16 августа, воскресенье.

Я действительно должна извиниться перед дневником за то, что использую его в качестве оправдания своего безделья; сегодня утром я вычитывала гранки, последнюю главу, но полчаса спустя поняла, что должна остановиться и дать своему разуму отдохнуть от напряжения. Я не могу писать «Флаша», потому что выбрала неправильный ритм. В «Волнах», как ни крути, есть напряжение и плотность, раз уж книга так напрягает мои мозги. А что скажут рецензенты? А мои друзья? Наверняка ничего нового.

Л. занимается алфавитным указателем имен и печатает в доме фотографии, которые мы проявили вчера вечером.

Причина, по которой Коулфакс ужасно скучна, заключается в том, что она никогда не чувствует и не думает самостоятельно. Вот почему я умру от скуки, если она проведет здесь хотя бы одну ночь. Кроме того, она вечно собирает факты о людях, причем не из интереса, а из любопытства. И поэтому не стоит больше посещать такие места, как Аргайл-хаус, ведь вас будут звать снова и снова*.

Думаю, это хорошая идея – писать биографии; оттачивать способность точно передавать реальность; и использовать свои романы просто для поэтичного самовыражения. «Флаш» вполне служит этой цели.

Вчера у нас был абсолютно счастливый день. Я набрала [шрифтом] несколько стихотворений Дэди²⁰⁶ в своей новой комнате; гуляла по пустоши. Л. обрезал яблони; день был чудесный – эта переменчивая погода необычайно капризна, но красива. Более прекрасной погоды мне и не вспомнить. Я в затруднительном положении из-за Этель, которая со всей настойчивостью напрашивается к нам в гости. Когда люди вроде Г.Л. Дикинсона, отталкивают нас, мы испытываем сначала шок, а потом поразительное облегчение. Есть ли хоть кто-то, кто не хочет нас видеть? По словам Этель, наша популярность как у королевской семьи. Она разозлила меня тем, что сказала леди Крейк²⁰⁷, будто я живу в декорациях и являюсь затворницей. А теперь, увы, мне надо вернуться к Бернарду (и его реакции на смерть Персиваля²⁰⁸).

Одно из высказываний или упреков Сивиллы: «Ах, если бы только мы с Артуром²⁰⁹ могли позволить себе загородный коттедж», – при этом за дверью ее ждал «Rolls-Royce»²¹⁰ с шофером.

* Сегодня, в среду [19 августа?], эта бедняжка прислала жалостливое письмо о том, какое раньше было лето, о своих сожалениях и о том, как, несмотря ни на что, они с Артуром сполна получили удовольствие, а встреча с нами, пускай и вызвала ностальгию, все же утешила ее.

17 августа, понедельник.

Ну а сейчас, на часах примерно 12:30, я внесла последние правки в гранки «Волн»; завтра они отправятся в печать и никогда, никогда больше, надеюсь, не вернутся ко мне на прочтение.

19 августа, среда.

Гранки в типографии со вчерашнего дня, и больше я их не увижу.

1 сентября, вторник.

Несколько дней постельного режима, головной боли и неодолимой сонливости, которая накатывала на меня, пока я пыталась читать «Джудит Пэрис», а затем «Айвенго». Заметка о «Джудит Пэрис»²¹¹: этой книге место в лондонском музее. Хью выпрыгивает из штанов от напускного энтузиазма – коллекция ярких бусинок на память, разрозненных. Почему? Нет никакого связующего чувства – лишь «я такой энергичный, такой выдающийся, такой творческий». Написано, конечно, довольно грамотно и сдержанно, но у слов нет опоры. Банальная мешанина из ярких образов – пыль, которую хочется смахнуть.

Заметка о Скотте²¹². Пустой блеск. И я уже знаю, что этот персонаж (забыла его имя) попадет в цель. В общем, я не в восторге. Удивительно, что мой отец серьезно относился к этой сцене²¹³. И все же что-то в книге есть. Искреннее желание развлечь читателя, время от времени разбавляемое (как же редко!) ощущением глубины – да и то в юморе. Ровена, Ревекка [персонажи «Айвенго»], искусственная красота – бутафорские драгоценности мадам Тюссо²¹⁴. Интересен сам дизайн – все плоское, размалеванное. Но у меня как будто бы больше доверия и симпатии к Скотту, чем к Хью. Поднимается вопрос морали: что все мы моралисты, но принципы наши переменчивы. Мой гнев из-за того, что Скотт не такой уж сильный, отчасти связан с кризисом в Англии этим летом (если его вообще назвать летом).

