Эти слёзы совсем не такие как в кино: пара аккуратных дорожек, никаких сопель, красных как от конъюнктивита глаз, раздражённой кожи лица, которую не прикроет минимальное количество косметики. В реальности можно плакать несколько минут, и всё это будет тянуться, тянуться, кажется, никогда не собираясь кончаться, как космос будет продолжаться и удлиняться, а внутри сыр-бор, необъяснимый, непонятный. Комок чувств сходит с ума отдельно от человека, а человек не знает, что с ним сделать, как его успокоить, как примириться с тем, что происходит. И Женя не могла ничего сделать. Ничего для многих, но слёзы – это уже кое-что, пусть и не кажется таким действенным. Волшебным образом как в сказках они не вернут умершего человека, не заставят другого чувствовать себя лучше, они не излечат болезнь, но есть возможность, что они помогут вытолкнуть то, что так крепко засело внутри: это моральное правило, которое говорит, что суицидентов обвинять нельзя. Можно, только главное не застрять на своей злобе, потому что эта злоба потом может привести не к самым лучшим последствиям.

Когда Женя немного успокоилась, она увидела коробку с салфетками и взяла сразу несколько. Вытерла лицо, высморкалась. Теперь она была закалённой, плавленой фигуркой, горящей ярким цветом, и была такой же обжигающей – на взводе, с чувствами и ощущениями на пике.

– Получше? – спросил Герман, оставляя салфетки на месте – для ещё одного прорыва.

– Голова разболелась… И стало бы будто немного пофиг…

– Да?

– Или это у меня отходняк такой, даже не могу сказать. Но я поняла, что кое-что важное вам и не сказала.

– А хочешь?

– Теперь, думаю, что да.

– Хорошо.

– Я Лизу вообще никогда не любила. То есть я к ней испытывала именно неприязнь, а не равнодушие. Можно как, не любить и никак не относится к человеку, и это, наверное, лучшее решение. Но я её не любила именно в негативном смысле.

– Завидовала её отношениям с Аней?

– А имя не угадали… – Улыбка прошлась как маленький разлом по тонкому льду. – Завидовала. Сильно завидовала, особенно когда видела их вместе. Когда они шутили, смеялись, когда со стороны для меня всё было таким идеальным, а со мной Аня… Она разговаривала, проводила время, мы ходили вместе по магазинам, вместе ели синнабоны и жаловались, как бы нас диабет не свалил… Но всё это ощущалось не таким, каким я видела его со стороны. Между Лизой и Аней. Я ощущала себя подделкой с «Алиэкспресса». Чувствовала, что со мной не по-настоящему. Что я так, на время, а вот с Лизой… С Лизой можно что угодно.

– А Аня по этому поводу тебе что-нибудь говорила?

– Нет. Я и не спрашивала. Глупо, да? Думать так, но не спросить. Но, наверное, она бы сказала, что это не так, что я не подделка и не замена, но мои чувства… остались бы прежними. И, понимаете, Лизы не стало – я не мечтала о таком, не подумайте – но у меня в голове вопрос: почему Аня страдает, если у неё есть я? Если на меня можно положиться, если я готова подставить плечо?

– А она об этом знает?

По лицу было видно, не знает.

– Скажи ей об этом. Что она может на тебя положиться, может тебе выговориться, что ты подставишь плечо. Такое важно проговорить, потому что некоторым людям нужно получить разрешение. Или она об этом не догадывается.

– У неё сознание сужено?

– Может быть.

– Тогда скажу. А что ещё лучше сказать?

– А ты как думаешь? Что бы тебе хотелось ей сказать?

– Что жизнь на Лизе не заканчивается. Таких Лиз уже не будет, жить дальше надо. Ради себя. Ради того… Или ради меня. Мне ведь будет грустно, если с ней что-то случиться. Я не хочу этого.

– Вторая часть более честная. Первая – мнение здорового более или менее человека, потому что когда ты тонешь в депрессивном состоянии, кажется, что жизнь как раз и заканчивается. Твои слова правильные, но для них нужен подходящий настрой. Трудно наслаждаться синим небом, тёплым солнцем, когда ты не можешь на них взглянуть, а когда смотришь, а ничего не чувствуешь. Тут так же. Слова хорошие, но пока что не рабочие, нужно немного подождать.

