– Точно, Лиза! А я-то думала, куда меня понесло? – Она с аппетитом укусила вафлю, а потом и протолкнула её в себя, едва ли жуя. – Извините, я такая. Все постоянно жалуются, что я куда-то в другую степь ухожу. Все идут в Арктику, а я – в Антарктиду! Какой же была Лиза… Девочкой, которая получала то, что хотела. В материальном плане. В этом я не сомневаюсь. Но то, что она чувствовала от этого внутри, мне не ведомо. Вот прям совсем. Ни капельки. Ни чуточки. Может быть, она была довольна. А может, её от этого тошнило и на самом деле за деньги она платила тем, что не могла быть собой. Ей… восхищались. Знаете, она была негласной королевой школы. В шестнадцать лет! Это сильно. Ну это я её так называю, «королева школы». Так она просто была постоянно на слуху, везде светилась, её родители вкладывали деньги в школу, о ней постоянно говорили. Оценки средние, но, например, она отличалась в атлетике. Осанка прямая, походка грациозная, смех… яркий, чистый. Я всегда могла определить, когда она смеётся…

– Вас её смех раздражал?

– Ой, скажете, Герман Павлович! – потрясла она рукой. – Нет, просто… Она всегда сияла и отличалась от всех остальных. Интересно, чем это было для неё самой, раз она решила умереть. Не просто же так, что-то там да было.

– То есть вы думаете, что это из-за внутренних конфликтов, а не внешних?

– Имеете в виду, не виноваты ли учителя? – Сразу проняла. Склонила голову, её светлые волосы запереливались. – Возможно, они могли себе позволить резкое словцо, как, например, Ирина Николаевна, знаете такую? Уже познакомились? Вот она может, но не с Лизой. Не с Лизой Гордиенко, у которой родители являются нефтяной парой Гордиенко, которые уверенно заполняют рынок. Никто бы не посмел на Лизу и голос повысить. Не то чтобы довести её.

– А вы знаете Андрея Храмова? Ирина Николаевна говорила, что он тот ещё… человек.

– Андрея мы все знаем, конечно, – покивала она, – но я думаю, он мальчик… немного глупый. Задирает всех словесно, весело ему от этого, а на деле это ребячество.

– Не травля?

– Не-ет! Что вы, он себе такого не позволяет. Это Ирина Николаевна наговорила? Я даже знаю почему, хотите расскажу? – Она приблизилась и перешла на шёпот. – Это потому, что он позволил себе сказать ей слово поперёк, сказал, что чего-то делать не будет, потому что это не входит в его обязанности как ученика школы, что он тут не придворный, или что-то в этом духе. На субботнике было, вот и взъелась Ирина Николаевна, считает, что он точно что-то такое натворил. Она об этом не распространялась, но по ней видно, хочет насолить ему. А я думаю, что с ребёнка взять? Ему семнадцать, но в душе ему десять! Всего лишь десять, куда ему? – Примирительная улыбка взрослого, который со снисхождением смотрит на разбитое футбольным мячом окно. – Это у нас Ирина Николаевна много думает.

– А что вы сами думаете по поводу смертей?

– Что я думаю? – удивилась она. – А что мне думать? Есть жизнь, есть смерть. Смерть придёт в любом случае, сами мы её выберем или нет. – Наталия Дарьевна пожала острыми плечиками. – Конечно, неприятно, когда человек сам уходит из жизни, но это его выбор. Он не просил, чтобы жизнь ему давали, так почему он не имеет право решить, как её закончить?

– А если так они избегали своих проблем?

– Тогда это плохо и грустно. Потому что… у них было не много выбора, лишь пара. А то и вовсе один, как оказалось. Как сказали полицейские и друзья погибших… никто не рассказывал о том, что с ними было что-то не так. Что они как-то изменились. То есть изменения были, чуть большая закрытость, нервозность, агрессия. Но не большие. Их поэтому определить было нельзя, что это всё укладывалось в рамки нормы. В рамки привычного. А это было оно самое.

Наталия Дарьевна взяла песочное печенье с джемом и быстро проглотила. Потом второе, третье, запила чаем и разморилась, откинувшись на спинку стула.

– Есть ещё вопросы? – Улыбка снова развернулась на её лице, словно никакой грусти, никаких смертей не было, словно они проводят чаепитие на солнечной поляне, вокруг которой прыгают маленькие, пушистые кролики. И лисы с волками из леса за ними не следят, они наелись и спят по норам и пещерам.

– Как вы сохраняете такой оптимизм?

– Это просто. Если меня всё это будет касаться, я сама не выдержку, как Тамара Олеговна. Я так не хочу. Я для себя живу, а не для других. Люди каждый день умирают, и что мне о каждом горевать? Никаких сил на это не хватит, а я жить хочу. Оно мне нужнее, чем слёзы за неизвестных детей.