Сегодня утром – я еще была в ночной рубашке – мужчина пришел класть плитку Нессы в верхней комнате. Л. в Лондоне. День рождения Джойс²¹⁵. Жаркое сентябрьское утро. Слетаются грачи, воркуют.

3 сентября, четверг.

Я встречаю этот день – последний день отпуска – с очень хорошими результатами. Мой разум снова спокоен и плодотворен, а я чувствую себя посвежевшей и свободной, появились силы общаться. И я уже не содрогаюсь при мысли о какой-нибудь встрече. Странно, как я упиваюсь отдыхом; как становлюсь сухой и безжизненной, а потом напитанной и энергичной. Кстати, елизаветинская проза великолепна, и это все, что мне сейчас любо и дорого. Вчера вечером я «купалась» в Деккере²¹⁶ как в родной стихии. Конечно, он намного благороднее Скотта и писателей XVIII века. Мы слушали концерт Баха²¹⁷, когда над горой Каберн сгущались пурпурные тучи и сверкали молнии, озаряя меловой карьер бледным сиянием. В какой-то момент гнедые лошади бросились врассыпную, дико брыкаясь своими длинными ногами. Хуже всего то, что мои мозги напитываются слишком быстро – переполняются. В ожидании завтрака я сегодня утром читала Монтеня²¹⁸ и нашла пассаж о страстях женщин, их ненасытности, и тут же противопоставила его замечаниям Сквайра²¹⁹, придумав на ходу целую главу «Стука в дверь» [«Три гинеи»] – или как это назвать? – как раз в тот момент, когда я собиралась отвлечься и предаться размышлениям о втором томе «Обыкновенного читателя» и елизаветинцах. Нет писем ни от Виты, которой я писала, лежа в постели, ни от Нессы, которой я отправила £50. Несколько писем от американских безумцев, которым я должна ответить. Должна ли? Вряд ли. Написать ли мне «Во что я верю» для американского журнала «Nation»²²⁰? Нет. Но во что же я верю? Другие люди думают об этом. А я почему нет?

Так о чем я говорила? Как же меня разозлила насмешка Дезмонда над миссис Дэллоуэй и ее витанием в облаках²²¹. Вдохновилась написать несколько слов о творческом процессе самого Дезмонда, но это, я полагаю, никогда не появится в прессе. О его светскости, учтивости и благопристойности как писателя; о мягкости и податливости. Его аудитория – дамы и джентльмены на чаепитии. О его робости. Как он все укутывает во фланель (Браунинг²²² сказал это о холодном парижском утре). В моих словах о Дезмонде есть правда, а не одна только злоба. Есть еще его нелепые колебания и нервозность как автора по поводу публикации. Вечная снисходительность. Его теперь уже постоянная сутулость. Его в плохом смысле слова отстраненность. Я имею в виду, что он никогда не трогает крапиву голыми руками – всегда в перчатках. Его болтливость. Ну, буду надеяться, что все его восемь томов провалятся и он не сможет заплатить налоги, а Майкла²²³ съедят леопарды. Тогда я встречусь с ним, и на глазах у меня будут слезы. Однако порицание и даже похвала Дезмонда угнетают сильнее, чем откровенный гнев Арнольда Беннетта, лишающий меня жизненных сил.

Открыла дневник еще раз, дабы зафиксировать, что сегодня 3 сентября. Битва при Данбаре²²⁴, битва при Вустере²²⁵ и смерть Кромвеля²²⁶. Тяжелый ветреный пасмурный день с редкими проблесками солнца, но дождя нет. Странно, что я до сих пор помню слова отца, сказанные в Сент-Айвсе в этот самый день, и всегда вспоминаю их, когда пишу в дневнике 3 сентября, обычно что-то простое и понятное²²⁷.