– Тогда сказать… А у вас есть бумажка? Я бы записала.

Герман протянул лист и ручку, и Женя активно начала записывать то, что услышала. Герман заметил «суженное сознание». Она записывала всё, что они обсудили, всё, что она узнала здесь. Думает, что пригодиться. Что-то точно пригодиться, нужно ещё отслеживать ситуацию: в какой момент лучше произнести выбранные слова, иначе эффекта не будет. А иногда нужно не говорить, а действовать телом: взять за плечо, обнять, погладить. Но чаще всего должно быть и то, и другое. А ещё главное услышать, если Ане будет что сказать в её состоянии.

– Если её не будет завтра, я к ней схожу.

– Она не отвечает на сообщения?

– Она даже в сети не сидит. Куда бы я ни заходила. Всё забросила. – Женя провела пальцами под глазами, проверяя, остыла ли кожа. – Это тоже пугает, потому что кажется, что сидеть в интернете не так сложно. Это самое лёгкое, что можно сделать, не выходя из дома, лёжа в кровати. Но она и этого не делает. Поэтому меня пугает её состояние. Раньше она была активна везде: в сети и в реальности, но теперь получилось так, что её нигде нет, она пропала.

– Жаль, что так выходит. Но я думаю, что твоё появление на пороге её дома, может её приободрить. По крайней мере, уже это покажет твоё к ней отношения, а сказанные вслух слова помогут ей определиться до конца.

– Только если она меня впустит и услышит. Это ведь сложно. Сознание всё-таки… – Она указала ручкой на заветное слово, которое исключало большую часть жизни.

– Даже если не получится сразу, ты можешь попробовать снова. Что думаешь?

– Могу, но боюсь, отсутствие результатов даст о себе знать. Я начну думать, зачем я это делаю, если ничего не меняется?

– Я думаю, что-то точно будет меняться, только не так сильно и видно, как бы нам хотелось. Взять те же звёзды. Мы смотрим на них ночью и кажется, что они стоят на месте, но они двигаются, просто невидимо для нас. Только последовательная съёмка покажет, что движение было. Так и с людьми, только взгляд через время покажет, что поменялось, а что нет. Но этот путь не будет лёгким, мы будем двигаться медленнее, чем звёзды в небе.

– Читала об этом. О работе, не про звёзды. Психолог не даст магическую пилюлю, и ты не излечишься до конца. Скорее всего, никогда. Это правда?

– Смотря что мы понимаем под «излечением до конца».

– Хороший вопрос. – Женя прижалась к спинке кресле, откинула голову. – То есть раны останутся с нами до конца?

– Могут быть раны, а может быть, соединительная ткань.

– Герман Павлович! – засмеялась Женя. – Вы – не Наталия Дарьевна, чтобы такие слова выбирать.

– О, так у меня есть какой-то свой словарь, который почему-то ко мне в руки не попал?

– Похоже, что нет. – Она пожала плечами. – Соединительная ткань – это шрамы, верно?

– Да. Некоторые шрамы со временем исчезают или становятся бледными, совсем незаметными. Некоторые остаются на всю жизнь и напоминают нам о пережитой боли. Мы можем пойти с ними в центр косметологии или в тату-салон. Мы можем с ними сделать что угодно, чтобы оставить их на месте или спрятать.

– Красиво получается. Но я бы не хотела, чтобы у меня оставались шрамы. Хочу полностью зажить. И чтобы у Ани всё тоже заросло.

– Попробуй с ней поговорить. Может быть, ты сможешь наложить швы.

От этих слов она заулыбалась, а лицо оставалось всё таким же красным. То ли от слёз, то ли от смущения, то ли от того, что готовилась сделать важный, колоссальный для себя шаг. Даже если Аня не ответит на него, для Жени этот шаг будет успехом. Будет тем, что поможет начать свой пусть со стартовой черты. Она сможет – Герману так казалось. Девочка наделена чувствами, умеет их испытывать, умеет их показывать, главное – суметь обличить их в материальную форму, чтобы донести до человека, который оказался полностью закрытым.

Если Аня действительно дошла до состояния депрессии за месяц, это очень тревожная картина. Депрессия может развернуться и за более короткий промежуток, учитывая, какую травматизацию наносит смерть близкого человека. С Аней нужно побеседовать.

