У Брантома были проницательные глаза, сухощавое лицо и нос с небольшой горбинкой. Огромные усы покрывали его верхнюю губу, но высокий лоб был почти совершенно лишен волос. Его обращение отличалось подобострастием, хотя улыбка была постоянно саркастическая и оттенок иронии слышался в его самых изысканных приветствиях. С его губ не сходило насмешливое выражение, а глаза, хотя живые и остроумные, были полузакрыты покрасневшими, безжизненными веками, обличавшими его невоздержанную жизнь. На нем был придворный костюм, темно-синий полукафтан с белыми прорезями на рукавах, цвета Маргариты де Валуа, портрет которой висел у него на цепочке из медальонов. На нем был также орден Святого Михаила, уже потерявший всякое значение, который называли ошейником для всех дураков. Аббат Брантом, одряхлевший прежде времени, был в то время немногим старше средних лет. Спина его сгорбилась, ноги одеревенели. Его жесткий, пронзительный взгляд выражал подозрительность, и вообще он имел вид хитрого, глубокомысленного наблюдателя.

Года, а может быть, и его хорошо известная чувственная жизнь оставили печальные следы на личности поэта Ронсара, некогда так щедро одаренного от природы. Он уже давно перестал быть прекрасным пажом, пленившим Иакова Шотландского, а быть может, и саму королеву. Он в это время уже жаловался и на лета, и на болезни. Его уцелевшие еще волосы приняли серебристый оттенок, кожа была матовой, мертвенной бледности, и он так сильно страдал от подагры, которая уже много лет его мучила, что вынужден был на этот раз опираться на костыль. Но несмотря на все это, он был одарен прекрасным умным лицом, озаренным приветливой улыбкой в минуты, свободные от острой боли.

– Я нахожу, господин аббат, – обратился к Брантому Ронсар, с беспокойством оглядываясь кругом, – что было большим неблагоразумием собрать здесь эту шумную толпу. Пока нашего цезаря будут венчать в Капитолии, мы можем очень легко стать жертвами этой овации.

– Вы переменили тон, мой собрат, с тех пор как ваша последняя комедия была принята, – вмешался Шико, который незаметно пробрался к ним. – Как мне помнится, эти самые студенты были тогда единственными покровителями муз. Теперь же они попали в немилость, но не тревожьтесь так сильно, на этот раз на вас не обратят внимания, ручаюсь в этом. Я сам, как видите, хотя и большая редкость, но не был ими замечен.

– Ну так я пойду с тобой, – сказал поэт, опираясь на руку шута. – Я попал в немилость за то, что покинул театр de la Folie. Но что привлекло тебя в обитель мудрости?

– Между умом и глупостью гораздо больше сходства, чем вам это кажется, – отвечал Шико. – Дураки, стоящие на высоте, для меня недосягаемой, слетели с этих же совиных насестов. Мне, как и каждому, нравятся красивые зрелища и, хотя я нисколько не желаю, чтобы меня окатил ливень их вздорных споров и не имею никакого расположения выдерживать двенадцатичасовой сеанс риторики и философии, на котором, если человек не может постоянно говорить, то по крайней мере изо всех сил старается принудить и других к молчанию, но мне будет очень приятно посмеяться, как в последнем акте скучной комедии, над этими старыми комедиантами, прогнанными с их подмостков молодым актером, который только еще начинает свою жизнь, но более искусен, чем они.

– Поостерегись, шут, тебя может услышать благородный Кричтон.

– Ну, в таком случае благородный Кричтон убедится, что я не льстец, – возразил шут. – Каждый знает, что я не из числа тех, которые за спиной говорят правду, а в глаза льстят. Пьер Бурдель, я скажу тебе кое-что на ухо. Ты носишь на полукафтане цвета твоей дамы и на шее ее портрет, но в ее сердце живет образ другого, а не твой. Прими совет дурака, забудь ее.