15 сентября, вторник.

Я пришла сюда, дрожа от ощущения полного провала. Я имею в виду «Волны»; Хью Уолпола, которому книга не нравится*; Джона Л., который собирается написать о том, насколько она плоха; и Л., который обвиняет меня в чувствительности, граничащей с безумием. Я имею в виду, что у меня острая депрессия, и я уже чувствую на языке до боли знакомый привкус слов «борись, борись!»²²⁸. Неважно. Здесь мне не нужно скрывать буйство своих чувств. Господи, как не хочется, чтобы Хью носился по Лондону и говорил всем, что новый роман ВВ – это разочарование; книга ни о чем, хотя и прекрасно написанная. Не добавить ли мне тогда, что думает Брейс²²⁹… Ладно, лучше постараюсь отказаться от взвешивания противоположных мнений. Как бы то ни было, в моей голове сплошные книги, а я, видит бог, старалась говорить правду и, как бы напыщенно это ни звучало, выжимала ее капля за каплей из своего разума. Так что я, по сути, не в ужасе, но чувствую, что «Волны» ознаменуют крах моей репутации.

* Все так: Хью написал, что считает роман «нереальным», но он его взволновал²³⁰.

16 сентября, среда.

Ох, а сегодня утром я «как пчела в цветах плюща»²³¹ – не могу писать в свое удовольствие. Джон [Леманн] говорит: «Но мне роман понравился, действительно понравился; я был глубоко впечатлен и поражен тем, как в нем раскрыт совершенно новый метод… Мне кажется, что разница между этим романом и поэзией невероятно тонка и условна. Вы каким-то образом сочетаете скорость прозы и насыщенность поэзии…». Еще он сказал, что роман очень трудный и т.д. Но вот мой разум разгорячен и затоплен, и я тут же вдохновляюсь на написание «Письма к молодому поэту»²³².

Боже, что за непостоянство – нет, волна эмоций во мне.

19 сентября, суббота.

Последние несколько дней были просто райскими – наконец-то немного тепла; и теперь, закончив книгу, не испытывая особого беспокойства и выслушав изысканное мнение Джона, я спокойна; о, а еще я гуляю и хочу пожаловаться на два уродливых бунгало на вершине холма. Именно. Причем навечно изуродовал эти холмы наш «потенциальный кандидат от лейбористов» [Ф.Р. Хэнкок]. Моего голоса он не получит. Я погрузилась в мечты о доме далеко отсюда, где-нибудь в Дорсете. Но как же я счастлива! Как спокойна и сладка жизнь с Л. здесь, в ее размеренности и порядке, и сад, и комната по вечерам, и музыка, и мои прогулки, и то, как я легко и здорово пишу о Донне²³³ по утрам, и будто бы все стихи обо мне. Я начала запоем читать поэзию – купила Скелтона²³⁴ в Танбридж-Уэллсе²³⁵. А в один прекрасный жаркий день мы ездили к Исдейлам и видели чучело волка; сейчас мне надо переодеться для вечеринки по случаю дня рождения Анжелики²³⁶. Вчера на чай приезжали Джордж и Маргарет [Дакворт].

21 сентября, понедельник.

Я пишу о Донне, а сегодня утром мы «отказались от золотого стандарта²³⁷». Мейнард и Кан²³⁸ будто вступили на тропу войны. Мы сидели и обсуждали экономику с политикой. Охрана на посту: Тауэр в безопасности (это шутка М.). Телефон все время звонит; газеты вышли с опозданием. Мы разошлись, и вот я пишу о Донне. А что еще, спрашивается мне делать, когда мы можем разориться; лучше бы все писали о Донне, тогда, быть может, мы бы не отказались от золотого стандарта, – такова моя версия величайшего кризиса и т.д. и т.п. – болтовня, кудахтанье кур, которые золотых яиц не несут.

22 сентября, вторник.

