– Сестра вашего величества, Маргарита Валуа?

– Так точно, против нее-то мы вас и предостерегаем.

– Я вас не понимаю.

– Смерть Христова! Это странно. А между тем мы говорим достаточно ясно. Вы, конечно, не вздумаете уверять нас, что для вас неожиданен сделанный нами намек на связь Кричтона с нашей сестрой Маргаритой! Весь двор знает и говорит об этом или, скорее, говорил, так как эта скандальная история уже устарела и никого больше не занимает. Наша сестра так часто меняет своих обожателей, что только одно ее постоянство может еще возбудить удивление. Недавно еще это был Мартиг, потом Ла Моль^[65], далее красавец Сен-Люк, потом де Майен – добрый товарищ, большой и толстый, как называет его наш брат Генрих Наваррский, потом Тюренн^[66] – из прихоти, потом Бюсси д’Амбуаз^[67]. Место Бюсси занял Кричтон, который, обезоружив д’Амбуаза, слывшего до тех пор непобедимым на шпагах, остался его победителем и в любви, заключив собою длинный ряд любовников нашей прелестной сестры. Вот вам положение дел. Долго ли будет так продолжаться? Это зависит от вас. Маргарита никогда не потерпит соперницы, а можете ли вы допустить, чтобы тот, кого вы любите, был рабом и любовником другой женщины?

– Я этого не знала. И добивался ли он… добивается ли сеньор Кричтон расположения королевы Наваррской?

Король улыбнулся.

– Кричтон обманул вас, – сказал он после минутного молчания, в продолжение которого внимательно следил за переменой, происходившей на лице молодой девушки.

– Действительно, он обманул меня, – отвечала она с тоской.

– Забудьте его.

– Я попробую.

– Вы можете сделать и больше. Месть в вашей власти. Его коварство заслуживает этого. На вашей стороне вся выгода положения, противопоставьте королеве короля.

– Никогда!

– В таком случае вас ожидает монастырь.

– Я скорее умру!

– Как так?

– Я никогда не соглашусь на пострижение.

– Что это значит? Разве ваша совесть не упрекает вас? Ба! Неужели приемная дочь Екатерины Медичи еретичка? Это невозможно.

– Достаточно, что я готова умереть.

– Вы еще дорожите жизнью, надеждой, любовью…

– Меня привлекает Небо, государь, Господь – моя единственная опора.

– Тогда для чего же отказываться от пострижения?

Эклермонда не отвечала.

– Ах! Что значат эти колебания?.. Я боюсь, что мои подозрения были обоснованны. Неужели вы увлеклись гнусным учением Лютера^[68] и Кальвина? Неужели вы одурманены их жалкой ересью? Неужели же вы подвергли опасности спасение своей души?

– Я, напротив, думаю, что я приблизила его, государь, – отвечала с кротостью Эклермонда.

– Как, вы сами сознаетесь…

– Я протестантка.

– Проклятие! – вскричал Генрих, отступая, перебирая четки и опрыскиваясь духами одного из флаконов, висевших у него на поясе. Протестантка, смерть Христова! Еретичка в нашем присутствии! Какой стыд для нашей проницательности! Да еще такая хорошенькая молодая девушка! Черт возьми! Снисхождение, разрешение и прощение грехов, даруй мне, Господи, – продолжал он, набожно крестясь. – Я прихожу в ужас. От разных мыслей и наваждений бесовских избави меня, Господи. – Потом он еще раз прочитал «Отче наш», снова опрыскал себя и после этого прибавил с большим спокойствием: – Это счастье, что никто нас не слышал. Еще не поздно отречься от ваших заблуждений… Откажитесь от ваших неразумных слов, и я их забуду.

– Государь, – спокойно отвечала Эклермонда, – я не могу отречься от того, что сама утверждала. Я придерживаюсь реформатского исповедания. Я отвергаю всякую другую веру. Та, которую я исповедую, есть истинная. В этой вере я буду жить, в ней же, если надо будет, и умру.

– Ваши слова могут легко стать пророческими, сударыня, – сказал Генрих насмешливым голосом. – Понимаете ли вы, какой опасности подвергает вас это безрассудное признание в ваших заблуждениях?

– Я готова подвергнуть себя той же участи, как. и мой отец и все мое семейство, ставшие мучениками за веру.

