– До мозга… Глаза и уши, Нельсон! Зрение и слух. Сенсоры! Раньше компьютеры не могли самостоятельно воспринимать внешнюю информацию. Они не понимали, что изображено на картинках, не распознавали звуки и речь. А теперь могут. Мы научили их. Компьютер получил зрение и слух. И поэтому сенсорная революция будет даже помощнее, чем пар, электричество и интернет.

– Она заменяет часть тела… – пробормотал Нельсон.

– Сначала ноги, руки и нервная система с памятью. Теперь – зрение и слух. Это повторение одной и той же закономерности.

– И при чём тут синтез? Как это всё применить?

– А просто посмотри в историю. Посмотри, к чему привели первые три волны, три революции. К гегемонии стран, которые их возглавили. Сначала Англии, потом – Америки. А ведь первая волна началась в Италии. Это всё с Галилея пошло. На церковном служении в Пизе он смотрел на колеблющуюся лампаду и от скуки считал свой пульс. И вдруг заметил, что, как бы быстро лампада ни колебалась, одно колебание всегда занимало одно и то же время.

– Маятник, – сказал Нельсон.

– Закон маятника, – Джим кивнул. – Длина маятника, а не его скорость или амплитуда, определяет время между колебаниями. Маятник дал Галилею то, чего ни у кого до него не было. Он нашёл способ измерять время надёжно и точно, а не с помощью песочных часов. И это положило начало науке.

– Религия породила науку… – пробормотал Нельсон, положив руку со взрывателем на колено.

– А когда поняла это, попыталась удушить в зародыше, но было поздно. Галилея было не спасти, но вирус науки уже вырвался на свободу. В год смерти Галилея родился Ньютон – он взял его наработки и изобрёл дифференциальные уравнения, которые позволили измерить изменения во времени. И это породило первую волну. И скоро подчинило весь мир. Англичанам, с их искусственными ногами, нужен был один работник там, где остальным требовались десять. И скоро маленький и Богом забытый островок на северо-западе Европы становится Британской Империей, а могущественная Италия сжимается до не более чем туристического направления. И поэтому мир говорит на английском, а не на итальянском. Наука решает, кому жить, а кому умереть.

Взгляд Джима остановился на гранате, он смотрел на её тусклый, холодный блеск. От неё веяло смертью.

– Идет четвёртая волна, Нельсон. Четвёртая революция – сенсорная. И она будет помощнее всех предыдущих, пройдёт как цунами, сметая всё на своём пути. Началась в Америке, как и первая революция в Италии. Но кто в ней победит? Скажи мне, кто станет новой Англией?

Тот помолчал мгновение и наконец произнёс еле слышно:

– Китай.

Джим кивнул.

– Чтобы натренировать сенсоры, нужны данные и программисты. Много данных и много программистов. И у Китая есть и то, и другое, как ни у кого другого. Китай станет новой Британией! Добро пожаловать в новый мир.

– Синтез, значит… – Нельсон замер, прикрыв глаза. – Но как ты это делаешь?

Джим вздохнул.

– Ты хотел большую идею? Ну, так держи… Что было самым большим открытием тысячелетия? Двойная спираль ДНК, код жизни. Что может быть больше? Знаешь, кто его открыл?

– Уотсон и Крик.

– Пара сумасшедших студентов. И ничего больше. Что один, что другой. Никто, абсолютно никто не воспринимал их всерьёз. Без оборудования, денег, без каких-либо глубоких знаний. Просто пара любителей-экспериментаторов… Знаешь, что у них было, какое оборудование? Кусочки картона и проволоки, из которых они лепили модель ДНК. Со стороны это всё выглядело, как какой-то школьный проект. Конкуренты приходили посмеяться… И у конкурентов было всё – приборы, деньги, поддержка и признание. И тем не менее, открытие тысячелетия сделали именно Уотсон и Крик. Спроси меня почему.

– Почему? – голос Нельсона был едва слышен.