Мисс Холтби говорит: «Это поэма, причем более цельная, чем любая другая ваша книга. На редкость утонченная. Она трогает душу, пожалуй, даже сильнее, чем “На маяк”». И хотя я записываю эту фразу, потому что она отображает кривую моих эмоций – боже, как все плохо было на прошлой неделе, а потом случился накал чувств, – сейчас все стабильно. Полагаю, мне больше нечего бояться, ведь люди только и делают, что повторяют одно и то же. А я быстро забываю сказанное. Чего я действительно хочу, так это услышать, что книга солидная и что-то значит. Что именно она значит – я не пойму, пока не напишу следующую. Я будто кролик, который далеко впереди гончих – своих критиков.

27 сентября, воскресенье.

Лин [Ньюмен] и Кингсли Мартины²³⁹ в доме, а я прокралась сюда, чтобы, как я говорю, писать письма. Разговоры действуют мне на нервы, и затылок начинает болеть. Еще к нам приезжали Исдейлы²⁴⁰. «Мистер И. был одним из тех ревнивых джентльменов, и поэтому он бросил меня». Молчание с моей стороны. «Я была очень молода и должна была занять более жесткую позицию». «Как ужасно, что такая дружба оборвалась!» – сказала Джоан. И мы прогулялись по саду.

Этель, должно быть, в прекрасном настроении. В целом «Губителей» хвалят, причем искренне²⁴¹. Я отравила телеграмму, так как не хочу писать. Мать Дотти²⁴² умерла. Вита уезжает с ней за границу. Мы выпустим книгу 8-го, несмотря на всеобщие выборы, ведь я все равно не жду, что она будет продаваться²⁴³.

30 сентября, среда.

В этот последний вечер [в Родмелле] я пришла в кабинет, чтобы навести порядок в бумагах. Все в нежных сумерках; на краю сада горят желтые георгины Л. Ясным осенним днем я побывала в Эшеме, на нашей дорожке, по которой мы гуляли в ночь нашей свадьбы. Помню, как гордилась своим новым почтовым ящиком! Но все кончено, я имею в виду лето, и я сожалею об этом, хочу остаться и успокаивать свой разум (тут пришло маленькое жалкое письмецо) елизаветинскими поэтами. Вместо этого мы завтра уезжаем, и разве ускоренное сердцебиение не свидетельствует о том, что напряжение, связанное с «Волнами», друзьями, рецензентами, продажами и т.д., натягивает во мне струну, на которой многие люди будут легкомысленно бренчать этой зимой. Ничего не поделаешь: так всегда бывает после выхода книги.

Она выйдет уже через неделю. Но я не чувствую себя такой беззащитной, как обычно, ведь я уже получила три отзыва и едва ли меня удивят разнообразием похвал и порицаний. Я должна определиться с планами на осень и линией поведения; заняться спокойной работой и не переутомлять себя встречами с людьми.

Но сейчас я твержу, что лето закончилось – мокрое, изнурительное, часто испорченное головной болью, – таким был август. Сентябрь лучше. Как же я была счастлива, когда писала о Донне здесь, наверху; когда десятки раз гуляла в одиночестве; и в какую ярость пришла в тот день, когда обнаружила на холме это уродливое строение, которое назвала «ужасом Хэнкока», а потом мы много-много раз играли в буль, и случился великий финансовый кризис, а потом поездка к Дотти и Исдейлам, да еще грандиозный калейдоскоп разговоров, который я пережила молча, то есть не присоединяясь и не ища удовольствия от бесед, в конце прошлой недели. В гостиной стоят корзины, полные яблок, и их все больше, а я должна всерьез заняться уничтожением и приведением в порядок своих бумаг за два месяца.

5 октября, понедельник.

Тависток-сквер 52.

Заметка: я вся трепещу от удовольствия и никак не могу продолжить «Письмо к молодому поэту», ведь только что позвонил Гарольд Николсон и назвал «Волны» шедевром. Ох! Значит, все было не зря. Я имею в виду, что эта идея, которая пришла ко мне здесь, оказывает влияние и на других людей. Сейчас выкурю сигарету и успокоюсь.

8 октября, четверг.