– Все вы, еретики, очень упрямы. Этим объясняется ваше сопротивление моим желаниям. И все-таки, – прошептал он, – я не уступлю так легко, из-за беспокойства совести я не намерен поступать против своих желаний. К тому же мне пришло на память, что я имею индульгенцию от Его Святейшества папы Григория XIII, подходящую к данному случаю. Посмотрим на ее содержание: за связь с гугеноткой – двенадцать добавочных обеден в неделю в течение трех недель, или богатый ларец для ризницы церкви Невинных, или сто золотых урсулинкам^[69] и такую же сумму иеронимитам^[70], или процессия с монахами ордена бичующихся. Этой ценой я заслужу прощение Его Святейшества. Епитимья довольно легкая, но хотя бы она была и труднее, я бы охотно ее перенес. Странная вещь! Гугенотка, затерявшаяся в Лувре, – это надо исследовать. Наша мать должна знать эту тайну. Ее осторожность, ее таинственный вид доказывают, что это дело ей известно. Мы справимся об этом на досуге, равно как и о подробностях, касающихся этой девушки. Гугенотка! Смерть Христова! От кого научились вы, – спросил он, – этим проклятым догмам?

– Ваше величество, извинит меня, если я не отвечу на этот вопрос?

– Как вам будет угодно, милочка. Теперь не время и не место выпытывать у вас ответ. Ваша история и ваше поведение сбивают меня с толку в одинаковой степени, но все равно со временем все объяснится. Пока что я был обыкновенным поклонником, старающимся в этой роли добиться вашего расположения. Теперь же я снова становлюсь королем и прошу вас не забывать, что вы моя подданная, что от меня зависят ваша жизнь, ваша свобода, вся ваша особа. Я также не упущу из виду потребности вашей души, в целях ее спасения я могу обратиться к помощи самых ревностных из наших церковнослужителей. Если принятые мною меры покажутся вам слишком строгими, жалуйтесь за это на ваше собственное упрямство. Мое самое искреннее желание – поступать ласково. Я требую лишь повиновения. Итак, я даю вам время на размышление до полуночи. Вы положите на одну чашу весов мое благоволение, мое покровительство, мою любовь – так как я вас все-таки люблю, а на другую – неверность Кричтона, монастырь и, может быть, еще более тяжелый жребий. Сделайте выбор. После ужина вы мне дадите ответ и не упускайте из виду, что он бесповоротно решит вашу участь.

– Мой ответ всегда будет одинаков, – сказала Эклермонда.

В эту минуту на другом конце зала раздались шумные рукоплескания, тогда как оркестр в это время играл веселые арии. Эклермонде эти звуки казались дикими и нестройными, и весь этот шум радостного веселья раздавался в ее ушах подобно адской музыке. Блестящие залы с их беспрестанно меняющейся толпой масок исчезли, и пред глазами ее предстали, подобно фантастическому видению, инквизиторы, закрытые капюшонами, строгие и угрожающие судьи, монахини в белых одеждах, пред которыми, казалось ей, она стоит с распущенными волосами, закрытая покрывалом.

Она хотела бежать и искать защиты, но, оглянувшись вокруг, увидела около себя только приторное и нахальное лицо Генриха.

Музыка снова весело заиграла, и танцующие пары пронеслись мимо них подобно огненному вихрю.

– Но мы только даром теряем здесь время, – сказал король. – Не говорите ни слова Кричтону о нашем разговоре, сударыня, если вы дорожите своей и его жизнью, а если, что весьма вероятно, он появится на нашем празднике, то наденьте снова вашу маску и возвратите себе прежнее хладнокровие. Вот так, очень хорошо!

Едва будучи в силах сдерживать волнение, Эклермонда, следуя приказанию короля, надела маску и хотя с трепетом, но подала ему свою руку.

В то время когда они выходили из ниши окна, где происходил их разговор, Шико подошел к Генриху.

– Что тебе надо, шут? – спросил Генрих. – Твое благоразумное лицо имеет более осмысленное выражение, чем обычно.

– Это доказывает, что я не влюблен и не пьян, – отвечал Шико, – а вы сами знаете, что оба эти случая только усиливают наше фамильное сходство, так как ваше величество постоянно или то, или другое, а довольно часто – и то и другое вместе. Итак, потрудитесь отнести избыток осмысленности на моем лице на счет моей воздержанности и моего благоразумия.