– Они следовали трём железным правилам синтеза. Первое: никогда не казаться самым умным в комнате. Потому что самому умному никто не поможет… Чувство превосходства и собственной значимости – вот лучшие друзья несчастных аналитиков, затерявшихся на обочине истории. Истинные знания не даются заносчивым неудачникам. Свою дозу синтезаторы получают не от осознания того, что правы, а от процесса поиска правды… Это было главной ошибкой конкурентов: они были столь самоуверенными, что никто не хотел с ними разговаривать, делиться информацией. Они самоизолировались. А Уотсон и Крик слушали и слышали. Они разговаривали со всеми, и все им помогали. И это второе правило синтеза: слушать и задавать вопросы. Не спорить.

– Не спорить?

– Никогда, Нельсон! Это же бессмысленно – спор невозможно выиграть. Когда спорят, люди не слушают. Вместо этого, пока говорит другой, они думают, что сказать в ответ. И в результате никто никого не слушает. Все лишь говорят!.. Поэтому победить в споре невозможно. Невозможно переубедить соперника, если лишь он не захочет этого сам. Так что задача синтезатора – не пытаться убедить, а быть готовым к тому, чтобы убедили его самого. Спор бессмыслен…

Джим перевёл дыхание.

– Ну и третье, самое важное правило. Иди вдоль реки Сакраменто и подбирай самородки. Прямо с поверхности. Не ищи рассыпное золото, не трать жизнь на это. Никогда не копай.

– К чёрту загадки… – прорычал Нельсон. – Не сейчас…

– Идеи – как золото, Нельсон, бывают двух видов – самородки и россыпи. Тот, кто ищет рассыпное золото, отфильтровывает тонны песка и находит лишь крупицы. Можно провести всю жизнь, зарываясь в один маленький прииск, и найти лишь крохотные идеи. Так физики ничего не знают об органической химии. Химики понятия не имеют о физике звёзд. Они все с головой ушли в свои маленькие мирки, свои прииски. Это копатели… Но ведь можно пройтись вдоль русла реки и найти огромные идеи, блестящие самородки, размером с кулак, лежащие прямо на поверхности – точно, как первые путешественники Калифорнии. Они просто шли вдоль реки Сакраменто и подбирали с земли гигантские куски золота. Они никогда не рылись в земле. Зачем копать?

– Странник, а не старатель? – откинулся назад Нельсон.

– Синтезатор… Зачем тратить всю жизнь и рыться в одном месте, когда чуть дальше, прямо за изгибом реки, лежат огромные идеи-самородки? Они лежат там и ждут тебя! Надо их лишь подобрать. Уотсон и Крик были странниками. Они узнали главные идеи из химии, физики, кристаллографии… А их конкуренты были типичными копателями, зарывшимися в одном прииске. Самоуверенные труженики лопаты, отказывающиеся поднять голову и выглянуть из своей ямы. Вот так… Три правила… Синтез… Собственно, так я узнал, что твои японцы потеряли золото.

У Нельсона перехватило дыхание.

– Как, как ты распутал это дело? Где же золото?

Джим ухмыльнулся.

– Его уже давно нет. Растратили… Неужели ты всерьёз полагал, что государство по-прежнему хранит золото Японии? Золото, которое Япония передала им на хранение.

– Как… ты узнал?!

– Это совсем простое дело. Ответ лежал на поверхности. Понадобилось синтезировать всего три идеи. Фембеззлемент, групповая безответственность и обычная алгебра.

– Стой… Ты о чём?! Ты же мне говорил… То, что я рассказал покупателю… Там ни слова не было ни о каком фембеззлементе. И в статье ты тоже…

– Покупатель услышал то, что он должен был услышать. Продавая торт, кондитер не рассказывает рецепт. Зачем покупателю знать, откуда на самом деле пришла идея?

Нельсон прикусил нижнюю губу.

– Так что фембеззлемент, групповая безответственность и обычная алгебра. Вот всё, что нужно для того, чтобы узнать, что золото пропало.

– Фембеззлемент? – прохрипел Нельсон. – Что это вообще за слово-то такое?

– Чарли Мангер обнаружил его. Если покопаешься в его старых интервью, то найдёшь. Люди отдают свои сбережения государству на хранение. А оно их тратит, вернее, пускает на ветер. Государства очень хорошо умеют это делать.

Нельсон смотрел молча.

