6. Катя Шелест

День святого Валентина Герман и Света встретили вместе за завтраком: яичница в форме сердечек на тарелках с лёгким салатом из листьев латука, огурцов и помидоров; в стаканах апельсиновый сок со льдом в виде зубов; на лицах улыбки, словно они оказались в одном из американским ромкомов, только за окном была беспросветная зимняя темнота.

– Во сколько вернёшься? – спросила Света.

– После пяти где-то.

– Поедем сразу в центр?

– Да, можно, чтобы не тратить время на возвращение домой. Если тебя, конечно, будет устраивать мой вид.

– Чего я там не видела! Пойду на свидание со школьным психологом, вот это да-а, – мечтательно протянула она.

– Этому школьному психологу сегодня выговор сделают.

– Ну знаешь, эта мадама сама виновата. Говорит о том, чего не знает. Наивная. Если всех одним лишь словом можно было убедить, то закись азота, севоран и пропофол были бы не нужны! В каком мире она живёт?

– В том, в котором верят, что самый громкий крик решает все мои проблемы.

– Как было бы хорошо! Она меньше всего о своих учениках с таким поведением думает. Прикидывается, что это ради них, а на деле только ради себя, чтобы показать, какой она авторитет. Отработала в школе тридцать пять лет и думает, что всё понимает. Я уверена, что её слушаются лишь те, кого дома уже затюкали, а вот такие, как этот мальчик, про которого ты говорил, нет, потому что у них есть собственное мнение и стержень. Они просто знают, что от таких, как она, толк есть лишь с теми, кто слова сказать против не может. И мне их так жалко! Она этим пользуется…

– Пользуется, но считает, что во благо. Но как видно, это благо работает только с определёнными детьми, а сама она с одним справиться не может.

– А он, правда, себя нормально ведёт?

– Я могу лишь судить о том, что мне пересказывали, но даже по манере я понимаю, что Ирина Николаевна страшно всё гиперболизирует. Ей это кажется основной проблемой, а не то, что у пацана жизненная позиция: «Выживай любым способом» и «Если цель оправдывает средства, надо делать». Я не говорю, что его позиция неправильная вовсе, но то, как он об этом говорит… Он уверен, что это непреложная истина и изменить её нельзя. Она не будет ему мешать, но что-то мне подсказывает, что уже начинает.

– Поговоришь с ним об этом?

– Если он придёт ко мне. Затащить его будет сложно. Ему ты либо нравишься, либо нет. И от слова «совсем».

– Черно-белое мышление прям?

– Прям вот похоже, что да.

– Бедняга… Но, пока он об этом не догадывается, ничего страшного?

– Именно так. И я не понимаю, как тут надо действовать. Я не хочу ничего в нём менять, я хочу просто понять, с чем именно он испытывает трудности.

– Ничего, со временем получится. Если придёт… Но я думаю, ты его действительно удивил, раз он сам об этом сказал!

– Надеюсь, что не соврал.

К выговору Герман был готов ещё тогда, когда услышал от Ирины Николаевны «Альберт Рудольфович». Сказал сам такие неаккуратные слова, но и сюсюкаться с той, кто не сюсюкается с другими, он не стал. Не видел смысла. По-другому она бы и не услышала. Хотя чего говорить, так тоже не услышала его, и если бы он орал на неё – тоже. Ей не угодишь, потому что говоришь и делаешь изначально не то, чего хочет она. У неё уже есть в голове образ «психолога», который, по её размышлениям, делает всем лоботомию умным словом и наказывает вести себя правильно и никак иначе. Так, чтобы можно было манипулировать, помыкать, она хочет себе игрушечных солдатиков, которых можно завести и остановить в нужный момент. Хочет, потому что с такими детьми просто: с ними не надо бороться, их не надо учить, они не покажут, что твой способ обучения – хлипкая параша, на которую можно не обращать внимания, будто не она билбордом висит на дороге.

Герман ждал один урок, второй, третий, а когда дверь открылась без стука, он увидел высокую супружескую пару с красными от зимнего холода щеками. Даже не разделись. Женщина была в длинном пальто, а мужчина в дутой куртке.

– Где Тамара Олеговна? – сходу спросил мужчина.

– Не представляю, зачем она вам нужна, но здесь её больше не найти, она уволилась.

Пара переглянулась. Строгость на их лицах была идентичной, будто они нажали «ctrl+c», а потом «ctrl+v» на свои лица.