После того, как Женя вышла, Герман залез в программу и увидел, что Аня Соболь, которая была единственной в 10Б, отсутствовала в день тестирования. Пока ещё учителя находились в школе, Герман сходил в учительскую, а оттуда в класс географии, чтобы посмотреть классный журнал. Аня практически не появлялась. В один день на одном уроке могла присутствовать, а на другом отсутствовать. Непланомерное посещение, уход с уроков… Ей настолько тяжело здесь быть. Она не может пересилить себя. Неудивительно. Ведь школа одно из связующих её с Лизой мест. Слишком важное, слишком ранящее тем, чего теперь быть не может.

Аня, Марина Алексеевна – обе страдают от того, кого потеряли. И каждый переживает это по-разному. Аня ушла в депрессию, а Марина Алексеевна в отрицание. Две похожие истории, но разное протекание и, скорее всего, разный исход. Герман надеялся, что он будет для обеих благоприятным. Лучшим настолько, насколько может быть. Но он знал, что иногда смерть близкого человека тянет за собой ответную смерть, потому что выживший не может пережить потерю. Предательство, как верно выразилась Женя. Взрывная цепочка, которая тянет за собой людей, которая утягивает на ту сторону, в которой больше ничего нет и не будет. Никакой загробной жизни, никакого нового начала, никакого перерождения. Всё закончится здесь и сейчас. А для кого-то не закончится и превратится в бесконечный кошмар наяву.

Сам Герман такого не переживал. Его знания основывались на том, что он сам прочитал, что ему рассказывали старшие, преподаватели в университете. К нему ещё никто не приходил с тем, что у него близкий покончил с жизнью собственными руками. Но если бы он не принял предложение от школы, то когда бы у него была возможность начать с этим работать? Для него это тоже было важно, но в первую очередь куда важнее помочь детям. Они больше него не понимают то, в чём оказались. Часть из них пережило естественную смерть бабушек-дедушек, возможно, домашнего питомца, но чтобы умер тот, кто должен был жить… Даже если это просто одноклассники – это сомнительный опыт, который все получили.

Герману было интересно, насколько череда суицидов коснулась тех, кто не имел непосредственного отношения к умершим. Накладывает ли это на них отпечаток, уходит ли в бессознательное или проживается незаметно. Злату и её мужа это коснулась, хотя они даже не учились в школе, они были родителями, но для них эта тема триггерная и очень опасная. Своим беспокойством они могут только растревожить ребёнка, если не возьмут себя в руки и не начнут разбираться с тем, что с ними происходит. Возможно, ответ простой, кто-то из их близких ушёл из мира по собственной воле, и поэтому для них это настолько травматично. Но так же это может быть и повышенная тревожность, когда любое табу, поступающее из общества, отрицается, прогоняется прочь. Об этом нельзя говорить, это нельзя упоминать вскользь, с этим нельзя жить рядом. Но табу только усиливает возможную травму. Чем больше освещать проблему, тем она будет доступнее, тем ближе будут находиться способы её разрешения.

Суициды – это не просто. С ними нельзя работать фразами «это пройдёт», «всё будет хорошо», «забудь». Суицид – это многослойное последствие, которое может разрастись корневой системой в разных направлениях. Кого-то может злить умерший человек, кто-то может злиться на себя, что ничего не заметил, кто-то будет злиться на тех, кто подвёл к суициду, кто-то будет проклинать судьбу, что всё сложилось именно так. Дальше вопрос касается проживания горя и того, что люди будут делать: возводить в абсолют, принимать реальность или отравлять воспоминания. Сложно сказать, какое именно решение проблемы будет правильным, если человек в праве испытывать всё то, что разворачивается в нём. Ему нужно пережить свою трагедию, свою травму и потерю.

Трудно сказать себе: «Он так страдал, что никому не мог сказать об этом», но ещё хуже когда: «Он говорил, а я не помог».

Женя хочет сделать всё, что в её силах, да и возраст позволяет. В отличие от Маши, она более осознанна и принимает то, что в ней происходит. Принимает так, как есть, даже ту зависть, которую в ней воспаляла Лиза, будучи с Аней. Женя терпела, но не сорвалась, не сказала ничего такого, что осквернило бы Лизу. Её желание заключается лишь в том, чтобы помочь Ане, потому что если с Аней что-то случиться, самой Жене будет плохо. И Женя хочет этого избежать.