Брантом покраснел от гнева, но Шико с упорным ожесточением слепня продолжал:

– Такой сведущий историк, как вы, конечно, не забыли предания о прекрасной королеве, основательнице этого древнего здания, вход которого украшен ее статуей. Вы помните, как она улыбалась ученику Буридану и как в принадлежавшей ей роще на Сене она… но я вижу, вы припоминаете эту историю. Мне кажется, у нас найдется нечто подходящее к этой легенде. Впрочем, Жанна Наваррская была ни более ни менее как ветреная кокетка, игравшая плохие штуки со своими любовниками. Бедный Буридан мог бы пообдумать свой всем известный софизм, когда увидел себя в опасности быть поглощенным волнами реки, протекавшей под окнами его любовницы. (Жанна приказала зашить его в мешок и бросить в реку). Кажется, так передает легенда? Ха-ха!

И, разразившись громким смехом, шут убежал под защиту виконта Жуайеза.

– Хорошо, что я тебя нашел, кузен д’Арк, – сказал он. – Наш милейший Анрио очень нуждался в тебе на Сен-Жерменской ярмарке. Если бы ты и д’Эпернон были около него, нанесенное ему оскорбление не прошло бы безнаказанным.

– Какое оскорбление нанесли его величеству? – с живостью спросил виконт Жуайез. – Расскажи мне, чтобы я мог отомстить за него!

– Теперь не время, – отвечал Шико, – я тебе расскажу потом, когда твоя свита будет у подъезда. Виновники оскорбления – эти невежи студенты, изучившие придворные моды лучше, чем свои уроки, и шеи которых обернуты листами, вырванными из учебников, как вы сами видите.

– Понимаю, – возразил Жуайез, – дерзкая выдумка Гизов или их приверженцев; я бы размозжил череп этим бездельникам, если бы не было безумием заниматься марионетками, когда надо добраться до самого шарлатана.

– Наш Анрио думал иначе, – продолжал шут, – когда услышал вопль этих негодяев «По шее узнается теленок!».

– Черт возьми! – воскликнул Жуайез. – Сюда! Господин Ларшан! Приведите мою роту стрелков, дайте мне лошадь! На коня, д’Эпернон! Позови своих сорок пять^[39]. Мы разгоним эту сволочь, мы свяжем их по рукам и по ногам и будем пороть до самых костей; мы их всех перерубим, если они вздумают сопротивляться. На лошадей, говорю вам!

– Успокойся, Жуайез, – возразил тихим голосом д’Эпернон, удерживая виконта. – Ты навлечешь на себя немилость его величества, затеяв ссору с университетом, и своей опрометчивостью очень обрадуешь Гиза и лигистов. Время для возмездия еще не пришло. Мы найдем более верные способы к отмщению.

– Как бы хотелось мне растоптать всю эту сволочь под копытами моей лошади! – возразил Жуайез. – Но я тебя послушаюсь, я знаю, ректор так же ревниво охраняет свои привилегии, как Гиз свою репутацию, и мы, может быть, не нашли бы достаточного предлога к нашему оправданию. Пусть он сам перевешает этих бездельников, и я сочту себя удовлетворенным. Этим он избавит от лишней работы палача.

– Всему придет свое время, – возразил д’Эпернон, – и мне сдается, что ректор по окончании своей беседы с Кричтоном обратится со строгим выговором к этим крикунам. Вот слушай!

Ректор, который своим разговором задержал Кричтона против его воли у входа в коллегию, обратился в это время к студентам, делая знак, что хочет говорить с ними. Как только присутствующие поняли его жесты, шум утих, и водворилось глубокое молчание.

– Господа студенты Парижского университета, – начал ректор, – без сомнения, вам уже известно, что ваши ученейшие доктора и профессора потерпели сегодня поражение, но оно нисколько не бесчестит тех, на чью долю оно выпало, а только возвышает славу победителя. Благородный Кричтон выказал свое превосходство во всех отраслях знания, и мы от всего сердца уступаем ему наши лавры, да осеняют они его постоянно, и да будет закат его жизни так же славен, как ее рассвет! Подобно Данту, он явился к нам неизвестным, подобно Данту, уходит покрытым славой, блеск которой распространится по всем ученым обществам Европы. Проникнутый наравне со всеми старейшинами университета глубоким удивлением к его превосходным способностям и к его несравненной учености, от имени моих собратьев и от своего имени, с согласия вашего и всех членов университета, который чтит талант и благоговеет перед гением, я вручаю ему в знак вашего уважения и благоволения это кольцо. Я уверен, он будет носить его в память об одержанной им сегодня победе и в память об университете, над которым он восторжествовал. Пользуясь настоящим случаем, я выражаю эти чувства публично, для того чтобы дать возможность всем членам университета выразить свое сочувствие. Студенты Парижа, согласны ли вы подтвердить мои слова?