– И вы новый психолог?

– Именно так, а вы кем будете?

– Мы родители Лизы.

Какой Лизы, уточнять не стали, но это было без необходимости. Только родители одной Лизы ходили в школу и требовали психолога.

– Увы, ничем помочь не могу. Когда всё произошло, меня здесь не было.

– Спасибо, знаем, – еле сдерживаясь, чтобы не выплюнуть, произнесла женщина.

Чета Гордиенко, стало быть.

– Чем я тогда могу вам помочь?

Переглянулись. Решили что-то между собой, передавая мысли взглядом, дрожанием ресниц, движением прикусанных губ, чуть вздувшегося носа.

– Нам нужен её номер.

– К сожалению, его у меня нет.

Хотели связаться с ней. Надавить. Выпросить правды, почему же психолог не заметил проблему и не сработал. Не хотят спрашивать себя: «Почему этого не заметили мы», потому что первые на подозрении они, а не школа. Самые близкие – вот они, стоят одетые перед ним и просят личные данные. Учитывая состояние Тамарочки после пережитого стресса и проживаемого сейчас вместе со своим психологом, появление супругов Гордиенко – худший вариант развития событий. После этого понадобится несколько психологов, и это ещё неизвестно, как сильно на Тамарочку все эти суициды повлияли. Эту тему она бракует, рассказала про Сашу Мельника и решила, что этим любопытство Германа будет исчерпано. Увы и ах, нужно было теперь связаться с ней и расспросить про Храмова, и сказать, чтобы была осторожнее. Кто знает, у кого Гордиенко может выпытать информацию, чтобы отыскать нерадивого психолога, которого ожидают розги до крови. Абстрактной. Абстрактную кровь хотят и выдуть, как вампиры, из ран полученных от порки.

– У кого его можно получить?

– Боюсь, что ни у кого. Мы не имеем право разглашать личные данные сотрудников, только если они сами лично их вам не выдадут.

Хотели сказать ему, как всё это осточертело, сколько они уже терпят, как они устали. Их дочь умерла больше месяца назад, а о её смерти ничего неизвестно и никто, судя по виду, ничего узнавать не хочет, ну и толку? Толку от всех? А от них самих какой толк? Кто не доглядел? Кто позволил этому произойти? Кто не поговорил и не заметил того, что происходило с дочерью?

Если они начнут отвечать на эти вопросы, они либо возненавидят психолога и школу ещё сильнее, чтобы защитить своё внутреннее строение, либо всё падёт. Падёт так, что оправиться потом не поможет никто. Они не могут себе этого позволить. Пока борются за Лизу, она жива. Память о ней вот здесь, под гнётом их праведного гнева, обращённого на тех, кто покусился на самое лучшее в их жизни. На другую их жизнь.

– Нам очень нужно, – чуть мягче попросила супруга, – может быть, вы можете спросить у Альберта Рудольфовича.

– Попросить могу, но не факт, что даст. Скорее всего, мне он скажет то же самое, что и я вам.

– Попробуйте, – настоял муж.

– Попробую, но не обещаю. Обещаю даже то, что ничего не получится.

Мужчина оставил визитку со своим личным номером: Гордиенко Мирослав Григорьевич.

Ссориться с неизвестным человеком не хотели.

Через несколько минут, уже со стуком вошёл Юпитер, платком вытирая сухой лоб.

– Ушли же? – уточнил директор.

– Ушли. – Герман показал визитку и кивнул Альберту Рудольфовичу на кресло. – Я им пообещал то, чего делать не буду, но выйдет так, будто это вы не захотел с ними сотрудничать.

– Я им изначально сказал, что ничьи телефоны раздавать не буду, так что, получается, что вы даже не соврёте. Ничего такого не сказали?

– Такого – это какого?

Альберт Рудольфович затолкнул платок в нагрудный карман пиджака, который поправил за полы, и выдохнул, складывая руки. Большие пальцы закрутились вокруг друг друга.

– Обычно они здесь привыкли устраивать представления.

– Знаете, я тут подумал, что Лиза умерла четвёртого числа, потом, как я понимаю, они сразу прилетели сюда, похороны… Когда я уже здесь стажировался при Тамаре Олеговне, я их ни разу не видел. То есть они за такой короткий период успели всем присесть на уши?