Последняя фраза показалась Герману особенно колкой. «Неизвестные дети». Не детки. Не Артём для Марины Алексеевны, не Саша для всей школы, никто. Наталия Дарьевна приветлива, доброжелательна, проявляет столько радушия, сколько Егору Добролюбовичу могло только во сне привидится, да и то, кошмарном, но на деле обстоят иначе: Наталия Дарьевна отодвигает от себя всё то, что приносит ей дискомфорт, и живёт одна в своём умиротворяющем доме из печенья и суфле с шоколадкой посыпкой. Поэтому она может вести себя так, в отличие от остальных учителей, которые выражают гнев, непринятие, горе.

Герман поблагодарил за разговор и чай. Провёл ещё немного времени в кабинете психолога, пообвыкся с ним, а на следующий день пожал руку Тамаре Олеговне, которая собиралась в гардеробе, надевая длинную дублёнку и вырисовывая мягко формы, которые продолжали отображать её статность и грацию, пусть и с излишком. Лёшу Небесного Герман не видел, возможно, парнишка заскочил к Тамарочке тогда, когда замены не было рядом. Сама Тамарочка отказалась даже от провода педсостава. Хотела скорее закончить рабочую неделю и испариться из школы, будто её здесь никогда и не было: ни её грамоты и дипломы, сертификаты и благодарности висели на стенах, будто не ей ученики приносили игрушки для терапии, ни с ней хотели торжественно попрощаться. Они ведь остались здесь, а не ушли, они продолжали ходить к ней, быть с ней.

Связь перерезали как пуповину.

– Удачи тебе, Герман, – сказала она, протягивая руку в чёрной перчатке.

– И вам, Тамара Олеговна. Поработайте с этим потом.

– Такое только психолог мог сказать. Такта в тебе не так много, – шутила она и не улыбалась.

– Я знаю, когда я могу его отключить и мне ничего за это не будет.

– Ты прав, не будет. Но разберись с этим. Может, ты дотянешься до правды, хотя я даже не представляю себе, как это можно сделать. Времени прошло слишком много, а с родителями мы не общаемся, и даже если бы общались, кто из родителей признался бы, что совершил нечто подобное, что подтолкнуло его ребёнка… к такому выбору? Ведь признаться будет значить признать тот факт, что ты не справился. Что ты напортачил так, как нельзя было этого допустить. А может быть, – она подняла и опустила плечи, – никто не понимает, что происходит и почему оно происходит, а мы с тобой можем только наблюдать и говорить: «Ты ошибся, но этого не поймёшь в силу устройства своей психики».

– Вот и не узнаешь, так это или нет.

– Удачи.

– И вам не пуха.

– К чёрту, Герман! К чёрту! – Она прокричала это с облегчением на весь холл первого этажа.

Toi toi toi.

Герман вернулся в кабинет, осмотрел его. Свои бумажные заслуги в рамках он тоже принёс, уже развесил. В шкафу перебрал методики и отложил свои любимые. Он последний выключил компьютер и тоже собрался домой.

Со Светой они оказались дома почти одновременно: он застал её снимающей с себя пуховик.

– Привет! – сказала она и бросилась ему на шею, не остужая своими холодными прикосновениями, а наоборот, согревая и даруя тепло. – Как прошло?

– Ты каждый день спрашиваешь, а я даже не знаю, что и отвечать, если всё было спокойно.

– Никто из родителей ещё не приходил?

– Не в мою смену.

– Значит, ещё придут. Я как чувствую!

Они стянули обувь, развесели вещи и перетекли в комнату. Поставили колонку с Фрэнком Синатра и приняли готовить ужин, периодически уходя в пляс и забывая про нарезанную картошку.

Света держала Германа за руку и кружилась, потом он ловил её и наклонял к полу. Они смеялись, менялись местами, и теперь женскую роль выполнял Герман. Песни менялись, а ужин стоял. Когда у обоих заурчало в желудках, они взялись за готовку более основательно. Довели до конца, но после ужина продолжили танцы, скользя по ламинату в тёплых носках, прижимаясь разгорячёнными телами друг к другу и переплетая пальцы.

Довольные они упали на кровать.

– Я не спросил, а у тебя как день прошёл? – дышал тяжело, глубоко, чувствовал, как кровью наполняется каждый мелкий сосуд на кончиках пальцев, особенно тепло было под пластинами ногтей.

– Да как обычно. Хотя! Знаешь, кого сегодня привели? – загорелась Света, точно Сириус на горизонте.

– Трёхмесячного?

– Четырёхдневного! Совсем малютка, только из роддома, и сразу к нам! – чуть ли не скулила от умиления она. – Видел бы ты, какие у него малю-юсенькие пальчики были! Ну прям такие – такие!.. Я описать не могу. Лежал так спокойно, я ему рот открыла, скальпель поднесла, а мама как отвернулась, зажмурилась, испугалась, бедная! Ну конечно, дитя её резать будут, пусть и во благо.

– Говоришь так, будто ты не уздечку подрезаешь, а лицо.

– Гер! – пихнула его слабо в бок. – Мама испугалась, папа у двери стоит тоже испугался, одна лялька спокойная как не в себя. Ему-то что? Ничего не чувствует, спокойно переносит, но какой это стресс для родителей! Каждый раз смотрю на них и думаю, а вот если бы я была на их месте? – Она задержала дыхание и уставилась в потолок, где звездой висел плафон лампы. – Я бы… тоже так боялась?