Гром рукоплесканий заглушил речь ректора, и тысячекратное «ура!» отвечало на его воззвание. Все взоры устремились на Кричтона, который, очевидно, ожидал только окончания этих криков, чтобы в свою очередь обратиться к собранию. Тотчас же воцарилась тишина.

– Когда общество ученых Рима предоставило все зависящие от него почести Пико де Мирандоле^[40], фениксу своего времени и любимцу муз, он отклонил их, говоря, что недостоин такого почета и что вознагражден выше своих заслуг уже тем, что был ими выслушан. По примеру этого принца, хотя и не имею права на равный с ним почет, я уверяю вас, что не заслуживаю и не желаю получить иного отличия, как то, которое уже было мне оказано. Я и так получил более, чем заслужил. Вступив в дружеское состязание с людьми, умственное превосходство которых я охотно сознаю, я одержал над ними перевес только потому, что удачнее их выбрал оружие и с большей ловкостью им воспользовался. Гордость не ослепляет меня, я вижу ясно истинную причину одержанной мною победы. Как и большинство важных событий в жизни, она могла быть следствием благоприятной для меня случайности. Если бы завтра возобновилась борьба, я мог бы быть поставлен в положение моих противников. Могло случиться, что из вежливости к иностранцу и из снисхождения к его молодости мои соперники не воспользовались всеми своими силами. И нет сомнения, что они действовали под влиянием этих чувств. Но, допустим, что я на самом деле одержал над ними верх. Вы меня удостоили ваших рукоплесканий, и этого вполне для меня достаточно. Трофеи победы, которых можно так же легко лишиться, как они легко приобретаются, не имеют цены в моих глазах. Могут появиться более талантливые люди. Многочисленны цели, к которым стремится мое честолюбие.

– Да здравствует Кричтон! Да здравствует несравненный Кричтон! – закричали студенты.

Кричтон любезно раскланялся со всем обществом и готов уже был удалиться, но его удержал ректор.

– Вы должны принять эту драгоценность, – сказал он, – нельзя отвергать дары, предлагаемые университетом Парижа. – И, сняв бриллиантовый перстень с указательного пальца и отвязав от пояса кошелек, мессир Адриан Амбуаз предложил их Кричтону.

– Я не могу отклонить ваш подарок, – отвечал Кричтон, против воли принимая перстень, – так как вы требуете, чтобы я его принял, хотя вполне сознаю, что награжден выше моих заслуг. Я буду сохранять этот драгоценный перстень, но что касается содержимого вашего кошелька, то вы позволите мне распорядиться им по моему усмотрению?

– Кошелек ваш, можете употребить его содержимое как вам будет угодно, сеньор, – ответил ректор.

Тогда Кричтон надел на палец перстень и принялся бросать пригоршнями наполнявшие кошелек золотые монеты в толпу студентов. Произошло сильное волнение, во время которого многие из студентов переступили черту и вплотную приблизились к Кричтону и ректору. Один из них, юноша, с некоторого времени закрывавший свое лицо зеленым плащом, кинулся вперед и, став на колени перед Кричтоном, положил у его ног лавровый венок.

– Не отвергайте мой дар, сеньор Кричтон, – прошептал он тихим, несмелым голосом, – хотя он незатейлив и недостоин вас. Я сам увенчаю им ваше чело, если вы дадите мне ваше милостивое позволение.

– Уйди, безрассудный молодой человек, – с важностью заметил ректор, – ты слишком самонадеян!

– Прошу вас, извините его, – возразил Кричтон, – приветствие слишком лестно, чтобы его отклонять. И, с вашего позволения, сделано в такой привлекательной форме, что вполне заслуживает любезного ответа. Я принимаю ваш венок, молодой человек, и прошу вас, встаньте. Но почему, – прибавил он с улыбкой, – были вы так уверены, что я окажусь победителем? Ничто не гарантировало подобный исход. И ваш венок оказался бы лишним, если бы я потерпел поражение.