– Да. Сначала, как я понял, похоронили, а потом стали наведываться в школу. Мне, конечно пришлось сразу появиться, а к этому времени они уже подключили телевидение и несколько независимых местных интернет-сообществ… И всё понеслось… Первая неделя была – сравнения подобрать не смогу – чистилищем, адом. Было жарко как в июле… И жар этот был совсем неприятным…

– Кожа сползала от ожогов?

– Вместе с мясом.

Когда читаешь новости, представляешь себе нечто другое: школа держится особняком, а на проверке все переживают, все боятся и ждут ещё одного незапланированного суицида. Если он произойдёт… школа не оправится. Слишком много смертей. Четыре – это тоже очень много. В норме не должно быть ни одной.

– Напишу им уже после работы. – Герман убрал визитку в чехол телефона.

– Спасибо.

– А мне вы ничего не хотите сказать?

Альберт Рудольфович смотрел удивлённо. Не хотел.

– Мы вчера с Ириной Николаевной в конфликт по поводу моей профессии вступили. Похоже, она считает меня недостаточно компетентный, а я донёс до неё свои мысли по этому поводу достаточно… в жёсткой манере.

– Герман Павлович, мы все знаем Иришку, даже если она подойдёт ко мне и скажет, я не придам этому значения. Уже не предам. Слишком она привыкла всё привирать и приукрашивать. У неё одно видение ситуации и другого для себя создать она не может.

– То есть это у неё так везде? Не только в преподавании?

– Да, но раньше было не так заметно. Пару лет назад у неё муж умер, тогда-то она и стала, как говорят, «жестить». Может быть, вы и видео видели в интернете? Там есть она, и комментарии там… говорят о том, что таким противопоказано преподавать, но даже если бы мы её уволили, кого бы на её место мы нашли? А если бы пришёл человек хуже? С ней я ещё могу договориться, могу её остудить, сказать, чтобы не перебарщивала. Ненадолго, но прислушается. Когда она о вас начнёт говорить, я её выслушаю, а потом попрошу не делать поспешных выводов.

– А вдруг это я вам сейчас рассказываю лайтовую версию и всё на самом деле было так, как расскажет Ирина Николаевна?

Альберт Рудольфович закряхтел, задёргался. Это был отрывочный смех. Нервный, сопровождающийся тиками.

– Не похожи вы на такого человека, который будет врать. И что же вы такого ей сказали?

– Что я не программирую детей, а разбираю с ними их проблемы.

– А Иришка сказала, что вы не знаете работу психолога пади? – Герман удивился, но кивнул. – То же самое и про Тамарочку говорила: что она слишком мягкая, не работает, что после неё дети остаются такими же, какими были раньше, а иногда – становятся хуже прежнего. Заступаться за себя начинали. На мой взгляд, это как раз показатель работы. Не беспокойтесь, Герман Павлович, я знаю, что нужно ей говорить по этому поводу. Я, признаться, раньше тоже не совсем понимал, как психология работает. Думал, что всё просто, а всё ещё сложнее, чем в самом преподавании. То, что требует Иришка, это поменять восток и запад, но движение Солнца не изменишь.

Герман улыбнулся, не стал исправлять, что эклиптика Солнца не постоянная, она изменчивая. Солнце может вставать на северо-востоке, а садиться на юго-западе. С течением времени Солнце немного отклоняется. Это известный факт, что зимой Солнце не поднимается так высоко, как летом, но никто не говорит, что меняется место «вылета» и «посадки».

– Не переживайте, – повторил Альберт Рудольфович заглядывая в глаза. Хотел всеми силами снять тревоги. – Мы уже давно друг друга знаем и подход можем найти.

– Стоит полагать, раз она не раскусила за всё это время ваши уловки, она достаточно консервативна?

– До безумия, – хохотнул директор. – А Гордиенко… Я даже не знаю, что можно придумать. Постоянно трясут пальцами и говорят, что выведут нас на чистую воду. После всего, что произошло, я бы и сам с потрохами полиции сдался! Если бы только знал, в чём дело. – Герман с пониманием кивнул. – А так… получается, что это и для нас самих загадка, которую не разрешить. Не с подручными средствами. Присутствует ощущение, что от нас скрывается нечто большое, нечто, что проще и сложнее одновременно – так мне кажется.

– Всё может быть. Иногда ответ на поверхности, но мы опускаемся за ним на глубину и видим его уже после того, как снова оказываемся на поверхности. Нам нужно пройти длинный путь, чтобы увидеть короткий.