– Мне кажется, что да. Всё-таки хирургическое вмешательство – это причинение вреда, пусть и во благо, а своё… своего ребёнка хочется защитить от каждой иглы, от каждого ножика.

– А если я сама буду проводить операцию?

– А сможешь?

– Не знаю, я же не проводила… – Света надула губки, а потом проморгалась. – Да и о чём это я. Наверное, действительно не надо, родительские чувства взыграть могут. Сто пудов не смогу. Точно не смогу. – Она нащупала его руку и крепко сжала, а потом перевернулась и устроилась под боком, сладко закрывая глаза. – Но он был таким милашкой. Глаза большие, взгляд заинтересованный. Хоть и сонный… Смотрит и мало что понимает, но любопытно ему, так любопытно… Гер, тебе надо было его увидеть.

– Извини, я был с детьми постарше.

– Да, у тебя теперь свои детки будут. Надеюсь, они тоже будут любопытными.

– Сложно сказать. С Тамарой Олеговной они были пять лет, если не больше, а тут я… Ни с того ни с сего. Не знаю, получится ли у меня что-то, кроме тестиков.

– Да и те на компьютере.

Герман шикнул.

– Я даже проверить их не смогу.

– Ох уж эта компьютеризация современного общества.

– Вот уж точно.

Выходные прошли гладко, у Светы были полные смены, поэтому дом оказался на плечах Германа. Пока его дамы не было, он убрался, приготовил первое, второе, а потом сел за методический материал по суицидологии. Эти знания уже были сохранены в его долговременной памяти, но их стоило освежить. Этим он себя и занял.

В течение следующей недели он закреплял в своей голове имена учителей. С основными лицами, его интересующими, он познакомился достаточно плотно, связал себя с ними, хотя с тем же Егором Доброславовчием и Ириной Николаевной вести диалоги было сложно, потому что они всегда перетягивали одеяло на себя. Брали даже чужое, когда у самих в руках были свои, но при этом между собой они вели себя достаточно сдержанно и спокойно.

Так же Герман познакомился с классами. Познакомился он с ними, но не они с ним. Начинался урок информатики и перед тем, как дети приступали к тестированию, слово брал Герман, представляясь и определяя своё место в иерархии солнечной системы школы.

Далеко не Юпитер и даже не Меркурий, скорее всего, спутник одной из девяти планет, каждой из которых мог оказаться любой ученик. Герман будет кружить вокруг него, пока они будут сидеть в его – теперь уже единолично его – кабинете и обсуждать. Обсуждать то, что захочет ребёнок. Или то, с чем придётся работать психологу и ребёнку, которого насильно затащил учитель. Второе Герман особенно не любил, потому что тогда работа не строилась. Не тот повод, не то положение. В глазах ребёнка он будет как соучастник учителя, который притащил его сюда – такой же плохой и неприличный взрослый, которому лишь бы поучать. Таким быть в глазах учеников Герман не хотел. Он мог исправить это положение, но предпочитал изначально в него не попадать.

Школа – это система со своими законами, иерархией, своим положением вещей и движением тел: будь то перемещение между кабинетами или мысленные скитания, вопросы и ответы, запись под диктовку или устный ответ у доски. Поскольку школа – это микрокосм, модель социального общества, в нём всё должно быть организовано таким образом, чтобы не пришлось потом бегать и ловить отбившиеся светила, заставляя их встать на «путь истинный», которому они смогут слепо следовать. Они должны научиться быть такими, чтобы следовать слепо, но при этом в любой момент суметь понять, зачем и почему они это делают. Бесцельность сыграет против. Всё должно быть оправдано, объяснено.

– Я понимаю, что Тамарой Олеговной я не стану, – Герман одинаково начинал свою речь, обращённую к разным классам, – даже если сделаю пластическую операцию. Для вас я новый, чужой человек, и я не жду, что вы потянетесь ко мне, но я хочу, чтобы вы знали, что, несмотря на уход одного психолога, второй у вас будет. Я работаю так же, так же готов принять вас в любое время. Мы можем поговорить о том, что вас беспокоит. Не только о том, что беспокоит многих сейчас, – расплывчатая формулировка, чтобы каждый решил для себя, что многих беспокоит, – а то, что волнует конкретно вас: лишний вес, плохие оценки, проблемы с агрессией, бессонница, непонимание родителей или человека, с которым вы встречаетесь. Не обязательно беспокоиться о том, что окружает, я хочу, чтобы вы подумали в первую очередь о себе, и тогда пришли ко мне, если видите выход из ситуации в общении со мной.

Некоторые слушали заинтересованно, кто-то хотел поскорее пройти тест и заняться сбором презентации, кому-то было безразлично и первое, и второе. Такой реакции Герман и ожидал – обычной и человеческой. Не всем нужен психолог, но тем, кому он нужен, он уже дал о себе знать. Надеялся только, что не переусердствовал со своим образом хорошего человека.

Die Lage ist ernst, aber nicht hoffnungslos .