– Что предвещают эти цветы красноречия?

– То, что глашатай объявляет на площади: новости! новости!

– Хорошие или дурные?

– Дурные для вас, хорошие для вашей очаровательной собеседницы.

– Это еще почему?

– Потому что случилось то, чего вы оба ждали. Она будет довольна, а вы обманетесь в своих надеждах.

– Послушай, ты выбрал дурное время для шуток!

– Значит, я поступил совершенно как вы, ваше величество, выбрав его для изъяснения в любви.

– Замолчи, негодяй, или говори, что привело тебя сюда?

– Что сделает государь для человека, которого он желает почтить?

– Кто же этот человек?

– Тот, кто более Генриха Лотарингского, или Генриха Наваррского, или Филиппа Испанского, или даже – вопреки всем законам – вашей царственной матери угрожает вашей власти, государь. Смотрите, как ваши верные подданные отдаляются от вас. Если ваше величество сами уклоняетесь от этого долга, то позвольте девице Эклермонде приветствовать его.

– Ах! Я начинаю тебя понимать. Ты хочешь возвестить приход того, кому наш университет дал прозвание несравненного Кричтона?

– Я из предосторожности должен сказать вашему величеству о его приходе, как я бы уведомил моего друга о возвращении ревнивого мужа.

– Кричтон! – воскликнула Эклермонда, выходя из оцепенения при имени своего возлюбленного. – Он здесь! Смею ли я испросить у вашего величества дозволения возвратиться к ее величеству, вашей матери?

– Нет, милочка, – холодно отвечал Генрих. – Мы не желали бы лишить вас удовольствия присутствовать при нашем свидании с этим фениксом учености. Итак, вы останетесь при нас и в особенности, – добавил он так тихо, что одна Эклермонда могла его слышать, – не упускайте из виду данного нами совета. Вы в свое время получите достаточно доказательств его непостоянства. Господа, – прибавил он громко, обращаясь к присутствовавшим вельможам, – подойдите сюда. Завоеватель университета недалеко от нас. Очень редко случается королям встречать в среде придворных ученого. Вы, вероятно, помните, что во время нашего последнего турнира и последовавшего за ним боя диких зверей мы предсказали, что Кричтон прославит себя. Он отличился, но таким способом, которого мы менее всего ожидали. Мы обещали ему награду – сегодня вечером мы желаем выполнить наше царственное обещание. Жуайез, передайте ее величеству королеве Наваррской, что мы просим ее к себе. Для нее, без сомнения, прием, оказываемый нами Кричтону, будет особенно интересен. Матушка, если ваша беседа с Руджиери окончена, то ваше присутствие придаст еще большую благосклонность нашему приему. Прошу вас, садитесь, мы желаем принять несравненного Кричтона так, как прилично королю.

Генрих сел на богатое кресло, принесенное слугами, и был тотчас окружен придворными, составившими около него блестящий полукруг.

Екатерина Медичи, разговор которой с астрологом бы уже окончен, приметила, хотя и с некоторым неудовольствием, внимание, оказываемое Генрихом Эклермонде. Однако, всегда стараясь потакать любовным прихотям сына, а не обуздывать их (в этом-то и состояла тайна ее могущества), она не показала ни малейшего признака неудовольствия и величественно села рядом с ним. Позади Екатерины примостился Руджиери, бросая по сторонам яростные и беспокойные взгляды, подобно гиене в клетке.

Ближе к королю, держась за трон обеими руками, чтобы не упасть, стояла Эклермонда, пребывавшая в полуобморочном состоянии.

Шико попросту улегся у ног своего государя, держа в руках погремушку, а на коленях любимую собаку Генриха, болонку с длинными ушами, большими глазами и шелковистой шерстью, пряди которой волочились по земле. Бедный Шателар! Между тем как красивое животное подчинялось его ласкам, Генрих на минуту вспомнил ту, от которой, как от сестры, получил он его в знак памяти. Он вспомнил о Марии Шотландской, о ее заключении, о ее красоте, о странном сходстве с ней Эклермонды, и его страсть разгорелась с новой силой.

«Странная вещь! – говорил он мысленно. – Я бы желал, чтобы она была жидовкой или язычницей! Тогда можно было бы надеяться получить от нее чего-нибудь, но гугенотка – уф!»