Молодой человек встал и, устремив на Кричтона свои черные глаза, проговорил:

– Что бы ни предпринял несравненный Кричтон, он всегда превзойдет всех людей. Его совершенно справедливо назвали Несравненным. Он выходит победителем из любой борьбы. Я был уверен в его успехе.

– Вы, кажется, искренни, и я верю вашим словам, – ответил Кричтон. – Мне кажется, что я уже видел ваше лицо, хотя и не помню, где именно. Вы не принадлежите к этим коллегиям?

– Он принадлежит к джелозо, сеньор Кричтон, – сказал Огильви, который с Каравайя и студентом Сорбонны успел приблизиться к Кричтону. – Не поддайтесь обману, подобно мне, при виде этой честной наружности. Назад, молодой человек! Ступай отсюда со своим лицемерием.

– Он джелозо! – воскликнул Кричтон. – А, теперь я припоминаю эти черты. Это тот молодой человек, которого я так часто встречаю. Почему ты отворачиваешься, юноша? Мне кажется, я не сказал ничего для тебя неприятного.

Джелозо покраснел от стыда.

– Скажи мне, – продолжал Кричтон, – что это за незнакомец в маске, который постоянно находится около тебя во время твоих прогулок? В отеле Бурбон он тебя преследует как тень. Не ты ли придумал это средство, чтобы привлечь к себе внимание? Если это так, то, честное слово, ты вполне достиг своей цели. Странные поступки этого человека привлекли внимание самого короля Генриха.

– Вы тоже заметили эту маску, сеньор? – спросил джелозо с выражением замешательства, граничившего почти со страхом. – Я часто думал, что это видение вызвано игрой моего воображения. Но вы также видели его.

– Я его видел! – сказал Кричтон. – Но я нахожу, что ответ слишком уклончив. Судя по вашей наружности, я предполагал в вас больше искренности. Но можно ли ожидать чистосердечия от комедианта? Я боюсь, что и настоящий ваш поступок только уловка, чтобы обратить на себя внимание.

Сказав это, Кричтон отвернулся. Джелозо попробовал было возражать, но остановился в смущении. Огильви хотел оттолкнуть его назад, но воздержался, увидев, что тот закрывает лицо плащом и добровольно отодвигается.

В манере венецианца было что-то такое, что поразило Кричтона, и он упрекал себя за свою несправедливую строгость к молодому человеку. Положив руку на его плечо, он сказал ему несколько слов более ласковым голосом.

Джелозо поднял глаза, они были полны слез. Он устремил их на лицо Кричтона, потом на его руку, которая еще лежала у него на плече. Вдруг он вздрогнул. Он поднял руку к глазам и вытер слезы, затемнявшие его зрение. Потом вдруг воскликнул, указывая на палец Кричтона:

– Кольцо! Вы, кажется, его надели?

Удивленный волнением молодого человека и его вопросом, Кричтон взглянул на свой палец, на который за минуту перед тем надел подарок ректора. Кольца не было.

Не будучи в состоянии объяснить себе это сверхъестественное исчезновение и отчасти подозревая самого молодого венецианца, Кричтон устремил на него проницательный взгляд. Джелозо слегка вздрогнул под огнем этого взгляда, но твердо его выдержал.

«Нет, это не он, – подумал Кричтон, – такое открытое лицо не может принадлежать плуту».

В эту минуту среди студентов снова произошло движение. Огильви и венецианец помимо их желания придвинулись к Кричтону, – и вдруг сверкнул кинжал. По его движению можно было подумать, что его держит Огильви. Кинжал сверкнул над головой Кричтона, но джелозо заметил это. Вскрикнув, он бросился под удар сам. Оружие опустилось. Руки венецианца обвились вокруг шеи Кричтона. В одну минуту он был залит кровью.

Для Кричтона выхватить шпагу и поддержать тело почти безжизненного джелозо было делом одной минуты.

– Вот убийца! – закричал он и свободной рукой со сверхъестественной силой схватил за горло Огильви, который онемел под его пальцами.