Звучит коряво и неправильно, будто Женя действует исходя из собственного эгоизма, но кто так не поступает? Мы хотим, чтобы окружающим нас людям было хорошо, чтобы мы чувствовали себя хорошо тоже. Никто не хочет страдать, никто не хочет, чтобы их близкие страдали. Это всё взаимосвязанно и образует незатейливый союз, где люди стараются ради друг друга.

Совместное выживание и защита от одиночества. Пусть и звучит это резко и грубо. «Каждый живёт ради собственного комфорта», но разве это не так? Если ты не будешь в комфорте сам, как ты сможешь спокойно жить рядом с другими? Это же и касается пирамиды потребностей. У голодающего одни потребности, у того, у кого есть кров, еда и одежда, уже другие. Но здесь исключён человеческий фактор, человеческая мораль, которая говорит, что человек человеку – брат.

Герман закрыл кабинет и вернулся домой. Света на дневной смене, обед-ужин за ним.

По её возвращению тепло-холодное объятие и радостная новость:

– Ко мне сегодня Соня приходила!

– А какая из?

Герман очень старался запоминать всех детей, которые постоянно ходят к Свете, но их было больше чем тех, которые ходили к нему. Или сложность была в том, что он слышал о них из её рассказов, а не сам лично встречался и знакомился.

– Которой пятнадцать лет. В декабре исполнилось! Ты рассказывал про девочку, которая к тебе пришла, и ко мне тоже пришла. – Света лучезарно улыбнулась. – Она меня так обняла при встрече… Я прямо почувствовала, с какой силой она это делает… Надеюсь, что я не единственный человек, которого она так обнимает и что ещё кто-то разделяет её крепкие объятия.

Соня была ребёнком с ограниченными возможностями, постоянно ходила к Свете на приёмы, с десяти лет. Света ей импонировала, а Свете импонировал любой ребёнок без исключения. Детки – её слабость. И неважно, что у них там со здоровьем и психикой, она их принимает. Соню Света встречает сама и проводит до кабинета, держа за руку, потом возвращает и снова обнимает. У девочки избыточный вес, косые глаза, кому-то она покажется некрасивой, «уродом», но Свете было всё равно. Ребёнок есть ребёнок, как бы он ни выглядел. Даже если это семнадцатилетняя двухметровая детина. Если этот деточка был с ней ещё с десяти лет, умиление до конца дней ему обеспечено.

– А у неё кариес был?

Соня плохо переносила долгое лечение. Как минимум была необходима седация, максимум – медикаментозный сон.

– Нет, чистка. Молодец она, лежала спокойно. Поп-ит, конечно, постоянно жала, но для её это обычное дело. Привычка, по сути.

– А что смотрели?

– Угадай с трёх раз!

– Ну раз так, то «Холодное сердце».

– Вторую часть!

Герман засмеялся.

– Нам тоже надо с тобой что-нибудь посмотреть, порадовать себя.

– Пиццу купить, роллы…

– Мы прям настолько решили отдохнуть?

– Гер! – засмеялась и Света, прижимаясь к нему. – Отдыхать так на полную катушку.

– У тебя обычно выходные – полные смены.

– Я постараюсь на следующий месяц сделать так, чтобы у нас был хотя бы один выходной.

– Ничего, можно и вечером поесть. И погулять, если хочешь. Зима хорошая в этом году, мягкая.

– Согласна. В пуховике иногда даже жарко, но я не меняю его, потому что боюсь замёрзнуть.

– Ну и правильно. – Он погладил её по плечу. – Лучше так, расстегнуться всегда можешь, если что.

– Буду самой горячей чикой на улице! – довольна сказала, вздёрнув подбородок.

Но поднимала подбородок она нечасто, не так, как это было в привычке у Жени. Сходство у них было – в бледнолицости, проступающих на поверхности коже венах.

– А у тебя как? – Погладила его руку указательным пальцем.

– Опять наговорил… Учительнице, не ребёнку. Надеюсь, мы в контры не уйдём. Но зато после уроков приходила девочка.

– И как с ней?

– Интересно.

