг для чтения, и я не чувствую никакого желания отвечать на лестное предложение «Chatto»²⁹⁷ переиздать мои работы. «Faber»²⁹⁸ тоже хочет. Л. продал 450 экземпляров [«После потопа»], а я 9400 штук [«Волны»] – вот это цифры!