Что ж, продолжу свой эгоистический дневник: я не очень-то волнуюсь, нет. И хотя я держусь подальше от всех этих разговоров, ведь «Волны» – это, как ни крути, мое приключение, путешествие в одиночку, все же старое доброе ЛПТ, которое подмигивает, улыбается и покровительствует мне, – длинная, особенно для ЛПТ, добрая и откровенная рецензия, – не очень-то меня волнует. Как, впрочем, и рецензия Гарольда в «Action»²⁴⁴. Да, в какой-то степени; конечно, я была бы несчастна, если бы меня раскритиковали, но мне, слава богу, это, похоже, не грозит; к тому же мы ужасно устали от людей и посылок.

Не знаю, хорошо это или плохо, но я чувствую отстраненность – в том смысле, что «Волны» совсем не такие, как о них говорят. Странно видеть (в «Times») похвалу в адрес моих персонажей, которых по моей первоначальной задумке вообще не должно было быть. Но я вымотана; хочу пустошей, холмов и спокойного пробуждения в своей просторной спальне. Сегодня вечером выступление [ЛВ] на радио; завтра – Родмелл. На следующей неделе мне придется терпеть шум.

9 октября, пятница.

В самом деле, эту непонятную книгу принимают лучше, чем любую другую. Приличная заметка в самой «Times»²⁴⁵ – впервые меня отметили. И книга продается – вот уж неожиданность, и как странно, что люди читают такую сложную вещь.

14 октября, среда.

Заметка. Со времен «Волн» мой разум не выносит напряжения при писательстве, которое требует ограничений. У меня даже мышцы напряжены. Вот почему я отложила Донна и решила отметить, что по продажам «Волны» обошли все мои книги: продано почти 5000 экземпляров, и мы печатаем еще²⁴⁶; письма пока только от Хейворда²⁴⁷ и Этель. Никто из тех, кому я отправила книгу в подарок, не ответил. Это молчание всегда длится неделю-другую. Рецензии, похоже, самые благоприятные. Как-то так. Вите роман показался ужасно скучным, по крайней мере первые 100 страниц. «Что мне сказать Вирджинии? Нет сил читать до конца». Звонит Дотти. «Никак не могу дочитать». Два часа спустя: «Уже лучше». И все же Вита считает роман невероятно интеллектуальным: «Все как будто сказано одним человеком; глубокое одиночество души; никогда не полюблю так, как другие…». Боже мой, я потратила целых двадцать минут на то, чтобы набросать текст о кухарках²⁴⁸ – настолько мне нужны рассредоточенность и веселье. Ох, какая это была пытка! Теперь же все навалилось разом. У меня буквально болит голова, а причин тому слишком много: например, я постоянно представляю себе «Дерево» [?]. «Помогите, помогите, остановись, хватит! – взываю я к своему разуму. – Не мучай меня больше». Сегодня вечером «Губители» и ужин с Витой, Л. и Этель в «Эйфелевой башне»²⁴⁹.

15 октября, четверг.

Разговор вчера вечером. Штулик в «Эйфелевой башне». Разговор о Шницлере²⁵⁰: «Говорю вам, он принес сюда шесть картофелин и мешок муки». Он сказал: «Отдайте их моим людям. Мне они не нужны». Подумать только, шесть картофелин и мешок муки. Он сказал: «Мой народ голодает. Мне не нужны ваши подачки…».

Этель Смит: Но они и слышать не слышали о Шницлере. Мы не музыкальны… Англичане не творцы. Вы принадлежите к той единственной расе, где каждый встречный на улице – музыкант.

– Конечно, они слышали о Шницлере… И он сказал: “Возьмите – мне они не нужны. Отдайте их голодающим.” Шесть картофелин и мешок муки.

У Штулика была чуть ли не истерика и к тому же легкое опьянение:

– Мое сердце заколотилось, когда я увидел, как вы вошли (он кланяется мне, приложив руку к сердцу)… Прошло много лет с тех пор, как вы приходили сюда – вы жили на Бедфорд-сквер, в студии, еще там была леди Отто [Оттолин Моррелл], она тоже приходила… Но у меня чуть сердце не выпрыгнуло, сэр, когда я увидел вас после стольких лет. Вы вошли в зал, и я почувствовал…