– Вот таких слов от психолога и ожидаешь. Мне сложно представить, что вы не знаете свою работу, тем более Тамарочка с вами говорила. Вы ещё и консультации проводили?

– Друг с другом – да. Разыгрывали ситуации. Она дала мне пять баллов из пяти.

– Заслужено.

– Осталось, чтобы так ещё Ирина Николаевна считала.

– В любом случае ей придётся принять мою позицию, потому что ссориться, на самом деле, она ни с кем не хочет, но характер сложный. Она считает, что, если не будет права, значит, к её мнению не будут прислушиваться – её не будут слушать, но она не понимает, что не в правоте дело. Да, ученики могут начать сомневаться в том, кто ошибся, в том, кто ошибается постоянно, но если ты допустил ошибку, сказал об этом, извинился и исправился, ты вызовешь у учеников уважение. Мы, как учителя, должны показывать правильный пример того, как нужно себя вести.

– Пока что у нас есть варианты демонстрации неправильного поведения.

– Не без этого, конечно… Но и Иришку уже не исправишь. Скоро на пенсию, постараюсь уговорить её. Знания она хорошие даёт, только бы взгляды немного поменять, но в её возрасте это уже трудно, верно?

– Всё зависит от человека. Измениться можно в любом возрасте, главное, чтобы была достаточная мотивация. У Ирина Николаевны её нет, к сожалению. Ей хорошо и так, она считает себя правой, а раз правая, зачем признавать, что нет? Пусть живёт так, как хочет. С проблемой в виде Андрея она уже столкнулась.

– Храмов? Он у нас такой… острый на язык. Знает, как за себя постоять, не позволит, чтобы на него повышали голос, вообще ничего не позволит. Скажет как отрежет, поэтому проблемы. Я удивлён, что он не срывается в ответ, стоит в стороне, улыбается только – это Иришку раздражает. Видит, на него её слова не действуют…

– И чувствует беспомощность.

– Чувствует, конечно. Андрей на её памяти один такой. Позволяет себе, конечно, лишнее, да и я за всем следить не могу, столько слышу разное отовсюду, но Иришка – единственная, кто на него жалуется, так что думаю здесь многое становится понятным.

Становится. Звонок Тамарочке можно отложить.

Ещё пара дежурных слов, и Герман остался один до окончания уроков. Вместе с гулом счастливых голосов он услышал стук. Еле разобрал. К нему зашла смуглая девушка с высветленными волосами и заплетёнными в них белыми софт-дредами с серебряными колечками. На ней был белый кардиган, в котором, казалось, можно выйти на улицу и не замёрзнуть.

– Можно? – спросила она.

– Конечно. Проходи.

Девушка прошла неуверенно, оглядываясь, пошаркивая подошвой по ковру. Села ровно по струнке, словно от неё требовали.

– Как тебя зовут?

– Шелест Катя.

– Красивая фамилия. – Герман такой ещё не слышал, хотя Света постоянно рассказывала про разные фамилии маленьких пациентов: Уэйч, Доктор, Сливка, Иоффе, Маслó, а имена иногда вызывали вопросы: мальчик по имени Сила, Ратибор, Люцифер… На их фоне Серафим и Лука выглядели вполне приемлемыми.

– Спасибо, горжусь ей.

– Это здорово. – В программе отличительных данных по Кате не было. – Хочешь её сохранить?

Катя резко вздохнула и захлопала потерянно глазами.

– Как сказать вам… это очень странно.

– Что странно?

– Вопрос… почти по моей теме… – Она принялась тереть себя за локоть. – Не прямо точь-в-точь, но очень близко. Вы, что, экстрасенс?

– Спросил первое, что пришло на ум. Никто не заставляет менять фамилию при замужестве, поэтому мне показалось это возможным вариантом, что ты захочешь её сохранить.

– Она сохраниться и без меня…

– Брат есть?

Есть.

– Но речь не о брате… Как вам сказать… Это не та тема, которую я бы хотела обсуждать с мужчиной. Я давно порывалась поговорить с Тамарой Олеговной, но тут всё это случилось, и я подумала, да какие мои проблемы тут вообще имеют значение, когда вокруг вот такое? – Она посмотрела в глаза ища поддержки. – Я терпела прошлое полугодие, но сейчас понимаю, что уже не могу. И я понимаю, что моя проблема… Она прямо высосанная из пальца будет на фоне всего того, что произошло, но я подумала… И… уйти, честно, хочется. – Она схватила себя за рукав кардигана.