– У растраченных денег есть странный эффект. Они возвращаются в экономику в виде зарплат и государственных расходов. Рост зарплат ведёт к подъёму оптимизма и экономическому росту. Но люди не знают, что их сбережения растрачены, что их больше нет. Они по-прежнему считают, что владеют капиталом… И делают покупки, что ведёт к еще большему экономическому росту. Так государство удваивает ощущение благосостояния. Все выигрывают, если, конечно, не считать того, что капитал никогда не будет возвращён. Он был бездарно растрачен. Это и есть фембеззлемент. Всё, что ты даёшь государству, будет растрачено. Это в его природе.

Нельсон зажмурился и замотал головой. Джим продолжил:

– Далее – групповая безответственность. Если группа людей получает пользу от какой-либо вредоносной деятельности, но никто конкретный ответственности не несёт, такая группа продолжит этим заниматься. Особенно если они получают выгоду сейчас, а последствия наступят лишь потом. Это железный закон поведения групп. Посмотри на банкиров – они получают бонусы сегодня, а расплачиваться придётся, когда от них уже давно простынет след. Идеальный рецепт групповой безответственности. Государства работают по такой же схеме… Ну и, наконец, алгебра. В мире просто недостаточно золота. Возьми калькулятор и подсчитай, сколько его было добыто с начала истории человечества. Приблизительно, конечно, ведь никто не ведёт точный счёт. И ты увидишь, что все компании, банки и государства утверждают, что они владеют таким его количеством, которое намного превосходит объём добытого. Что это означает? Кто-то лжёт… И по-крупному. Угадай, кто?.. Вот так-то.

– И это всё? Ты нашёл ответ просто вот так, сидя на скамейке?

– Три идеи, три сильные модели указывают в одном и том же направлении. Это все доказательства, которые нужны. Нет нужды идти открывать хранилища, чтобы сказать, что золота больше нет. Государство украло его. Государство… Крысиная нора, говорю тебе…

Нельсон сидел, его плечи бессильно обвисли. С тоской он смотрел на бурые стены домов Вест-Сайда, едва видневшиеся сквозь завесу хмурых деревьев. Внезапно туча заслонила осеннее солнце, и ветер загудел в порыве. Как если бы ожидая этого сигнала, Нельсон вдруг весь побледнел, резко вытянул вперед руку с детонатором и посмотрел Джиму прямо в глаза. И вдруг оцепенел. Он видел его глаза, но в них не было страха. Нет, это был вовсе не страх. Это был воспаленный, горящий, страждущий взгляд алкоголика сквозь окно закрытого паба.

– Скажи, – спросил Джим. Его больной, шершавый голос прорывался сквозь шум ветра, – эти последние годы ты хорошо спал? Ты вообще спал?!

Нельсон смотрел на него, как оглушённый.

– А я не могу… – продолжил Джим. – Брежу немного, а потом лишь смотрю в потолок. И депрессия… Скручивает так, что не могу сказать и слова. У тебя была когда-нибудь депрессия? Настоящая, когда не можешь ответить кассиру, нужен ли тебе пакет? А я в ней живу каждый день…

Джим приглушённо вздохнул.

– Я ведь даже начал завидовать окружающим. Они не задаются лишними вопросами. Их обманывают – ну и что? Они счастливы, улыбаются. Смеются… Они же ничего не видят. И счастливы… Так почему я не мог быть, как все? Может, нужно было просто бежать вместе? Присоединиться? Быть счастливым!.. Для чего я здесь? Глупый синтезатор… Идеи? Да к чёрту все эти идеи! Какой в них смысл?! Я жалок… А ведь было время, я считал себя исследователем, путешественником, повстанцем. Шерлоком Холмсом теневых сообществ, Агатой Кристи группового поведения, Тесеем человеческой природы в поиске пути через лабиринт Минотавра. И кем оказался? Менялой. Делягой, продающим идеи по пятаку за штуку…

Его вдруг всего передёрнуло, и он прорычал:

– Так что хватит тянуть! Жми, Нельсон! Давай, жми! Покончим с этим…

Нельсон задрожал, посмотрел исподлобья, затем подхватил искалеченной рукой гранату и наклонился вплотную.

– Джим… – прошептал он, его стальные глаза блеснули. – Будь ты проклят. Будь ты проклят, Джим!

Затем Нельсон поднялся и, пошатываясь, побрел вниз по тропинке, длинными полами пальто цепляясь за пожухлую траву. Не в силах сдвинуться с места, Джим ещё долго смотрел ему вслед, пока он не растаял в тумане.