– Ты всегда так говоришь.

– Тут правда интересно, но я пока ничего говорить не буду. Посмотрим, как дальше пойдёт. Ситуация сложная, но не исправимая.

– Я верю в тебя. – Света переплела пальцы и прижала руку к своей груди. – Забавно получилось так, что теперь мы вместе с детками работаем.

– Это да. – Он чувствовал размеренный стук её сердца. – Знаешь, мне немного неловко, что на тебя приходится львиная доля нашего дохода…

– Ничего. Я же тебе говорила, пусть всё будет так. Мне нравится моя работа и хорошо, что за неё так платят. Я просто надеюсь, что тебя устраивает твоя, тем более так давно не получилось найти…

Герман умолчал о том, что, по-хорошему, ему надо ходить к супервизору. Не хотел тратить их – её – общие деньги. Зарплата психолога в школе низкая, несмотря на пятидневный график, возможность работы внеурочное время, уровень стресса и необходимости в повышении профессиональной квалификации. А ещё и супервизор, с которым нужно будет разбираться в том, как лучше действовать с клиентом. С учеником. Но пока Герман чувствовал себя вполне уверенно, нет того, чего бы он ещё не знал. Всё идёт достаточно ровно. Но и к нему ещё не приходил ученик, который бы сказал, что хочет совершить самоубийство. Если такой появится, то Герман даже не представляет, как поведёт себя. То есть представляет: попытается разобраться, поговорить, составить договор, обменяется номерами, но будет ли этого достаточно? В голове всё выглядит выверенно и красиво, а на деле как будет? Он может и испугаться, начать паниковать.

Даже в воображаемой ситуации ему хочется схватить ребёнка за предплечья и закричать: «Не делай этого!» Как обычный человек, как тот, кто не умеет думать о том, как много за одной моделью поведения может быть сокрыто. А он думает. Будет думать и пытаться разобраться, но это не означает, что это будет полезно ребёнку. Для начала нужно будет узнать, что необходимо ему самому. Именно в такой последовательности. Нельзя действовать на опережение, нельзя как раньше. Свои установки надо менять, с собой тоже нужно работать, прокачиваться и раскачиваться.

Егор Добролюбович правильно сказал: нужно быть подвижными, но и в меру статичными. Уметь приспосабливаться к новым условиям и быть закоренелым в вещах, которые удерживают тебя в этом мире: мораль, законы, убеждения… Но если правильно задавать вопросы, то расшатать можно даже их. Герман себе такие вопрос задавал и расшатывал то, что не надо. А потом пришло примирение, и он согласился, раз это можно расшатать, значит, так и должно было случиться.

– Кстати, скоро день Святого Валентина, – сказала Света.

– Да. В школе, кстати, никакого ящика не ставили. Решили всё-таки с этим не играть. Хотя, как я слышал, ёлку проводили. Были недовольные родители.

– «Как вы можете радоваться, когда?..»

– Именно так. И тут такая дилемма: предаваться всеобщему горю или жить свою жизнь.

– Мне кажется, надо жить свою жизнь.

– Минус миллион очков уважения от родителей!

– Ге-ер! – запричитала Света, сминая мужские пальцы. – Ну а что поделать? Даже на войне люди радуются. Не всему, но мелочам, празднуют праздники. Если не будет этого счастья, веселья, то что останется? Так нельзя. Нельзя совсем уходить в горе. Конечно, это очень важная тема, волнующая многих, но нельзя забывать о себе. У нас ведь тоже своя жизнь. И как тогда быть?

– Если бы я знал. Нужно жить так, чтобы потом не пришлось жалеть. Чтобы не сказал себе: «Почему я вообще об этом переживал?» и «Почему я об этом не переживал?»

– Но угадать, как ты будешь реагировать в будущем… тоже нельзя.

– Нельзя совсем, поэтому и надо научиться понимать себя в настоящем.

– И мы возвращаемся к тому, что я себе должен быть и другом, и товарищем, и взрослым, и родителем.

– И ребёнком.

– И ребёнком, – нежно произнесла Света и прижала голову к плечу Германа.

Её волосы мягко ложились на шею. Герман поцеловал в темечко и прижался щекой.

И ребёнком – это самое главное.

Kleine Kinder spielen gern, grosse noch viel lieber .